 |
| Владимир Арсеньев со своей женой Маргаритой |
| |
В этом отрывке приводится полный текст одного документа, написанного В.К. Арсеньевым осенью 1926 года, когда он жил и работал в Хабаровске, и рассказывается, что ему предшествовало. Ранее в публикациях этот документ цитировался с большими купюрами.
Он появился из-под пера моего героя после вызова его в 1926 году в представительство ОГПУ. Вот, оказывается еще в каком «жанре» пришлось попробовать себя писателю Арсеньеву. Почему чекисты тогда его не арестовали, я пытаюсь в повести объяснить. И еще. Если бы не этот эпизод, возможно, Арсеньев так скоро не уехал бы из Хабаровска, где при советской власти прожил всего два года.
Владимиру Клавдиевичу шел уже шестой десяток и все чаще его посещали раздумья об осени жизни, о том, что против силы сложившихся обстоятельств, увы, бороться почти невозможно.
Читаем его письмо от ноября 1925 года в Петербург С.Ф. Ольденбургу, которому часто доверял свои мысли: «Я вот уже с 1918 года ничего не пишу. И я боюсь, что если еще два года я не буду писать, то совсем брошу обработку своих материалов… Работать мне осталось каких-нибудь 10 лет (Арсеньев умрет через 5 лет. - Б. С.), а потом под какой угодно пресс положи - ничего не выжмешь».
В 20-е годы австрийский писатель Стефан Цвейг написал эссе «Лев Толстой», где рассуждал о так называемой «критической поре», в которую как раз вступил в описываемое нами время Владимир Клавдиевич.
«Этот, писал Цвейг, совершенно неисследованный переходный период у мужчин носит, по сравнению с женщинами, более духовный характер, хотя в основе его, утверждал далее писатель, лежит «половой кризис», сопровождающийся отливом жизненной потенции: «климактерический период у мужчин является почти всегда эпохой серьезных изменений - религиозных, поэтических и интеллектуальных сублимирований».
Приведем еще одно место из статьи Цвейга. Если бы Арсеньев прочел эту цитату, то лучше нас с вами понял, что с ним тогда происходило, ведь в тайге он подобное не раз наблюдал:
«Как тело животных задолго до наступления холодов покрывается теплой зимней шерстью, так и человеческая душа в переходном возрасте, едва перешагнула она зенит, обволакивается новым предохранительным одеянием - густым защитным покровом, не дающим застыть в бессолнечной эпохе упадка».
Предчувствовал великий следопыт, что общество постепенно погружается в бессолнечные холода, что скоро они будут куда жестче, чем те, которые ему приходилось превозмогать в экспедициях.
Но только душу свою «предохранительным одеянием» не сумел надежно «прикрыть».
...Наконец-то Арсеньеву предстояло выйти «в поле». Весной 1926-го года Дальневосточное районное переселенческое управление Наркомзема решило послать экспедицию в те районы на берегах Амура и его притоков, где планировалось расселять новых переселенцев и скотоводов, завербованных в центральных областях страны. Продолжалась, как тогда еще по привычке говорили, колонизация. Хотя это слово в новый советский лексикон как-то не вписывалось.
Арсеньеву предложили… нет, не возглавить экспедицию, а быть в ней на должности производителя работ. Вместе с почвоведом, ботаником и лесоводом он должен был определять, удобны ли будут для переселенцев обследуемые места, опрашивать местное население в экономико-статистическом и этнографическом отношении. Все это он делал с охотой и знанием дела. По старой привычке стал вести путевой дневник, рисовал схемы местности, по окончании составил общий отчет, приложив к нему подробную двухверстную карту Анюйской долины.
Арсеньев загорелся идеей в этой местности организовать заповедник. Но она, к сожалению, не была осуществлена. В письме от 1 марта 1929 года председателю Дальневосточного отделения Общества краеведения он с горечью напишет об этом так: «В свое время я много хлопотал об Анюйском заповеднике, но Хабаровск в лице Л.В. Крылова (какой-то тогдашний чиновник. - Б.С.) отклонил мои предложения. Лично я на свой счет обиды не принимаю, но мне жаль за уголок, где сохранилась первобытная девственная флора, сохранилось животное население и сохранились туземцы, которые могли бы быть использованы в качестве сторожей».
Дальше Арсеньев писал, видимо, будучи в настроении весьма пессимистическом: «когда места эти стараниями «Дальлеса» и корейцев (тут Арсеньев мог бы добавить «и китайцев». - Б.С.) будут превращены в пустыню, потомство прочтет мой доклад в делах Крайзема и пожалеет, что он не получил утверждения и был похоронен в архивах Хабаровска».
