Иллюстрация из альманаха «На рубеже», №1, октябрь 1933 г. Художник Нокс «Строительство Авторемзавода в Хабаровске».

1.
 
За последние полтора-два года напечатано больше десяти крупных художественных произведений, посвященных Дальневосточному краю. Вот некоторые из этих произведений. Фадеев, А. «Последний из Удэге» (изд. Роман-газета, 2 книги, 3-я книга печатается в журн. «Красная новь», см №№ 1-3 за 1933 г.); Пришвин, М. «Новая Даурия» журн. «Новый мир», кн. 11 за 1932 г.). его-же «Корень жизни» (журн. «Красная новь», кн. 3 за 1933 г.); Лидин, Вл. «Великий или Тихий» (журн. «Новый мир», кн. 10-22 за 1932 г. имеется отдельное издание); Селифонов, А. «Ярый лог» (роман. Ленинград., изд. Писатель, 1932 г.); Далецкий, П. «Концессия» (Л. М. Госиздат, худ. лит. 1932 г.); Лебедев, Вяч. «Дары Тин-тин-хо», (роман, изд. 2-е М. Сов. литература 1933 г.).
 
В 1929-32 годах появились книги Лапина (Тихоокеанский дневник), Мейсельмана (Ламу, охотско-камчатские очерки), Слетова - (о Сахалине), Вагнера (о Колымском крае), Лебедева (о гольдах Имана).
 
Если бы перечисленные произведения были написаны не только о Дальневосточном крае, но и дальневосточными авторами, мы могли бы сказать: дальневосточный отряд советской литературы преуспевает! К сожалению, у нас нет оснований для таких гордых криков. Книги о Дальневосточном крае пишут и печатают в столицах - в Москве, в Ленинграде. Больше того, наш читатель, особенно если говорить о массовом читателе (а о таком читателе собственно только и стоит говорить), наш читатель часто даже и не подозревает, что об его крае кто-то что-то пишет; читатель просто не видит этих книг, они до него не доходят за дальностью расстояния и ограниченностью тиража. А своего, местного, дальневосточного издательства, специализированного на художественной литературе, в Дальневосточном крае пока нет.
 
Получается грустная картина. Десятки тысяч читателей-дальневосточников (рабочие, колхозники, партийный и хозяйственный актив, учащаяся молодежь, городской «служилый люд») лишены в своей ежедневной работе такого важного подспорья, как художественная литература, задача которой «объединять чувства, мысль, волю масс, подымать их» (Ленин об искусстве).
 
Мы даже своего дальневосточного писателя В. К. Арсеньева читаем буквально из-под полы, потому что его трудно достать, потому что его издает Москва, не рассчитывая на рынок Дальневосточного края.
 
2.
 
Издательство «Молодая Гвардия» напечатало книгу Арсеньева «Дерсу Узала» в переработке и сокращениях И. Халтурина с рисунками Бруни (М. 1932 год). Следует признать переиздание этой чудесной, по словам Горького, книги даже в таком упрощенном виде делом полезным. Горький прочитал книгу Арсеньева с наслаждением, был увлечен и очарован ее изобразительной силой и признал, что «В дебрях Уссурийского края» (Дерсу Узала) - «прекрасное чтение для молодежи, которая должна знать свою страну».
 
На дальневосточной родине В. К. Арсеньеву, как писателю, посчастливилось меньше, чем в Европе или даже только в Москве, при чем первым виновником этой «несчастливости» оказался сам же Арсеньев.
 
Дело в том, что, как ученый, Арсеньев был своеобразным продуктом буржуазной колонизаторской среды. Он выступал в качестве идеолога захватнических стремлений русского империализма на Дальнем Востоке, мечтал о могущественном русском территориальном владении «от моря до моря», боролся с «желтой опасностью». В своих этнографических работах Арсеньев оставался типичным буржуазным исследователем-идеалистом (идеализм, как известно, прекрасно уживается с самым грубым материализмом), сторонником застывших форм общественного уклада, при чем, под этой защитой незыблемости примитивизма скрывалось плохо замаскированное убеждение в превосходстве белого человека над милыми, но обреченными на вымирание или на ассимиляцию «детьми природы». Отсюда и нежелание и неспособность вскрыть в общественных отношениях туземцев Дальневосточного края те разлагающие начала, которые внесены в общественный и хозяйственный быт туземцев «белым человеком» - колонизатором, эксплоататором, ростовщиком, сифилитиком или просто убийцей.
 
Вскрывать до конца влияние на туземцев Дальневосточного края русской великодержавной «цивилизации» означало бы для Арсеньева необходимость войти в конфликт с охранителями этой цивилизации и особенно ее отрицательных хищнических сторон. Этого Арсеньев сделать не мог, так как сам находился в рядах охранителей русского капитализма на Дальнем Востоке. Его заслуга заключается, однако, в том, что он, выступив, в роли художника, вопреки очевидному социальному заказу господствующих классов, сумел, подталкиваемый на это самим материалом, разглядеть в народах Дальневосточного края не только положительные качества, но также черты превосходства над воинствующим великороссом. Об этом свидетельствует особенно убедительно его книга «В дебрях Уссурийского края». Это единственная книга Арсеньева, в которой он выступает как художник, впрочем даже не отдавая себе ясного отчета в том, что пишет произведение искусства, а не очередной маршрутный ведомственный доклад.
 
Горький открыл писателя Арсеньева не только советскому читателю, но прежде всего самому В.К. К сожалению, ни сам, Арсеньев, ни наша дальневосточная общественность не сумели сделать соответствующих выводов из указаний великого писателя. Арсеньев продолжал свои маршрутные изыскания, хлопотал по музейным делам, планировал, преподавал в университете. Арсеньева, поскольку он политически перестроился, поощряли как краеведа, ему заказывали соответствующие статьи, доклады, экспедиции. Другое дело искусство.
 
Просмотрев Арсеньева, как незаурядного худржника слова, дальневосточники ополчились на В.К. за его научные и политические ошибки, неправильные обобщения, вредные идеи. Арсеньев умер как-раз в начале этого ополчения, носившего все следы провинциальной нетерпимости, поощряемой господством РАПП [Российская ассоциация пролетарских писателей. - Ред. Дебр.] в литературе. Дальневосточный отряд РАПП - несмотря на свою малочисленность, кратковременность существования и ничтожность достижений в области искусства может вменить себе в заслугу инициативу по разоблачению политических ошибок Арсеньева, но ему же принадлежит сомнительная честь «угробления» талантливого писателя. Лишний раз подтвердилось замечание Горького: «Критика гораздо усерднее мешает, чем помогает литератору».
 
