 |
| Всеволод Иванов. Хабаровск. |
| |
«Я давно знаком с Владимиром Ивановым-Ардашевым. И каждый раз он открывается мне с новой стороны. Как журналист, как историк, как археолог. А на этот раз еще и как исследователь творчества дальневосточных писателей-эмигрантов, тех, кто вкусил хлеб чужбины, но, оставаясь в душе патриотом, вернулся на свою Родину. Именно об этом книга В. Иванова-Ардашева «Эхо Русского зарубежья».
В поле зрения автора четыре писателя - Вс.Н. Иванов, А.П. Хейдок, Г.Г. Пермяков, В.Ю. Янковский. Автор делится с читателем своими размышлениями о писателях или же обращается к переписке с ними, приводя комментарии, уточняя или не соглашаясь с отдельными высказываниями героев.
Обычно из деталей создается образ. И таких деталей, тщательно отбираемых для очерков, довольно много. Много их и о Всеволоде Никаноровиче Иванове - самом известном дальневосточном писателе - очень колоритной фигуре.
«Беседы с писателем, - пишет автор очерка, - давали редкую возможность заглянуть в начало двадцатого столетия, ощутить дыхание дореволюционной эпохи».
Помнится, как Всеволод Никанорович в шестидесятые годы собирал литературную молодежь города и рассказывал о своей книге «Александр Пушкин и его время». Сейчас эта монография считается одним из лучших изданий о поэте. А тогда перед публикацией он «проговаривал» книгу с молодежью.
Литературный авторитет Всеволода Иванова был высок как в Харбине (его коллеги говорили, что «он все же талантлив, остер, пожалуй, и глубок»), так и в Хабаровске, невзирая на долгие годы эмиграции.
Именно в нашем городе он создал замечательные исторические повествования, такие как «Черные люди», «Иван Третий», «Ночь царя Петра», «Императрица Фике».
«В русской истории Всеволод Никанорович был силен, - делает вывод автор очерка. - Он пытался мягко и тактично увести меня от древних руин Вавилона и Эль Амарны к нашей сермяжной и многострадальной русской истории».
Конечно, здесь уместно напомнить об общей культуре, что Всеволод Никанорович окончил в свое время Петербургский университет, семинары в Гейдельберге и Фрайбурге. В совершенстве владел несколькими иностранными языками, особенно - классическим немецким. Читал Гете в подлиннике.
Оценки неоднозначны, не всегда положительны, а порою противоречивы. Но это свойственно человеку думающему, когда точка зрения остается неизменной, потому что базируется на глубоких знаниях предмета, на хорошо развитом этическом и эстетическом вкусе. Вот почему интересно познакомиться с его статьями эмигрантского периода, при этом нет в них злобствования и неприятия советского режима.
Всеволод Никанорович верен себе: он объективен, мучительно размышляя над судьбой Родины и людей, попавших в водоворот экстремальных событий. Наряду с художественными произведениями, он мечтал закончить книгу воспоминаний об интересных людях, с которыми сводила его жизнь. Он спешил и сетовал на то, что «жизни осталось мало, хочу побольше оставить воспоминаний... А самое главное - досадно, что так мало осталось жизни, что, она истрачена непроизводительно - на удирание, полемику, уклонение».
Я думаю, очерки «Эхо Русского зарубежья» - заметная серьезная работа о наших дальневосточных писателях-эмигрантах, которые не мыслили своего существования без России».
Это, напомню, слова журналиста Виталия Федоровича Захарова (1939-2013), моего давнего друга и первого редактора газеты «Приамурский казачий вестник», недавно ушедшего из жизни (скончался 11 июля 2013 г. - Ред.). Он и сам мог бы оставить интересные воспоминания о встречах с писателями-эмигрантами, но не успел.
Хотелось бы воздать должное и журналисту В. Захарову, и вообще хабаровским исследователям творчества Русского литературного зарубежья. И особенно моим бывшим коллегам по Гродековскому музею К. Зиловой, Н. Гребенюковой и Н. Позиной, бережно сохранившим и исследовавшим литературное наследие писателя Всеволода Никаноровича Иванова. Кто-то из них знал писателя лично, другие подготовили к публикации письма и воспоминания этого удивительного человека.
