Кажется, он мог оказаться на любой стороне баррикад. Фанатиком той или иной идеи не был - работал и воевал там, где выпадало.

 

Да и в одних ли убеждениях дело - соотечественники оказывались в разных окопах, а нередко и меняли одни окопы на другие в силу стечения самых разных обстоятельств.

 

6 декабря 1945 года 56-летний литератор Несмелов, арестованный Смершем в Харбине, умер от инсульта на цементном полу пересыльной тюрьмы в Гродеково.

 

 

Родом поэт Несмелов - из войны. Вот почему у него так много стихов об оружии. Например, о пулемете:

 

На чердаке, где перья и помёт,

Где в щели блики щурились и гасли,

Поставили трёхногий пулемёт

В царапинах и синеватом масле…

Или вот, о револьвере:

Ты - в вытертой кобуре,

Я - в старой солдатской шинели…

Нас подняли на заре,

Лишь просеки засинели.

 

Напрашивается сравнение Несмелова с Гумилёвым - и сам Несмелов эту параллель не раз сознательно проводил. А в прозе своей он явно перекликается с Куприным (даже учился в том же 2-м Московском кадетском корпусе, только позже), да много еще с кем: от Толстого времен «Севастопольских рассказов» до Ремарка.

 

Более того, Несмелов - предтеча советской «окопной прозы», взять хоть его великолепный «Короткий удар». Некрасов, Казакевич, Бондарев, Быков, Воробьёв, Курочкин его, конечно, не читали - но тем удивительнее находить эту очевидную связь, сходство интонаций и эмоций.

 

Проза Несмелова пунктиром повторяет его судьбу.

 

Война - германская, империалистическая, где прапорщик, а затем подпоручик Митропольский в составе 11-го гренадерского Фанагорийского полка воевал с австрийцами, был ранен и награжден четырьмя орденами. У него великолепные суровые, сдержанные рассказы о Первой мировой (потом появится термин «лейтенантская проза», а тут - «прапорщицкая», «поручицкая»?)

 

Кто еще у нас так писал о Первой мировой? Или она навсегда попала в тень революции и Гражданской?

 

О Гражданской, на которой уже поручик Митропольский воевал у Колчака, он писал тоже. Уличный бой в центре Москвы, кадетское восстание в Иркутске - тут вспоминаются и газдановский «Вечер у Клэр», и булгаковская «Белая гвардия»…

 

Ну, может, разве что красных партизан Несмелов изображал уж какими-то совсем звероподобными людоедами. Хотя и многие советские писатели рисовали белых примерно также.

 

Потом - Владивосток смутного времени, куда Несмелов попал весной 1920-го, после падения Колчака.

 

И наконец - эмиграция, уход в Китай прямо через тайгу. Жизнь русских в Маньчжурии, где одни пытаются остаться русскими, другие окитаиваются, третьи стремятся в Европу.

 

…Всё же нас и Дурову, пожалуй,

В англичан не выдрессировать.

 

И еще:

 

…Мы умрём, а молодняк поделят

Франция, Америка, Китай.

 

 

Арсений Несмелов оставил ценные свидетельства о Владивостоке поры интервенции, Дальневосточной республики, смуты: «Военные корабли в бухте, звон шпор на улицах, плащи итальянских офицеров, оливковые шинели французов, белые шапочки моряков-филиппинцев. И тут же, рядом с черноглазыми, миниатюрными японцами, - наша родная военная рвань, в шинелях и френчиках из солдатского сукна».

 

А кто, кроме него, написал о владивостокской эпидемии чумы 1921 года? «По утрам, выходя из своих домов, мы наталкивались на трупы, подброшенные к воротам и палисадникам… По ночам родственники умерших выволакивают мертвецов на улицу и бросают подальше от своих домов… За трупами приезжает мокрый от сулемы грузовик» («Убивший чуму»).

 

Не имея жилья и работы, Митропольский симулирует сердечный приступ и получает передышку в госпитале в Гнилом Углу. Просматривая местные газеты, удивляется обилию стихов: «Во Владивостоке в то время было около пятидесяти действующих (как вулканы) поэтов…»

 

Прямо в госпитале пишет стихи «Соперники» и впервые подписывается «Арсений Несмелов». Стихи выходят в газете «Голос Родины», а Несмелову предлагают редактировать русскую версию газеты «Владиво-Ниппо».