Никто не удосужился вскрыть ошибки Арсеньева так, чтобы, разбивая идеи, не убить человека, а дать ему возможность свои ошибки исправить. У нас были все возможности доказать неправильность его национальных, и экономических санкций, ложность метода, которым он работал, гнилость основных научных и политических воззрений. В статье «О воспитании правдой», посвященной Беломорскому каналу, Горький пишет: «Из мира преступников извлечены и поставлены на ноги сотни талантливых людей, какова, например, бывшая воровка, ныне талантливая скульпторша». Для того, чтобы поставить на ноги талантливого писателя Арсеньева, тащившего за собой груз буржуазных воззрений, дальневосточные критики не нашли сил и такта, которыми должна обладать критика победившего пролетариата, И теперь, когда Арсеньев уже умер, даже еще не привели в порядок его литературного наследства, не разобрали рукописей.
 
Ошибку дальневосточной общественности попытались исправить все в тех же «столицах». Прямым прицелом в лоб сделал это старый замечательный писатель Михаил Пришвин.
 
3.
 
За последние годы Пришвин побывал в Дальневосточном крае и написал две вещи: путешествие «Новая Даурия» и повесть «Корень жизни». «Мое путешествие в Южноуссурийский край началось с книги В. К. Арсеньева», - сообщает Пришвин в «Новой Даурии» и подробно останавливается на «проблеме Арсеньева». Для нашей темы высказывания Пришвина имеют первостепенный и злободневный интерес. Прежде всего Пришвин делает ряд остроумных замечаний о тайне очарования таланта Арсеньева. «В Арсеньеве было больше Дерсу, чем в диком гольде». Эту фразу можно принять как формулу таланта и судьбы Арсеньева. Мы просмотрели его талант и не помогли Арсенъеву преодолеть пережитки буржуазной дикости. Пришвин роняет по этому поводу горькое замечание.
 
«К сожалению, в мир науки и искусства это веяние радости общего дела еще не дошла и даровитый человек остается индивидуалистом, окруженным миром шипучих, бездарных завистников. Вот отчего никакой пророк не признается в своем отечестве, и от отчего, например, прославленная и у нас и в Европе книга «В дебрях Уссурийского края» на месте своего происхождения не пользуется равным почетом. Там Арсеньев - свой человек, и за свойством как за деревом, не видно леса его достижений. Назови Арсеньев какую-нибудь маньчжурскую лиану - научно-неверным именем, или вот, хотя бы это и случилось, леопарда пантерой, как завистники скажут: «Все хорошо, только немного приврал» - и напомнят лиану и леопарда».
 
Тут дело, конечно, не в одних леопардах. В области национальной политики Арсеньев защищал например, неподвижность сложившегося веками жизненного уклада, навязывал различным народам Дальневосточного края слишком общие внеклассовые характеристики, отвлекаясь от перспективы революционной переделки хозяйственных навыков, быта и национальной психологии туземцев. Сводом такого рода поспешных обобщений, неверных по существу и вредных политически, является работа Арсеньева, написанная им совместно с Титовым, - «Быт и нравы народов ДВК» (Хабаровск, 1928 год).
 
Пришвин не случайно обмолвился, что начал путешествие в Южно-Уссурийский край с книги В.К. Арсеньева. От этой книги Михаил Пришвин отталкивается в своей повести «Корень жизни». Он справедливо решил, что случайно возникшее богатство арсеньевского искусства надо пустить в широкий оборот, не останавливаясь на полдороге между краеведением и поэзией. В искусстве гармонического сочетания поэзии и знания Пришвин не имеет соперников; «это - завидное» и редкое сочетание, пишет о нем М. Горький, я не видел и не вижу литератора, который умел бы так хорошо, любовно и тонко знать всё, что он изображает». (Литературная газ. от 11 апр. 1933 года).
 
Пришвин взял у Арсеньева прежде всего открытого последним Дерсу Узала и показал заново в образе китайца-охотника Лувена, который по литературной родовой приходится сыном Дерсу. Так же, как Дерсу, Лувен может разбираться в жизни тайги и все на свете оживлять. Герою Пришвина нравится в Лувене дружба с птицами и «какое-то родственное внимание ко всем живым существам». Но у Арсеньева дело этим и заканчивается; следопыт и поэт Дерсу показан пассивно, Арсеньев восхищается им, даже идеализирует, но не знает, что делать с гольдом. Пришвин к тайне Дерсу подошел без предвзятого удивления ограниченного горожанина. Отметив превосходные качества «инстинктивного человека», Пришвин (точнее - его герой в повести «Корень жизни») попытался включить эти качества в арсенал создаваемой нами новой бесклассовой культуры. Дерсу-Лувен научил героя Пришвина «понимать на всю жизнь не по книгам, а на примере, что культура не в манжетах и запонках, а в родственной связи между всеми людьми».
 
Эта характеристика понятия культуры, как она представляется «первобытному коммунисту» Дерсу-Лувену, превосходна. Но прокламирование идей «первобытного коммунизма» о «родственной связи между всеми людьми» в годы еще незавершенной классовой борьбы, не верно. Ошибка Пришвина заключается в том что он недостаточно ясно оговаривает историческую условность своих политических высказываний, что в его повести речь идет об идеальном обществе, об утопической стране, в которой творчество сделается «всюдным делом», в которой каждое личное достижение в области науки или искусства будет встречать среду сорадования, через которое изобретатель или творец будет удесятерять свои силы и заражать «своим примером других» (Пришвин).
 
4.
 
Несложный костяк повести Пришвина «Корень жизни» заключается в следующем:
Сапер, познав бессмысленность войны, дезертирует с поля сражения. Пробираясь по следам ходовой козы, химик попадает в Приморскую тайгу, Дерсу-Лувен принимает его под свое покровительство, химик остается в тайге совсем.
 
Война, имеется в виду, по всем признакам, русско-японская (1904-5 года). Повествование заканчивается во времена советские. При чем не в наши дни, а скорее - завтра. Дело в том, что Пришвин как уже сказано, написал утопию. Смысл ее он приоткрывает в ранее написанном путешествии «Новая Даурия». Это о герое «Корня жизни» мечтает Пришвин в «Новой Даурии»:
«Я думаю, что героя «Новой Даурии» лучше сделать ученым и общественным деятелем, чем поэтом: новый Дерсу будет у нас  искателем истины и правды, а Даурия через это станет красавицей. Мне помогают представить героем Даурии ученого, конечно, новая наступающая эпоха единства всех народов в строительном плане жизни и вместе с тем каждого даже самого маленького ученого работника высоко поднимающая - морально атмосфера общего дела». (Выделено нами Е. Т.).
 