Сбылись ли мрачные прогнозы нашего первооткрывателя?
На этот вопрос, наверное, лучше ответят те, кто сегодня живут в местах, где он проходил не раз...
Анюйская экспедиция оставила в памяти и в душе Арсеньева нехороший осадок. В официальном отчете пунктуальный производитель работ напишет о таком эпизоде. Дойдя до села Хонко, молодые специалисты А. Амосов, Б. Филатов и О. Неймарк решили без проводников (а их было несколько, и среди них старый друг Арсеньева Сунцай Геонка) идти прямо к Хабаровску.
«Зная, - писал Арсеньев, - что этот маршрут (30-40 суток тайгой), где нельзя встретить ни единой души человеческой, весьма серьезен, крайне тяжел, до известной степени не безопасен и может быть выполнен только людьми, имеющими большой опыт скитания по тайге, каковым никто из научных сотрудников не обладал, будучи глубоко убежден, что этот маршрут кончился бы катастрофически, я решительно воспротивился намерению моих товарищей».
Но они опытного ходока не послушались.
Произошла ссора… Однако, пишет Владимир Клавдиевич, «я все же не мог поступить иначе, так как и юридически, и морально отвечал за них как перед начальством, так и перед их родителями… Я вижу, что поступил правильно».
Строптивые молодые люди бросили старшего товарища и отправились по Анюю в сторону Амура.
Об этом тяжелом эпизоде напишет Арсеньев в дневнике:
«Научные сотрудники… собрались так быстро, что много своих вещей побросали на биваке. После них я подбирал ичиги, инструменты, части научного снаряжения и т.д. Когда лодка их скрылась за поворотом, я почувствовал невероятное облегчение. Словно тяжелая ноша, словно тяжелое бремя свалилось с моих плеч. Я облегченно и полной грудью вздохнул. Я почувствовал себя свободным человеком, словно тяжелые путы, какая-то скверная паутина сползли с меня. Наконец-то я принадлежу самому себе, могу двигаться и говорить свободно. В большом деле мелкие шероховатости всегда бывают. Их легко ликвидировать, когда спутники помогают исправлять шероховатости, но когда спутники караулят их, ловят каждое слово и делают превратное толкование, искажают смысл сказанного - работать невероятно тяжело. Теперь я могу говорить свободно, не опасаясь подобных искажений».
Пришлось сплавляться с грузом самостоятельно.
Арсеньев простыл и оказался в больнице села Толгон. Провалялся четыре дня. Рядом с ним на койке лежал неизвестно как в этих краях оказавшийся студент МГУ Александр Петровский. Об их беседах кто-то доложил в Органы. Так сошлось, что чекисты вызвали Арсеньева «на беседу» вскоре после публикации в Москве рецензии на его книгу «В дебрях Уссурийского края» в «Известиях».
В ОГПУ о разговорах со студентом попросили подробно написать. Эта объяснительная сохранилась. Приведем сначала ее «вступление» и заключительный абзац. Из них читатель узнает, из чего же складывался КПД ученого и писателя. Этими ли делами должен был заниматься наш герой, памятуя о его опыте и таланте?!
Или Арсеньев просто «петляет», пытаясь усыпить бдительность чекистов? Хочет убедить их в том, что его голова, как он сам пишет, «все эти дни была занята напряженной работой, от которой я очень устал и потому… совершенно не могу восстановить деталей, тем более, что я не старался их фиксировать в памяти».
И еще: он, видимо, вспомнив опыт своей разведывательной работы, как бы устроил сам за собой... слежку:
«Должен сказать, что по прибытии в г. Хабаровск (1 окт.) и по вчерашний день (27 окт.) я чрезвычайно был занят работами по отчетностям экспедиции, которые поглощали все мое время с утра до поздней ночи. Иногда работы эти принуждали меня бодрствовать до рассвета, так как все они были срочные и весьма нужные. По возвращении из путешествия все имущество было свезено на переселенческий пункт. В течение 9 суток имущество это я проветривал, мыл, сушил, очищал от грязи, смазывал маслом и дегтем, укладывал в ящики и составлял описи. Только благодаря энергии и усиленной работе по 18 часов в сутки мне удалось кончить все это в 26 дней и потому я совершенно не имел времени на прогулы (из дальнейшего ясно, что имеет в виду писавший. - Б.С.). Только четыре раза в самом начале по возвращении я отлучался из дома, навестил следующих моих знакомых:
1) горного инженера В.П. Селиванова. Был у него в течение 45 минут - обедал. За обедом я в общих чертах рассказал о пройденных мною маршрутах и о плавании по Амуру на лодке;
2) старшего специалиста Дальрыбы П.Г. Мерного. Был у него три часа. К нему я пришел с работой. Он помог мне составить инвентарный список. Спрашивал я его о сослуживцах, с кем что случилось, и узнал о гибели пяти человек в Беринговом море. За чаем я слушал музыку на рояле и рассказывал о новых раскопках в Египте и Ассирии;
3) врача А.Н. Пономарева - 2,5 часа. Спрашивал его о знакомых врачах, кто жив, кто здоров, с кем что случилось. Рассказывал ему об условиях плавания по Амуру на пароходах осенью;
4) тов. Рубцова (партийный). Был у него 1,5 часа. Он информировал меня по карте о событиях в Китае;
5) был в музее, где осматривал работы этнографического отдела…»
Любопытно, что на оборотной стороне повестки в ОГПУ среди других Арсеньевым была сделана такая запись: «Масса энергии уходит зря». Может быть, зря он и допрашивающего водил за нос?