А теперь фрагмент воспоминаний самого В. Н. Иванова о встрече с лидером Белого движения, атаманом Г. М. Семеновым. Возможно, сейчас эти строки утратили былую остроту и интригу, ведь у читателей такая обширная информация, но следует помнить, когда и в какой обстановке создавались заметки. Было это во времена строжайшей советской цензуры, когда атамана Семенова и прочих «белых» называли не иначе, как «кровавыми палачами». И нужно было иметь особый талант, чтобы одним лишь эпизодом, пусть даже поведанным с иронией, суметь заинтересовать читателей и показать противников реальными людьми, а не злыми пропагандистскими образами. И действительно, личность атамана Семенова, как бы мы к нему ни относились, предстает обычной человеческой фигурой. Это не только полководец, но и администратор, на плечи которого свалились заботы о повседневной жизни региона. Даже дела газетные, журналистские его интересуют. Так, кстати, поступали и большевики, колчаковцы, анархисты. Даже у батьки Махно были свои газеты. И атаман Семенов был прав, когда говорил, что газеты и информация нужны любой власти.
А как создавались газеты и информационные агентства в то суровое время, мы узнаем из воспоминаний бывшего колчаковского журналиста Всеволода Никаноровича Иванова, ставшего известным советским писателем и нашим хабаровским земляком.
Итак, фрагмент воспоминаний, опубликованных в Ленинграде в 1991 году - через два десятилетия после кончины писателя…
«
Вот станция Даурия!
И на этой станции последним обломком старого порядка уныло маячил жандарм. Да, да, самый настоящий жандарм. Последний жандарм Империи. Проезжая в феврале 1920 через Читу, я видел эту долговязую фигуру с пшеничными усами, с водянистыми глазами, даже еще в шапке с голубым верхом, с белой кисточкой. Теперь он был в фуражке, в гимнастерке, но это был он…
Что страшного в слове «жандарм»? Ничего! Оно буквально значит - человек вооруженный. Но боже мой! Какую заматерелую ненависть вызывало повсюду это слово! Но кем был жандарм? Просто русским мужиком, недалеким, малограмотным, но страшно старательным, исполнительным, безусловно честным… Когда-нибудь предметом большого, развернутого романа станет эдакая русская эпопея борьбы в России русского мужика, земляного, православного, верующего, простого, недалекого и истово преданного, с революционером, тоже яро верующим в народ, образованным и столь же остервенело усердным в этой вере…
Перед такой эпопеей могут побледнеть и «Бесы» Федора Михайловича Достоевского…
Я долго бродил по печальной этой земле, обедал в вагоне, среди семеновских офицеров сугубо казачьего вида - смуглых, скуластых, чернявых забайкальцев, смотрел, как они пили водку, и рано ушел спать в отведенное мне комендантом купе международного вагона, притащенного на станцию Даурия с КВЖД.
Уснул, и проснулся ночью: за перегородкой раздавались два голоса, шел пьяный разговор. Прислушался и слышу: говорят обо мне.
- Слушай, кто это незнакомый давеча в вагон-ресторане ужинал? Такой здоровый, справа сидел?
- Знаю! Ну так это к атаману, должно, денег просить будет! Газетчик, из Харбина.
- Какой газеты?
- А черт ее знает! Все одинаковы! Сволочь! Хиромантия!
- Да как сказать… Тут был такой случай, приехал какой-то рябчик. Кто-то из казаков вспомнил - писал, сукин сын, про атамана… Ага! Взяли его в боевой вагон, к Степанову. Туда-сюда - он! Молись, говорят, каналья…
- И что?
- Ваших нет! Вот тебе «а что?». Ну, завтра разберемся. Закуривай, да давай спать!
И вскоре раздался храп, двойной, дружный. Казачий храп.
Я полежал не шевелясь, а потом заснул, проснулся утром, солнце лилось в широкое окно. Вспомнил ночной разговор, оглядел купе - тот же голубой бархат обивки, тот же пуфик под окошком. Видно, обе стороны любили комфорт.
Уехали под вечер, а утром я был в Чите, подходил к дому атамана, что, почитай, против вокзала…
В Чите я был однажды проездом из Омска, дальше станции тогда не попал. Кем-то, уж не помню, представлен был атаману в качестве бывшего редактора «Нашей Газеты». Было этот в тот самый день, когда вся Чита провожала Машу-цыганку, жену атамана, уезжавшую в Париж и увозившую, между прочим, туда свои бриллианты… Атаман из-под лихо по-читински заломленной папахи хмуро взглянул на меня раскосыми глазками, буркнул что «очень рад», просил «заглянуть как-нибудь», потому что в Чите газетчики нужны и даже очень. И теперь-то это давнее знакомство и пригодилось.