В «Корне жизни» целиком этот замысел не выполнен. Новый Дерсу дан, он - искатель правды, он приручает новые виды домашних животных, Даурия «Приморье» показана красавицей. Но за всем тем «атмосфера общего дела» дана чрезвычайно отдаленно и робко. Пришвин как будто ступает по весеннему льду, который того и гляди лопнет под ногами. От повести припахивает робинзонадой: тайга - необитаемый остров, сапер - Робинзон и даже Пятница - Лувен, с которым новый Робинзон приручает животных и на ломаном языке говорит о тайнах жизни, любви и смерти. Конечно, это внешнее сходство. Социальной правде буржуазного героя Даниэля Дефо Пришвин противопоставляет новую социалистическую правду.  Он  не  идеализирует «козьих шкур естественного человека»  как это делает Дефо, хотя и ополчается против «манжетной культуры» («в душистом мыле и щеточках заключается только ничтожная часть культуры, а суть ее в творчестве понимания и связи между людьми»). Героя Пришвина занимает проблема соединения методов современного знания с силой «родственного внимании», заимствованного у Лувена. Таким образом открытие, сделанное Арсеньевым, подхвачено Пришвиным и развернуто идеологически. В «Корне жизни» поставлена важнейшая тема о том драгоценном человеческом сырье, которое имеется в Дальневосточном крае, и которое до сих пор фигурировало под рубрикой «первобытных народов», «туземцев», «дикости», «экзотики» и т.д. Арсеньев на эти драгоценные россыпи набрел, но освоить их до конца не сумел, а в ранних своих работах, выполняя заказ капиталиста-колонизатора, отдал обильную дань национальной ненависти, в частности выдвигал, например, проекты о поголовном выселений из Приморья китайских охотников и звероловов, а для китайских рабочих предлагал процентную норму, используя китайский труд во время забастовок русских рабочих (см. Китайцы в Уссурийском крае, 1914 г., стр. 200).
 
Пришвин находит место в «своей «Новой Даурии» для всех народов. Как бы специально исправляя ошибку Арсеньева, Пришвин делает своего Дерсу-Лувена китайцем, а его герой в «Корне жизни» проектировал даже устроить в Приморье нечто в роде первобытной китайской республики, населенной сплошными Лувенами:
- «Я мечтал..., что я в своем новом деле приручения новых видов диких животных окружу себя, по рекомендации Лувена, китайцами, подобным ему, и сделаю так, чтобы они, оставаясь внутренно независимыми от соблазнов цивилизации, сами становились, как европейцы, капитанами и могли постоять за свое».
 
Эти мечтания были «досрочными». Их нельзя было существить в дореволюционном Приморье. Только Октябрьская революция создала в Советском Союзе условия, при которых Лувены всех национальностей могут становиться «капитанами». К сожалению, Пришвин этой темой не занялся: его Лувен умер раньше, чем звероводческую фанзу сменил олений совхоз.
 
Пришвин сделал важный шаг в своем творчестве: он попробовал скрестить любимый, материал о человеке, погруженном в дебри биологизма, с политической тенденцией. Но результаты скрещивания пока несовершенны. Биологическое начало в концепции «Новой Даурии» преобладает, борьба писателя за социалистическую культуру грешит провалами в упрощенство. Но в новых опытах Пришвина заложены зерна могучей силы. Тема о человеке социалистической культуры стучится в двери искусства. Попытку подойти к решению этой темы с позиций первобытного коммунизма, т.е. с истоков всякой культуры, - следует признать интересной. Именно на этот путь решения поставленной проблемы указывали, между прочим, и классики марксизма. Ниже мы расскажем о разведке А. Фадеева в той первобытно-коммунистической области. А сейчас еще два слова о Пришвине.
 
5.
 
Приращение нового идейного и поэтического богатства на те первичные вклады, которые сделал Арсеньев, Пришвин произвел так же по линии описания природы Дальневосточного края, точнее - Приморья. Арсеньевский пейзаж, несмотря на всю свою прелесть (несколько старомодную, в лучших случаях - тургеневскую), сух и наукообразен. Читая «В дебрях Уссурийского края», все время натыкаешься на сырые выдержки из путевого дневника военного топографа с характерной бюрократической терминологией такого рода дневников:
«Главными представителями этих трав будут: тростники высотою до 10 фут., потом вейник 4 фута и полынь 6 фут. Из древесных пород растущих по берегам проток, можно отметить кустарниковую лозу, мелкорослую осину, белую березу, ольху и прочее».
 
Пришвин берет арсеньевский материал и поворачивает его по новому, как испытанный художник, следопыт и ученый. Пейзаж у Пришвина - это не тургеневская пассивная эстетика природы, выполняющая служебную функцию оправы для новеллы. В «Корне жизни» природа Приморья изображена в развитии, в движении, в творческом сотрудничестве с человеком (приручение диких животных), в то же время это особенная, приморская природа.
 
«Звери третичной эпохи не изменили своей родине, когда она оледенела, и если бы сразу, то какой бы это ужас был тигру увидеть свой след на снегу! Так остались на своей родине нестрашные тигры, и одно из самых прекрасных в мире, самых нежных и грациозных существ - пятнистый олень, и растения удивительные: древовидный папоротник, аралия и знаменитый корень жизни жень-шень».
 
Так под микроскопом ученого, направляемого рукой художника, возникает в повести Пришвина Приморье. Это не застывший узор разрозненных и поверхностно схваченных явлений, а органическое становление единого комплекса природы, показанного во взаимодействии всех своих частей.
 
«Среди солнечных зайчиков невозможно бы мне было заметить совершенно такие же пятна на красной шерсти животных, если бы они не двигались: пятнистые олени, полежав, наверно, где-нибудь тут вблизи, встали и пошли, перемещая свои пятка среди солнечных зайчиков, на водопой».
 
Пришвин вмешивается в игру этих солнечных и оленьих зайчиков-пятен; его цветы, деревья, звери живут занимательнее, чем в книгах иных писателей люди. Тут вам и поэзия, и конкретное знание, и философия. Некоторые страницы из «Корня жизни» войдут в учебники по естествознанию Дальневосточного края. Художественный метод Пришвина должен быть освоен и нашими писателями. Даже у такого большого мастера, как Фадеев, в его «Последнем из Удэге» люди действуют как бы в обезличенной обстановке. Его пейзаж ничему не учит и с Приморьем, где происходят описываемые события, никак не связан. Между тем, хозяйственная, а, следовательно, в значительной мере и политическая, и культурная деятельность человека в Дальневосточном крае немыслима вне учета особенностей природы Дальневосточного края.
 