А вот какой вывод сделал Владимир Клавдиевич в конце объяснительной:
…Коль скоро разговору на тему антропогеографическую придается окраска исключительно политическая, я вижу, что даже и таких разговоров вести не следует, и потому заявляю в самой категорической форме, что впредь нигде и ни с кем совершенно не буду говорить на темы общефилософские во избежание подобных недоразумений. Я твердо решил совершенно уйти от всякого общения с местной интеллигенцией и остаток дней своих посвятить исключительно обработке научных материалов, среди которых есть много ценных для человечества. Мне 54 года. Года уходят, и силы слабеют. Быть может, и жить-то мне осталось только несколько лет. И потому всю свою энергию я хочу уплотнить именно в этом направлении…».
Прежде чем привести текст самой Объяснительной записки, кратко о том, чем же она интересна нам сегодня. На наш взгляд в ней «отразился», как в зеркале портрет Владимира Клавдиевича советского периода его жизни, в котором он прожил всего-то неполных восемь лет! Отразились его взгляды, его настроение, наконец, его опыт и ум.
Арсеньев готовился к беседе с чекистами. Об этом говорит его запись на повестке, присланной ему 26 октября по месту жительства в Хабаровске на ул. Фрунзе (б. Протодиаконовская), д. 33. Подписал ее начальник 1-го отд. ПП ОГПУ ДВК Улыбышев. На обороте этой бумажки Владимир Клавдиевич бегло пометил: «Масса энергии уходит зря. Русские за границей. Без займов не обойтись. Хотя они в новой коже. Нет широкого кругозора у людей. Чистота на улицах в Германии, грязь в Хабаровске».
О чем беседовали чекист и бывший царский подполковник, а ныне гражданин Советского Союза и сколько длилась эта беседа, осталось неизвестным. Неизвестно и где писал Обяснительную Владимир Клавдиевич, может быть в том же кабинете, где проходила беседа.
Легко представить его самочуствие, мысли о том, а что произойдет с ним, когда записку прочтут. «Произведение» Арсеньева, если так можно назвать публикуемый текст, выпукло показывает его тогдашние умонастроения, широту взглядов и интересов, наконец, уровень мышления и какие-то заблуждения. Да и само изложение привлекает логикой, многое говорит о характере писавшего.
И еще: так же в то время думал не один Арсеньев! То, о чем он написал, витало в воздухе, по крайней мере, в среде интеллигенции.
Что-то осталось актуальным и по сей день.
Обратите внимание и на его стремление при сразу взятом стиле «откровенного признания» не проговориться, свои разговоры со студентом, на которого, заметьте, он не «наваливается», переводить в «научное русло», объяснить многое происходящее «явлениями общего порядка» и т.д. Знал, знал «старый волк», с кем имеет дело. Писал, как ходил по дебрям, с особой осторожностью. Хотя какие-то выводы могли и насторожить бдительного особиста.
Но, к счастью, Улыбышев видимо был не таким...
Читаем.
«В Полномочное Представительство Объединенного Государственного Политического Управления на Дальнем Востоке.
Согласно П.П.О.Г.П.У. ДВК №28 Октября 27-го в 9 ч. утра я явился в комнату №18, где мне было предложено несколько вопросов, на которые имею сообщить следующее:
13-го сентября больным я прибыл в сел. Толгон на Амуре, где меня поместили в приемном покое в одной комнате с Александром Петровичем Петровским, который назвался студентом Московского университета по специальности антропогеограф, дисциплине, близко родственной к моей специальности - этнографии.