Я был принят атаманом без особой задержки в его кабинете, накоротке, предельно сжато изложил ему, что здесь на Дальнем Востоке нужно иметь «информационный центр», который бы собирал и распределял по местным газетам нужные материалы, что все это дело в руках генерала Хорвата, как и КВЖД, что нужно его согласие, за которым я должен ехать в Пекин.
Я докладывал, стараясь быть предельно ясным и точным, но чувствовал себя очень странно. Ну как я попал сюда к этому плотному, широкоскулому, широкоплечему угрюмому забайкальцу бурятской складки, с хитрыми, чуть косящими глазками, запавшими глубоко под лобастый череп, пересеченный знаменитым «наполеоновским2 клоком редеющих волос, к этому лихому есаулу в генерал-лейтенантских погонах? Ведь он - атаман Забайкальского войска, обладатель знаменитого «приказа №2», которым Верховный Правитель адмирал Колчак оставил его своим заместителем, передав ему «всю законную власть над дальневосточной окраиной». Да ведь это же сам современный Емельян Пугачев!..
Я докладывал ему, он слушал угрюмо, словно несколько стесняясь слушать всю эту, по его выражению, «хиромантию» от неизвестного, чужого интеллигентного молодца. Он словно верил и не верил мне, прошедшему такие эпопеи, он боялся мне верить, но еще больше боялся не верить, потому что грамотные люди были ему нужны… Он боялся меня и мог бы отослать в «боевой вагон» и дело с концом, как говорили мои ночные соседи по купе. Но ведь я мог ему и впрямь пригодиться. Ну, а вдруг я что-нибудь действительно умею, - кто же меня знает? Да и то известно, что свои «робяты» - верный народ, но знают - мало! А уж казаки! А у него высокое положение - на нем вся окраина. Словом, сплошная хиромантия!
А с другой стороны, из Москвы несется по проводам активная информация. Колчак - предатель, негодяй, враг. Продал Россию англичанам, людям тоже очень подозрительным! А Семенов - это же казак, значит, наймит Японии. Обожает микадо! Что верно, что нет? Никому не известно! А очень может быть. Кругом - хиромантия!
И кипит огонь, пылает костер, на костре чан огромный, в нем кипяток, в кипятке - вся Россия. Спасай ее, а как?
Атаман Семенов со мной много разговаривать не стал, отослал к генералу Афанасьеву, человеку объемистому и умному. Я опять повторил там свои соображения, - и кто мог бы спорить против, - каждая власть должна прежде всего иметь информацию - это закон. Он послушал, поглядывая несколько иронически, спросил:
- Ладно! Так вы к этому делу привлечете и Хорвата?
(Этот вопрос, я понял, был воплем о помощи: помоги нам выпутаться из положения. Мы на мели! Хорват вместе с нами, - это же здорово!).
Я принял протянутую мне руку:
- Именно, ваше превосходительство! Именно! Будет общее объединенное дело между атаманом и Хорватом! Это и важно!
- Хорошо. Ну, много-то мы вам не дадим. Тысячу рублей хватит?
Я раньше не подумал даже, сколько же мне надо. Ну - на дорогу! Ведь он власть, другой нет. Он - атаман Семенов! Наместник Колчака! Генерал Хорват - начальник КВЖД! Они-то уж знают, сколько надо! Я почем знаю! Я не бюрократ, я историк - инициатор1 Только представляю план, схему, проект. И какой увлекательный проект! Хорват и Семенов, оказывается, объединены и спаяны этим актом.
Я понимаю восхищение генерала Афанасьева: можно сделать удачный политический шаг. Он видит, атаман не послал меня в боевой вагон, к полковнику Степанову. Он прислал меня к нему. Значит, есть расчет на меня! Если даже я сбегу с этой тысячью, то сколько уже таких тысяч растащено… Черт с ней, с одной, деньги-то ничьи, казенные. Дело выгорит!
И я говорю скромно:
- Попробую уложиться.