Объяснить безразличие Фадеева к особенностям природной обстановки Дальневосточного края можно разве лишь, тем, что автор «Последнего из Удэге» занят проблемами истории и общественного движения и ему поэтому, как говорится, не до мотыльков.
 
6.
 
Первая книга романа А. Фадеева «Последний из Удэге» появился еще в 1930 году. Сейчас печатается в «Красной нови» третья книга. Роман пережил взгляды самого автора на искусство, и сейчас Фадеев, считая что «Последний из Удэге» начат неудачно, заново переделал первую и вторую часть романа, объединив их в одну (см. Литературную газ. от 23  июля 1933 года). Таким образом, мы по сути дела еще не знаем нового романа Фадеева: перед нами текст книги, от которой автор сам отказался. Но «Последний из Удэге» почти, три года находится в широком читательском обороте, - влияние книги было значительным и особенно, надо думать, на читателя Дальневосточного края. Поэтому о романе приходится говорить даже и после «отречения» самого автора.
 
Фадеев взялся за большую и важную тему. Из предисловия к первой книге мы узнаем, что автор задался целью написать художественную иллюстрацию к учению Маркса и Энгельса о родовом быте, который должен снова возродиться в обстановке коммунистического общества («но уже в высших формах»). Удача художественного «изобретения» Фадеева заключается в том, что он сталкивает «первобытных коммунистов» удэгейцев с борцами за научный коммунизм, имея целью обогатить наш социальный опыт этим «столкновением». В качестве материала для выполнения своего замысла Фадеев взял данные из этнографии народа удэге, воспользовавшись «прекрасными исследованиями» В. К. Арсеньева, некоторых других и собственными наблюдениями, скопленными в течение двенадцатилетнего пребывания автора в Дальневосточном крае.
 
Роман задуман, как видимо, просторно, - но еще шире его выполнение. Первобытному коммунизму удэгейцев автор противопоставляет сложную шкалу самых разнообразных социальных групп. Быт, нравы, поступки и судьба представителей этих групп показаны в обстановке кануна мировой войны, периода войны, революции, интервенции и партизанской войны на Дальнем Востоке. Роман Фадеева - это социальная  энциклопедия Дальневосточного края за второе десятилетие текущего века и разведка в будущее.
 
Рабочие, крестьяне, буржуазия, интеллигенция, представители различных национальностей вплоть до удэге,  - огромнейший человеческий материал включен в роман. Действие развертывается с весны 1919 года - в самый разгар партизанщины в Приморье. Одно из ценнейших достоинств романа «Последний из Удэге» заключается также в том, что Фадеев, дает в нем жизнеописания дальневосточных большевиков. При чем делает это не в обычном стиле вставных романных «предисторий («форгешихте»), «биографии» большевиков у Фадеева органически слиты с самым ходом повествования, возникают из него и, в свою очередь, углубляют художественное и политическое воздействие романа. Это не пильняковские «энергично функцирующие» коммунистические человеки, в кожаных тужурках, а простые люди, героизм которых заражает своим правдоподобием.  Внешняя  линия  повествования  идет вдоль судьбы, семьи Костенецких. Сережа и Лена Кретенецкие (брат и сестра) служат автору  инструментом  для  микроскопического анализа характеров и событий, а также для увязки этих событий в сюжетный пучок.
 
Пучок получился довольно рыхлый. Автор начал с того, что в подробностях проанализировал самый инструмент анализа. В первой книге романа переживаниям, волнениям, мыслям и домыслам Сережи Костенецкого посвящены десятки страниц. Но рекорд побивает вторая книга: вся она представляет собою не что иное, как историю детства, отрочества и юности Лены Костенецкой. Правда, в обеих книгах, как мы уже сказали, судьба брата и сестры играет роль как бы наблюдательной вышки, с которой читатель обозревает людей и события книги. Так, взяв на себя труд ознакомления с биографией Лены Костенецкой, мы вплотную узнаем историю крупного капиталистического воротилы Гиммера, его семьи и среды, знакомимся с жизнью владивостокской крупной и мелкой буржуазии и рабочих и постепенно въезжаем в основную колею повествования - в историю партизанщины, которой начата первая книга и которой, судя по началу, целиком должна быть посвящена третья книга.
 
Микроанализом психологии юных героев Фадеев отдал дань рапповской литературной традиции и серьезно, испортил роман: замедлил действие повествования, загромоздил его длиннотами, которые отвлекают читателя от событий и лиц более важных, чем переживания гимназистов Костенецких. В этом отношении счастливее начата третья книга. Автор, как будто неожиданно для себя, обнаружил, что повествование может шагать вперед без помощи костылей, роль которых в первой и второй книге играли Костенецкие, и всю всю художественную энергию направил на развертывание богатейшего материала партизанского, движения, поднявшего пролетариат и крестьянство Приморья и связанного с сложнейшим переплетом японо-американской борьбы за военный плацдарм на Дальнем Востоке. Фадеев забыл при этом также о своих векселях, выданных читателю в предисловии к первой книге романа: дело с темой о родовом быте на протяжении всей второй книги и девятнадцати глав третьей книги не подвинулось ни на шаг.
 
7.
 
Партизанщина в романе Фадеева своим драматизмом и миллионом особых качеств, мастерски и со знанием дела показанных, раздавила удэгейцев, оттерла их вопреки воле автора от генеральной линии романа. «Последний из Удэге», по мере нарастания новых глав и книг, превращается в роман из истории партизанского движения в Дальневосточном крае, а тема об удэгейцах входит в роман как эпизод, подчиненный этой истории, но не раскрывающий ее социальной генеалогии. Вследствие такой деформации замысла книга начинает выигрывать в своей сюжетной целеустремленности и становится еще более читабельной.
 
Автора интересовала мысль «дать художественное изображение общего строя жизни и внутреннего облика человека времен родового быта и поэтому в роман привлекался материал также «о жизни других народов как в пределах СССР, так и вне его, находящихся на той же или близкой к ней ступени общественного развития».
 
Допустим, что такой метод художественного раскрытия темы о родовом быте закономерен. Но тогда при чем же тут удэгейцы? Совершенно не при чем. Да их и нет в романе. В романе в качестве первобытных коммунистов показаны какие-то выдуманные люди, скорее напоминающие идеальных дикарей Руссо, чем удэгейцев Дальневосточного края.
 