А.П. Петровского я встретил впервые и провел с ним в одной комнате четверо суток, из коих два дня он был в отлучке. Человек он образованный и действительно антропогеограф, весьма начитанный, но нервный, выбитый революцией из колеи жизни и в этом отношении искалеченный. Для меня А.П. Петровский человек посторонний, случайный прохожий, с которым встречаешься-расходишься и друг друга забываешь.
Разговор, который мы вели с ним урывками между делом, не выходил из плоскости нашей общей профессии «народоведения». Антропогеография близко соприкасается с психологией, социологией и главным образом с влиянием окружающей обстановки на характер как отдельных индивидуумов, так и целых народностей. Тема - общефилософская. Я не вел дневника нашему разговору. Большую часть времени я был занят своими работами по экспедиции и только время от времени беседовал с А.П. Петровским. Голова моя была занята другим делом, и я не придавал особого значения нашему разговору. Поэтому я не помню всех деталей этого разговора, помню лишь некоторые моменты, которые и излагаю ниже.
Помню, один раз мы говорили о том, что все русские удивительно безалаберный народ, по природе своей анархисты, анархисты в серьезных делах и анархисты в мелочах. Это люди, которые всегда тяготятся порядком, планом, не знают, что такое время, словом, не выносят стеснений, и для того, чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие. Развал, который мы видим с 1917 года, не есть вина правительства. Это свойство русского народа, это явление постоянное при всяком флаге, при всяком правительстве, будь оно монархическое или коммунистическое.
Другой раз мы говорили о том, что наблюдается во всех учреждениях, заведениях, канцеляриях, у госслужащих и даже просто у частных лиц какая-то апатия, усталость, граничащая с абстракцией, потерей всеми энергии - явление, вызванное продолжительной войной и революцией. Фон этого безразличия напоминает усталость после 30-летней войны в Европе. Это явление общее и не зависит от цвета флага.
Вспоминаю еще один разговор на тему сварливости славянского характера. Поссорить русских людей очень не трудно. Не проверив сплетни, они сразу начинают ненавидеть друг друга. Не только отдельные личности делаются врагами на всю жизнь, но даже семьи, роды, целые области и даже народы. Например, поляки и великороссы, сербы и болгары и т.д. Во время наводнений, землетрясений, революций вражда вспыхивает, как пожар, не только среди простого народа, но и среди интеллигенции. Оклеветать соседа, столкнуть его, захватить его место, свести с ним личные счеты - все это явления славянства, живущего не столько умом, сколько чувством, впечатлениями. Все это можно наблюдать и в русской революции.
Еще был один разговор о еврейской народности. Из антропологии известно, что евреи не один тип, а два: ливийский и месопотамский. Последний по сравнению с первым является более одухотворенным.
Об этом с неоспоримой ясностью свидетельствует нам история.
Месопотамский тип дал Б. Спинозу, Иисуса, Мендельсона, Антокольского, Ренана, Зюсса, Эйнштейна и т.д. При царском правительстве евреи допускались в школы лишь в размере 5%. И в то время, когда отец-еврей говорил сыну: «Зубри хорошенько, иначе ты не войдешь в 5%», русская мать говорила своему мальчику: «Ну, не плачь, ступай погулять - ничего, отец сходит и директора попросит!» С течением времени получился отбор людей настойчивых, энергичных, дельных, привыкших прокладывать себе дорогу среди бурелома. У евреев сильно развито чувство взаимной поддержки, внимания к интересам другого еврея - явления, достойные уважения и подражания.
Лично я как этнограф отношусь ко всем народностям с одинаковым вниманием и интересом. Издавна среди евреев я имею близких друзей (Лев Яковлевич Штернберг - старший этнограф Академии наук, Лев Семенович Берг - известный зоолог, Яков Самойлович Эдельштейн - видный геолог и петрограф Геологического комитета в Ленинграде, Соломон Абрамович Трон - инженер-электрик, находящийся сейчас в Берлине и т.д.). Нет надобности перечислять все имена.
Наконец, вспоминаю еще один разговор на тему об иностранцах. Всегда лучше переоценить, чем недооценить противника. Англичане великие мастера создавать коалиции. Так они создали их в свое время для борьбы с Францией (Наполеон), для борьбы с Россией (Николай I), для борьбы с Германией (1914 - 1917 гг.).
Из газет «Известия ВЦИКа», «Правды», «Тихоокеанской звезды» видно, что и теперь англичане собирают коалицию против СССР. Англичане действуют всегда методически, планомерно, не торопясь, основательно. Это дельный народ. Но хорошего нам ждать от них нечего. Интервенция эта будет окончательной гибелью нашего государства - разделом, и мы все русские сойдем в положение туземцев, еще на более низшую ступень, чем индусы.