А черт его знает, сколько стоит билет до Пекина, да сколько там жить! Неизвестно! Во всяком случае, на тысячу можно что-то сделать!
И подкрепляю раздумчиво:
- Да, возможно, хватит!
Общий вздох облегчения. Генерал Афанасьев набрасывает записку, промакивает прессом, протягивает мне.
- К генералу Власьевскому! Получите тысячу…
Я подымаюсь, серьезный, торжественный, ведь реализуется запальчивая фантастика наших времен: я делаю Историю!
- Только поторопитесь, - говорит лениво генерал. - Ищите Власьевского. Поезд в Харбин через полчаса…
Вскакиваю по-военному, откланиваюсь, бегу, расспрашивая, где канцелярия Власьевского. Я уверен в успехе, движения мои точны, голос звучит, вопросы напористы.
Генерал Власьевский разыскан - вот он, я чувствую, что и он чувствует какое-то прочное дело. Я пишу расписку в получении на предварительные расходы по организации информационного агентства… Какого? - мелькает у меня вопрос. Ясно какого - Дальневосточного! Дальневосточное Информационное Телеграфное Агентство! ДИТА!
Об этом я докладываю генералу Власьевскому: на меня зорко смотрит пара не то калмыцких, не то японских глаз под редкой щетиной на лысой голове.
- Прошу! - говорит он, ставит гриф на бумажке, протягивает ее казачману. - Проведи! И имейте в виду (взгляд на часы), торопитесь! Поезд скоро отправляется… Первый звонок.
Я бегу за казаком, желтые его лампасы и двигающиеся лопатки мелькают передо мной. Подбегаем к окошечку, раздается второй звонок! По-старому остается три минуты. Нет никого. Нет!
А, вот! Из окошечка высовываются протабаченные персты и выдают мне холщовый мешочек с казенным черным двуглавым орлом! Хватаю, сую в портфель. Третий звонок! Несусь вдоль вагонов, заскакиваю в последнюю минуту. Уфф!
Мимо проплывает фигура генерала Власьевского, он берет под козырек, кивая весело, одобрительно…
Я наедине с моим портфелем, который необыкновенно тяжело огруз. Золото!
Я беру портфель, иду в уборную. Запираю аккуратно дверь, и лихорадочно начинаю развязывать мешочек.
Блеснули из мешочка патярублевики с портретом уже давно расстрелянного царя. Считаю, считаю… Не верю, а считаю. Холодная дрожь пробегает по спине. Считай, не считай… Факт. На мешочке стоит 1000, а в нем 500!
Вот почему они торопили меня, убеждали не опаздывать на поезд… Они не верили мне, что из этого дела выйдет что-нибудь путное! Они хотели от меня отвязаться!..
Первым моим побуждением было выскочить из вагона, остаться в Чите, искать истины.
Нет! Для искания правды обстановка была неподходящая.
И я не выскочил. Я ссыпал золото в мешочек. Факт. У меня 500 рублей в портфеле, с ними мне жить, с ними действовать.
И я вернулся на место, платком вытер мокрые руки.
Что же, вот, значит, как идет борьба за демократию в ДВР. Конечно, поеду в Пекин!
»
Это был фрагмент воспоминаний Вс.Н. Иванова, с которого позднее писатель Юлиан Семенов что-то «срисует» для своего литературного персонажа разведчика Исаева-Штрилица.
Вряд ли Всеволод Никанорович был в то время советским агентом, но позднее сотрудничал с ТАСС и был интересным собеседником для людей, изучавших историю восточной ветви Русского зарубежья. В недавнем телевизионном сериале «Исаев» Всеволод Никанорович Иванов угадывается в журналисте Ванюшине, работающем в «белом» Владивостоке. Только тот, киношный, журналист показан старым и разочарованным, а у реального и молодого в ту пору Всеволода Никаноровича все было впереди - чужбина, долгие годы эмиграции, возвращение в Россию и книги, опубликованные уже в СССР.
Вот таким был старый и умудренный жизнью писатель, мой однофамилец Всеволод Никанорович Иванов, с которым я познакомился весной семьдесят первого, за полгода до его кончины. Добрая ему память!
В. Иванов-Ардашев,
историк и публицист.
«Приамурский казачий вестник», №10 (18), 2013 г.
Канал «Вести-Хабаровск» от 15.10.2009 г.
О писателе Всеволоде Иванове