Можно считать доказанным, что любая народность нашего края, будь то удэгейцы, нанайцы, эвэны или гиляки, в отношении общественного уклада представляет сложный конгломерат самых разнообразных наслоений. При чем элементы родового быта у туземцев Дальневосточного края, в частности у народа удэге, уже в то время, к которому относятся события, описываемые в романе Фадеева, находились в состоянии угасания, влияние капиталистической социализации проникло в среду «первобытных коммунистов» вытесняя взаимопомощь конкуренцией, родовое сотрудничество - классовой борьбой, пережитки натурального обмена - развернутым денежным оборотом. Фадеев, от изображения всего этого устранился, полагая, очевидно, что из противоречий, которыми полна общественная жизнь тех же удэгейцев, «внутреннего облика человека времен, родового быта» не получишь. Общественный строй первобытных коммунистов в изображении Фадеева выиграл с точки зрения схемы, склеенной из собранных отовсюду кусочков, зато проиграл в смысле правдоподобия и в конечном счете в отношении художественности, которая без правдоподобия немыслима.
 
Надо думать, что ошибку свою Фадеев сделал не без влияния «прекрасных исследоватий» В. К. Арсеньева.
 
Перед писателем Дальневосточного края стоит еще не разрешенная задача дать истинный образ культуры народов Дальневосточного края, национальной по форме и становящейся социалистической по содержанию. Удэгеец не вымер, поле для наблюдения обширно. А самое главное то, что именно сейчас на 16-й год пролетарской революции, мы имеем возможность наблюдать на практике процесс возрождения у народов Дальневосточного края «примитивной демократии» (но уже в высших формах!).
 
Заслуга А. Фадеева в том, что он первый взялся за эту замечательную тему.
 
8.
 
Значительно серьезнее, глубже и превосходнее в художественном отношении написаны части «Последнего из Удэге», относящиеся к истории партизанского движения, которое, как мы уже сказали, становится постепенно стержнем всего повествования. Испортив первую и вторую книгу романа иллюстрациями к психологической теории Авербаха, псевдо-этнографией, длиннейшими вылазками в быт и нравы «фамилий» Шпака, Гиммеров и Костенецких, Фадеев к концу второй книги выбрался на ровную дорогу важного исторического повествования. В третьей книге романа это освобождение автора «Разгрома» осуществляется с наибольшей полнотой, перед читателем развертывается богатейшее политическое полотно исторического повествования. Автором подняты мощные пласты массового партизанского движения, руководимого партией, развернут сложнейший переплет классовых, национальных и политических влияний внутри этого движения, показана взаимная грызня интервентов, явившаяся одной из причины провала интервенции. Отдельные страницы, третьей «книги должны быть отнесены к лучшим образцам современной советской художественной прозы (например, XV глава, в которой описывается «баня» старика Агеича).
 
Фадееву надо только освободиться от длинной, заплетающейся фразы, возникшей на почве психоаналитических упражнений и пресловутой, ложно-понятой, «учебы у Толстого». Вот образцы таких «толстовских» фраз:
 
«То, что эта девушка - дочь Костенецкого и то, что, она все время будет жить в этом доме, т.е. хочет ли того Петр или не хочет - он вынужден будет встречаться с ней, впервые дошло до его сознания» (III кн., гл. XIX).
«И Петра злило и то, что майор хотел провести его, как мальчишку, и то, что его представления о противоречиях между американскими и японскими войсками оказались преувеличенными (?), и то, что сбывалось одно из предположений Алеши в споре с ним и Алеша мог это использовать против него» (кн. III, гл. XIX).
 
Во все эти «то» и «что» и «т.е.» попадешь как в болото, покрытое кочкарником. Фадеев всерьез должен заняться мелиорацией своего стиля, выкорчевывая из него ненужные толстоизмы, освобождая фразу от водянистых и совсем неглубокомысленных длиннот.
 
Но роман еще не дописан, окончательную его оценку приходится пока отложить.
 
9.
 
В современной научной литературе о Дальневосточном крае нет ни одной хорошей, обобщающей, стоящей «с веком наравне» книги. Хозяйственники, общественные работники, педагоги, порывшись в наспех скомпилированных произведений наших экономогеографов (Глуздовского, Архипова, Целищева), вынуждены обращаться к таким, выражаясь мягко, немолодым изданиям, как, скажем сборник «Приамурье» (1908 год).
 
Ясно, что появление толстой книги о Дальневосточном крае наших дней, да еще книги с разведкой в прошлое, с разбегом в будущее и с вылазкой в Тихий океан, - появление такой книги должно быть признано важным событием. Правда, эта книга - неэкономическая география, а роман и значение ее появления, казалось бы, ограничивается рамками беллетристики.
 
Но известно утверждение Маркса и Энгельса о том, что произведения Бальзака и английская школа реалистов (Диккенс, Теккерей и др.) дали им даже в смысле экономических деталей больше, чем книги всех профессиональных историков, экономистов, статистиков первой половины XIX века, вместе взятых. В стихах, Гете, в театре Шекспира и греческих драматургов Маркс находил подкрепление и пищу для своих политико-экономических обобщений.
 
Роман Вл. Лидина «Великий или Тихий» напечатай в Х-ХІІ книжках «Нового мира» за прошлый год [1], события в нем, описываемые, происходят в 1931 году; действие развертывается в Приморье, во Владивостоке на советском побережье Тихого океана». Материал, «работающий»  в романе  - оленеводческий совхоз и рыбалки. Автор, сталкивая своих героев на основе этого материала, дает картину становления советского социалистического Дальневосточного края. Мы узнаем заботы и достижения энтузиастов рационального звероводства, наблюдаем борьбу за рыбу, - при чем эта борьба оказывается, прежде всего, борьбой за человека, за организацию труда, за расстановку сил. Мотив шпионажа и, внешнеполитического  вредительства  пронизывает роман в качестве основной интриги, регулирующей читательский интерес. Эта интрига правдоподобна, - «врага не только в тайге ищи», как справедливо объясняет один из героев романа, двадцатипятитысячник Микешин, управляющий рыболовецкими промыслами. Но, разумеется, было бы ошибкой сводить характер, классовой борьбы  в  Дальневосточном крае исключительно к диверсионным актам. Ограничиваясь таким показом работы врага, Лидии - пошел по линии наименьшего сопротивления,  соблазнившись  занимательностью авантюрной интрига. Авантюра получилась, читатель с любопытством следит за охотой на шпиона и вредителя, бывшего семеновца Алибаева; преследование Алибаева позволяет автору прострочить основным героем романа Свияжиновым всю канву романа, довольно пеструю и неоднородную по материалу.
[1]К сожалению, у нас нет под рукой отдельного издания романа.
 
Но оставим пока разбор недостатков романа. Ведь мы начали со ссылки на Бальзака, который дал Марксу и Энгельсу даже в смысле экономических деталей неизмеримо больше, чем и т. д. Что дает нам новый роман Вл. Лидина?
 