Вот все разговоры были в этом духе. Вероятно, кто-нибудь и подслушал часть разговора или одну, две, три фразы из них, не понял их, исказил по неведению, а может быть, и умышленно и в извращенном виде [сообщил] в Г.П.У. Как образчик такого искажения приведу два примера. На берегу Гасинской протоки во время топографической съемки я подошел к почвоведу А.А. Амосову и, увидя его окутанного пылью с ног до головы, сказал ему: «Тяжелая Ваша работа - вот я не мог бы быть почвоведом». По существу безобидная фраза, а между тем профессору Н.И. Прохорову было передано, будто бы я сказал: «Терпеть не могу почвоведов и почвоведение!»
Другой пример. Во время экспедиции сего года на меня была возложена маршрутная съемка и сбор сведений статистическо-экономического характера. Так как съемка р. Анюя произведена была мною раньше, я, узнав, что с верховьев все люди ушли вниз, сказал: «По существу на верхнем Анюе мне делать нечего». Моя фраза была истолкована в следующем виде: Арсеньев - этнограф и, зная, что на Анюе нет туземцев, не хочет туда идти.
Вот яркая иллюстрация искажений».
Далее идет заключительный абзац объяснительной, который уже цитировался.
Как ни осторожно излагал Арсеньев «тезисы» своих бесед, что бы могло «зацепить» бдительного чекиста?
Мысли о русских (а кто революцию совершил?); затем неосторожное замечание: «чтобы втиснуть русского человека в рамки порядка, нужно насилие» (как же был прав!); мысли о «развале, который мы видим с 1917 года» (правда, оговаривается: у всех народов так); слова об апатии, усталости, потере энергии и т.п., что «наблюдается во всех учреждениях (неужели и в ПП ОГПУ тоже?!); разговоры о характерах - сварливости славян...
А вот евреев Арсеньев, хорошо понимая ситуацию, довольно высоко оценивает. Хорошо знал он о том, о чем почти век спустя напишет А. Солженицын: «Политически активная часть русского еврейства, поддержавшая гражданскую власть большевиков в конце 1917, - теперь так же решительно шагнула и в военные структуры большевиков». Немалое число их, отмечает он далее, было особенно среди «ответственных и активных сотрудников ВЧК».
Глубока мысль Арсеньева о том, как опасно недооценивать противников вне нашего общества. И как нам нужно опасаться интервенции - разве не грозит она России и в ХХI веке? Но тогда, как писал Арсеньев, это «будет окончательной гибелью нашего государства - разделом, и мы все русские сойдем в положение туземцев».
В наше время это «читается» так: чтобы такого не случилось, надо крепить обороноспособную мощь страны.
Что и делается.
Арсеньев играл с огнем, но пожар, к счастью, не разгорелся. «На дворе» стоял 26-й, а не 34-й - год убийства Кирова и не 1937-38 годы.
Начальник 1-го отделения ПП ОГПУ ДВК арсеньевскую бумагу положил «в долгий ящик»...
Пройдет одиннадцать лет, и на допросах уже другие, куда более бдительные чекисты будут у вдовы Арсеньева заключенной Маргариты Николаевны требовать признаться, что они с мужем активно участвовали в контрреволюционной деятельности.
Приведем одно место из протокола ее допроса. Так ли она говорила, как в записи, трудно сказать. Но похоже, что сказанное было их с мужем искренним убеждением:
«Выйдя замуж в 1919 г. за Арсеньева, я оставалась в том же кругу знакомых, в котором была в доме отца. Старое Географическое общество, деятельными членами которого были муж и отец, было до революции крупным научным центром в крае, объединявшим почти всех научных работников и просто культурных людей, интересовавшихся краем. В этом кругу я выросла и жила, так же, как и муж мой В.К. Арсеньев, и воспринимала психологию и идеологию его. Политические взгляды нашего круга были либеральными, мы стояли на платформе конституционного буржуазно-демократического политического строя. Принадлежность к такому кругу создала между мной и мужем полную общность и гармонию в политических взглядах и вообще во всей нашей идеологии, идеалах и стремлениях. Таким образом, повторяю, никакой особой предварительной подготовки для работы с мужем на политическом поприще не требовалось».
У «попутчиков» в те годы подобные взгляды были распространены. Однако значит ли, что они обязательно вели супругов Арсеньевых к активной деятельности против советской власти? И заслуживают клейма «врага народа» и смертной казни? Но обвинители себе таких вопросов не задавали.
А если бы Владимир Клавдиевич дожил бы до 37-го?
Только у истории, слава Богу, нет сослагательного наклонения.
Борис Сумашедов,
«Распятый в дебрях»