Выше намечены контуры его содержания, охваченного материала, поставленных проблем. Эти контуры увлекательны; дальневосточный читатель, даже самый деловой, прочтет роман Лидина с большой пользой для себя и для своего дела. Человек, приезжающий в Дальневосточный край или даже живущий здесь двадцать лет, иногда просто не подозревает, куда он попал и где живет. Мало просмотреть путеводитель по Дальневосточному краю, чтобы узнать край, а тем более заинтересоваться им и полюбить его. Искусство помогает и понимать и любить и, следовательно, помогает действовать. А это как-раз то, что нам нужно. Лидии «раздражает» любознательного человека, бросает вызов равнодушному, шельмует ленивца и «обратника».
 
На тему о богатстве края и о недостатке в крае работников говорят почти все герои романа Лидина, -  одни добродушно, другие с назиданием и ругательствами. Так, нефтяник Яков Пельтцер говорит с силой (он даже поперхнулся при этом):
- Нам рыба нужна, чорт возьми, а не свадебные генералы... нам нужен уголь, а не эти белоручки, которые приезжают сюда на гастроли, а квартиры закрепляют за собою в Москве. Они даже в районе вокзала хотели бы поселиться, чтобы было поближе назад.
 
Но автору не хватает высказываний героев, проблема человека кажется ему настолько важной, что он говорит уже от себя:
«В крае были богатства и не хватало людей. В крае было изобилие рыбы, а не было уменья ее добывать; не было моторных судов; не было навыков, не было единства целей и воли. Революция пришла сюда с опозданием на годы. Четыре года, пока укреплялась она и начинала звучать на весь мир, здесь было смешение времен и народов».
 
Дальше идет очень хорошее описание этого лихого четырехлетия. Таким образом вы видите, что роман написан дельно. Многие из нас с любопытством обнаружат на страницах книги свои собственные мысли, чувства, поступки или даже собственные свои портреты. Даже специалист, знающий о рыбном деле Дальневосточного края неизмеримо больше, чем Лидин, прочтет «Великий или Тихий» с интересом, так как в романс дана связная картина края с учетом «привходящих обстоятельств», которые специалист иногда не замечает. Прибавьте к этому дальневосточный пейзаж,  густо насыщающий  книгу,  хороший язык...
 
Теперь немножко полемики.
 
10.
 
Прежде всего следует оспаривать закономерность основного идейного конфликта, на котором построен роман. Конфликт заключается в том, что главный герой книги Свияжинов, бывший партизан, проработавший шесть лет на Камчатке, вывез оттуда «широкий огляд на жизнь», любовь к разбегу, «не ограниченный отмеренным местом в плане общей переделки жизни», ибо на Камчатке, по утверждению автора, «жизнь... была еще первобытна», там «еще руководила человеком стихия», а - в безмерии - там «каждый был на учете и разрастался сам для себя в «своем размере» (?).
 
Эта характеристика Камчатки сама по себе спорна, чтобы не сказать, что она абсолютно неверна. Но дело даже не в этом. Автор, придравшись к «широкому огляду на жизнь», начинает постепенно укрощать Свияжинова; сталкивает его с целой галереей дальневосточных хозяйственников, занятых на различных строго специализированных участках работы, и под конец добивается того, что Свияжинов, отказавшись от «широкого огляда», не хуже других работает на вверенном ему маленьком участке. Все это очень хорошо. Следует согласиться с Пельтцером, которые внушает «камчадалу»:
- На производстве надо все знать, весь процесс, если ты хочешь управлять производством... Какой же ты руководитель, если, ты основного не знаешь, станка, не знаешь, рабочего дела не знаешь.
 
Но, во-первых, опрометчиво мотивировать появление верхоглядства у Свияжинова «особыми» камчатскими условиями, а во-вторых, автор перегнул палку, вынудив того же Пельтцера, опытного строителя жизни и, очевидно, примерного партийца, заявить:
«Но я ведь не теоретик, а практик... жизнь теориями не построишь». Пельтцеру вторит  другой положительный персонаж романа Медведко:
«Можно при помощи материалистической диалектики поймать рыбу... знаете, самую простую нехитрую рыбешку? Рыба - она дура... она на диалектику не пойдет, куда ей! Или для этого нужны опыт, знание района, разных там рыбных законов? А если нужны опыт и знания, можно ли отбрасывать полезного человека, который своими знаниями, опытом может помочь? Или вы думаете, что всю интеллигенцию надо спихнуть под откос... коленкой под зад».
 
Речь здесь идет об одном из самых удачных лиц романа, профессоре-рыбнике Стадухине, которого несправедливо затравили. Но спрашивается: при чем тут диалектика? Разве диалектика предполагает обязательный отрыв теории от практики? Как будто совсем наоборот. Другое дело, конечно, когда буквоеды занимаясь вульгаризацией марксизма, прикрывают свое невежество криками о диалектике. Об этих вульгализаторах хорошо написал в своей известной статье Стецкий, как раз и приводивший пример из работ владивостокских горе-марксистов. Но по Лидину выходит так, что вообще не нужна никакая теория, что жизнь требует якобы практиков, свободных от всякой диалектики. Но это уже вульгаризация борьбы с вульгаризацией марксизма-ленинизма, полное забвение его азов... Об этом писал т. Сталин: «Стремление практиков отмахнуться от теории противоречит всему духу ленинизма и чревато большими опасностями для дела» (Вопросы ленинизма, стр. 16, изд. 9).
 
Это - что касается диалектики. Но Лидин напрасно, пожалуй, ополчился на сноровку Свияжинова к широкому размаху. Одно дело, когда у человека кроме этого широкого размаха ничего в наличии не оказывается, но совсем другое, как известно, если русский революционный размах соединяется с американской деловитостью. Тогда получается то, что нужно - «ленинский стиль в работе». Нельзя сказать, чтобы мы в Дальневосточном крае были переобременены людьми, работающими таким стилем. Лидин же показывает нам целую галерею ортодоксальных проповедников теории малых дел, которые обрушились на Свияжинова всей тяжестью своего делячества, враждебного ко всякой мечтательности. А между тем, почему бы следовало запретить людям и «широкий огляд на жизнь» и мечтания?
 
Ленин благодушно относился к мечтателям. Он соглашался с Писаревым, что «разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядывается в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии». Ленин заметил по этому поводу: «Вот такого то рода мечтании, к несчастью, слишком мало в нашем движении».
 
Нет, положительно, «дело» Свияжинова необходимо пересмотреть.
 
Роман написан по горячему следу поездки писателя в Дальневосточный край летом 1931 года. «Леса» романа вы можете осмотреть в книжке путевых очерков Лидина «О Дальнем Востоке», изданных в 1932 году (М. Федерация, 80 стр.). Некоторые персонажи очерков перекочевали со всеми вещами в «Великий или Тихий» (например, одна из центральных фигур романа - Свияжинов); иные событии, приключившиеся с автором на страницах очерков, повторились в романе. Несомненно, роман написан в ускоренном темпе. Об этом говорит и сыроватость авторских материалов, и некоторая поверхностность или даже ошибочность авторских высказываний. Так, например, гилякские поселения оказываются в верхнем Амуре; сучанские шахты превращаются в рудники, а рудники Тетюхе - в шахты, и ряд других подобных же погрешностей, о которых не стоит говорить подробно, так как их может исправить опытный корректор.
 
Но едва ли возможно таким же безболезненным путем исправить утверждения автора о том, что Япония полезла на материк по причине тесноты на островах («острова становились тесны») и оттого, что «у нее были суда и заводы, и у нее не было железа и угля», тогда как «величайшие залежи руд и мировой антрацит держала поблизости другая рука.... Китай владел железными рудами и железные руды были нужны островам, как основа питания, и таким образом рынки Азии Япония «считает своими по праву», а китайцы «не вымирают от голода, чудовищных наводнений, эпидемий и войн, только потому, что «обладают живучестью и способностью восстанавливать убыль».
 
Ни полслова о том, что первейшая причина бедствий китайского народа - империалистическая экоплоатация и феодально-помещичий и ростовщический гнет. А если к этому прибавить утверждение автора о том, что Китай «стар», едва лишь пробуждается от опийной вековой дури и оглядывается на национальный позор своей равнодушной покорности», тогда как «Япония выходила на мировые форпосты, вооруженная техникой и боевыми судами новейшей конструкции... Япония догоняла Европу» и т. д., то получается совсем плохо: автор повторяет излюбленные доводы защитников японской материковой экспансии, разлетающейся в прах под самым легким нажимом фактов. А факты эти говорят о том, что по плотности населения Япония уступает Голландии, Бельгии, Англии, Китаю (последнему на единицу обрабатываемой площади), а по темпам прироста населения уступает СССР, Канаде и лишь незначительно превосходит Америку, Италию и Испанию.
 
В то же время общеизвестно, что причины японской «перенаселенности» объясняются в первую очередь  господством в японской деревне феодально-помещичьих форм земледелия (50 тысяч помещиков владеют половиной всей обрабатываемой земли). С другой стороны, Япония, «выходила на мировые форпосты» не в силу какого-то исторического признания, а вследствие малой емкости внутреннего рынка, вследствие того, что был зажат тисками колониальной эксплоатации массовый японский потребитель, наконец, вследствие «особого удобства грабить иногородцев, Китай и пр.», что по известному замечанию Ленина вместе с монополией военной силы «отчасти восполняет, отчасти заменяет (в Японии и старой России) монополию современного финансового капитала».
 
И уж, конечно совсем никуда не годится толковать о «равнодушной покорности» Китая хотя бы потому, что роман появляется в годы развернутого советского движения в Китае.
 
Японская интервенция в Китае явилась результатом хищнической природы японского империализма, который на путях военной авантюры пытается уйти от революции и спастись от кризиса, чтобы продлить обреченный на уничтожение режим военно-феодально-полицейской монархии и объединенной буржуазной и крепостнически-ростовщической эксплоатаций трудящихся масс.
 
«Участие» Дальневосточного края в тихоокеанской проблеме показано в романе точно также поверхностно, неправдоподобно, по-делячески.
 
Но за всем тем, роман Лидина - заметное литературное событие не только с точки зрения Дальневосточного края. Будем надеяться, что если Лидину и не удались пока стать социалистическим бальзаком Дальневосточного края, то его книга, поощрив наших дальневосточных писателей, к более широкой и основательной разработке проблем, затронутых в «Великом или Тихом», тем самым появление дальневосточных Бальзаков социалистического реализма стимулирует.
 
Е. Титов.
Хабаровск, август 1933
«На рубеже».
Дальневосточный литературно-художественный и общественно-политический альманах.
Октябрь, 1933 г. №1. - М.; - Хабаровск: ОГИЗ-Дальгиз, 1933. - 114 с.

 

 

«Железный поток» - на китайском языке

 
Дальгизом, по разделу «Художественная литература» издано 10 книг на китайском языке.
 
В 1930 году вышли: книга китайских пьес - «Шандуньский крестьянин» Сун Пун-му и «Гибель капитализма» Чен-дзю, сборник китайских и русских революционных песен и рассказов Пирогова (псевдоним дальневосточного китайского писателя т. Ян Го-сена) - «Господин Лю».
 
В 1931 году вышли книге: «Класс против класса» - сборник  пьес,  сборник  рассказов «Хуон-лау-чи» и сборник стихов «Мао-ию-тэумы».
 
В 1932 году вышло три книги: «Железный поток» Серафимовича, «Разлом» Лавренева и роман Пирогова (Ян Го-сена) - «Два мира».
 
В нынешнем году вышла пьеса Киршона «Хлеб».
 
Все эти десять книг были изданы на иероглифическом алфавите. Все последующие издания на китайском языке выйдут уже на латинизированном алфавите. Среди намеченных изданий: «Разгром» Фадеева, «Страх» Афиногенова, «Рассказ о великом плане» Ильина (перевод со второго издания), стихи Эми Сяо, пьеса китайского драматурга Фанга «Китай в огне» и сборник рассказов китайских революционных авторов.
 

А.Фадеев - На Дальнем Востоке.

 
Сейчас на Дальнем Востоке находится писатель А. А. Фадеев - ответственный секретарь Всесоюзного Оргкомитета союза советских писателей.
 
Т. Фадеев вырос в нашем крае, в с. Чугуевке, Яковлевского района,, учился во Владивостокском коммерческом училище. С весны 1919 года до самого, падения колчаковщины он партизанил в сопках Сучанского, Спасского и Иманского районов. С января 1920 до февраля 1921 года т. Фадеев - на дальневосточных фронтах на различных командно-политических должностях.
 
В партии т. Фадеев - с 1918 года: был принят Владивостокской подпольной организацией большевиков.
 
А. Фадеевым написаны повести «Разлив», «Против течения» и роман «Разгром». Сейчас он работает над большим романом «Последний из Удэге». Этот роман, который будет состоять из шести частей, А. Фадеев предполагает закончить в 1935 году. Написано уже три части.
 
Роман «Разгром» выдержал около 20 изданий на русском языке, переведен на 28 иностранных языков (в том числе на японский и китайский). «Последний из Удэге» переведен на немецкий и переводится сейчас на испанский, датский и английский языки.
 
Т. Фадеев, вместе с крупнейшим советским кинорежиссером А.П. Довженко, ассистенткой Ю. Солнцевой и кинооператором М. Глидер, приехал в Дальневосточный край для разработки сценария большого художественного звукового фильма о Дальнем Востоке.
 
- Этот фильм, рассказывает т. Фадеев, - по своему назначению должен быть таким, чтоб людям из других концов Советского союза захотелось, не боясь трудностей, ехать в этот богатый, интереснейший, с большим будущим край. Из фильма должно отчетливо вытекать: социализм на Дальнем Востоке мы не только строим, но и будем его защищать, и можем его защищать - силы у нас для этого хватит.
 

Создана секция оборонной литературы.

 
При Дальневосточном оргкомитете союза советских писателей создана секция оборонной литературы. В эту секцию вошли т.т. Соковиков (редактор газ. «Тревога»), Тарков (редактор газ. «Тревога»), Тарханов (штаб ОКДВА), Дубовицкий, Рыбин (оба из «Тревоги») и Леонов (редакция «Тихоокеанской Звезды»).
 
Секции поручено добиться возобновления в «Тревоге» литературной страницы, прорецензировать в «Тревоге» литстраницы военных многотиражек.
 

Литконсультации при редакциях газет.

 
Для работы с начинающим автором при редакциях  краевых  газет - «Тихоокеанская Звезда», «Тихоокеанский комсомолец» и «Тревога» созданы консультационные группы.
 
Руководителями литконсультационной работы выделены т.т. Титов (консультационная группа при «Тихоокеанской Звезде»), Бытовой («Тихоокеанский комсомолец») и Дубовицкий («Тревога»).
 

Новые литкружки в Хабаровске.

 
Молодежная литгруппа при редакции «Тихоокеанского комсомольца» работает очень активно: созывает  регулярные  совещания, проводит беседы и т.п. Силами литгруппы, выпущено более десяти литстраниц в «Тихоокеанском комсомольце».
 
Созданы литкружки на заводе Дальсельмаш и в ФЗД №8. В скором времени организуются кружки на Осиповском затоне и в Высшей сельскохозяйственной коммунистической школе.
 
Руководство  кружком  на Дальсельмаше Дальневосточный оргкомитет ОСП возложил на т. Титова, кружком на Осиповском затоне - на т. Шабанова и кружком в ВСХКШ - т. Кисина.
 

Национальное бюро оргкомитета.

 
Для укрепления и руководства национальными литературами, при Краевом оргкомитете ССП создано национальное бюро, в которое вошли т.т. Ким Василий - ответ. секретарь Дальневосточного оргкомитета, Чугунов (редактор китайской газеты «Рабочий путь») и Любин (краевой Комитет латинизации). Национальному бюро поручено оформить секции: китайскую, корейскую и малых народностей.
 
К работе в национальном бюро привлекаются т.т. Шавров (Комитет Севера при Далькрайисполкоме), Смидович (китайский сектор Дальгиза) и ряд других товарищей, хорошо знающих жизнь, быт и культуру народностей, населяющих Дальневосточный край.
 

Первая в крае конференция читателей.

 
Оргкомитетом начата подготовка к массовой работе с читателем. В Хабаровске будет проведена первая общегородская конференция читателей художественной литературы с участием библиотекарей, учителей, местных писателей и поэтов.
 
Эта конференция явится первым опытом проведения массовой работы с читателем в крае.
 

Над чем работают дальневосточники.

 
Вячеслав АФАНАСЬЕВ работает над  циклом стихов о Дальнем Востоке.
 
Тимофей БЕЗДЕТНЫЙ заканчивает поэму (на украинском языке) «Цесбуд» (Цесстрой). Работает над стихами на военную тематику.
 
Семен БЕЗНОСЮК закончил первую часть повести  «Последний  решительный» - «Под гнетом круговой поруки» (о гражданской войне на Дальнем Востоке).
 
Филипп ВОЛКОВОЙ закончил большой очерк «Новая Селемджа».
 
Александр ВОРОНЧАНИН заканчивает книгу стихов о дальневосточных летчиках о советском красном воздушном флоте.
 
Валентин ДУДОРОВ закончил, обрабатывает  автобиографические стихи - «Как я пришел в комсомол». Заканчивает большую поэму «Волочаевский бой». Работает над сборником рассказов о буднях ОКДВА - «Я сын трудового народа».
 
Николай ЕГОРОВ работает над рассказом из жизни изобретателей.
 
Виталий ЗАКРУТКИН закончил работу над большой поэмой «Тай Тайга» - о коллективизации дальневосточной деревни.
 
Степан ИГНАТЕНКО закончил пьесу о Дальневосточных партизанах - «И смеялись боги».
 
Борис КИСИН закончил пьесу о социалистическом освоении Дальнего Востока - «Сихоте-Алин». Работает над большой комедией о Биробиджане. Черновое название ее «Гость». Собирает материал для работы над пьесой на оборонную тему.
 
Петр КАЛУГИН сдал в печать книгу Дальневосточных очерков - «Отступление дебрей». Закончил роман из японской жизни «Опасные мысли» (принят издательством «Молодая Гвардия»). Работает над книгой исторических очерков о Приморья.
 
Сергей ЛЕОНОВ пишет пьесу на оборонную тематику.
 
Александр ПАНОВ закончил повесть «Развал» - о гражданской войне на Дальнем Востоке. Работает над повестью «Сплав», рисующей борьбу за выполнение плана лесозаготовок и сплава в приграничном районе в условиях советско-китайского конфликта 1929 года.
 
Георгий РЫБИН пишет пьесу, тема - переделка человека в Красной армии.
 
Владимир СИММЕРС работает над рассказами и очерками из жизни далневосточных пограничников.
 
Е. ТИТОВ закончил поэму о партизанском движении в Маньчжурии. Работает над рассказами из жизни Маньчжурии и над историческими сценами на дальневосточном материале. Сцены охватывают время с 1914 по 1933 год: начало империалистической войны, интервенция на Дальнем Востоке, социалистический Дальневосточный край.
 
Иван ШАБАНОВ сдал в печать книгу очерков о Камчатке - «Солнце с запада», сейчас работает над большим романом о Дальнем Востоке.
 
«На рубеже».
Дальневосточный литературно-художественный и общественно-политический альманах.
Октябрь, 1933 г. №1. - М.; - Хабаровск: ОГИЗ-Дальгиз, 1933. - 114 с.
 
Оцифровка «Дебри-ДВ» к 75-летию образования Хабаровского и Приморского краев и 80 летию выхода альманаха «На рубеже» - «Дальний Восток».
см. также «На рубеже Дальнего Востока» - посвященное 80-летию выхода альманаха «На рубеже».