 

Он пишет об этом откровенно и с юмором:

 

«Этот русский листок при японской газете… стал официозом японского оккупационного корпуса… Из числа девушек, с которыми перезнакомился, я выбрал самую грамотную (и хорошенькую) и сделал ее корректором. Из огромного количества лиц, посещавших редакцию с предложением услуг, я оставил себе одного полковника кроткого вида и посадил его за писание статей, целью которых было доказать, что без японских оккупационных войск Владивосток погиб бы…»

 

Вечерами ходит в «Балаганчик» к футуристам Асееву, Третьякову, Бурлюку - и пикируется с тем же Асеевым в печати (Асеев работал в красной газете).

 

Пишет стихи о Миллионке:

Я шёл по трущобе, где «ходи»

Воняли бобами, и глядь -

Из всхлипнувшей двери выходит,

Шатаясь, притонная…

О Морском кладбище:

И прячется в истлевшие гроба

Летучая свистящая ватага…

Трубит в трубу - тайфун его труба -

Огромный боцман у креста «Варяга».

 

После 1922 года работы не стало. Поэт перебирается на Чуркин, ловит на Улиссе навагу («Профессия, ставшая модной во Владивостоке среди «бывших»):

 

Я у проруби, в полушубке,

На уступах ледяных глыб -

Вынимаю из тёмной глуби

Узкомордых крыластых

рыб.

 

Как-то раз один из «бывших» сказал: «Господа, драпанём в Харбин!» Несмелов продал «ундервуд», пришел в музей к Арсеньеву, выслушал его советы, взял карту и компас… Выпросил в типографии пачку своих «Уступов», за печать которых еще не было заплачено, и с несколькими друзьями ушел пешком в Китай, переправившись с Седанки на западный берег Амурского залива.

 

Он мог бы, наверное, жить при любой власти, если бы давали жить. Ведь не уехал же в 1922-м - остался до 1924-го. Накануне побега Несмелову сказали, что его вот-вот снимут с учета в ГПУ (в том же 1924-м сняли и Арсеньева - другое дело, что Арсеньев, как показывает судьба его семьи, наверняка попал бы под репрессии конца 30-х, не умри он раньше). И тогда можно было поехать в Москву, где у Несмелова были знакомые… Но побег отменять не стали. Да и Харбин тогда был русским городом - не китайским и тем более еще не японским:

 

Инженер. Расстёгнут ворот.

Фляга. Карабин.

«Здесь построим русский город,

Назовём - Харбин».

 

 

«В Харбине ничего интересного со мной не происходило», - заканчивает Несмелов записки «О себе и о Владивостоке». Сбивает пафос - но сама судьба поправила его, поставив в жизни писателя символическую и трагическую точку.

 

Еще в 1927-1929 годах Несмелова печатали в СССР - в «Сибирских огнях», он даже получал оттуда гонорары. Как пишет литературовед Александр Лобычев, до 1927 года Несмелов редактировал в Харбине советскую газету «Дальневосточная трибуна».

 

Но вот в 1931 году Маньчжурию оккупируют японцы, создают здесь государство Маньчжоу-го, к Японии вскоре отходит КВЖД… Сотрудничество с японцами, начатое во Владивостоке и продолженное в эмиграции, стало для Несмелова роковым.

 

В Харбине он занимался не только литературой: вступил во Всероссийскую фашистскую партию Родзаевского, в 1941-м учился на курсах политподготовки при разведшколе и даже был зачислен в японскую военную миссию… Так что едва ли стоит удивляться его аресту. Отсрочка истекла.

 

Да, всё самое интересное и страшное происходило с ним на родине. «До самой смерти ничего не будет», - говорили персонажи его рассказов: авантюристы, сорвиголовы, вояки… Дата 6 декабря в известной степени условна: имеются разночтения, но что есть - то есть.

 

(Что дата - от Несмелова не осталось ни архива, ни могилы, ни сколько-нибудь приличных фотографий…)

 

«Как красива может быть смерть и как глупа, безобразна жизнь!» - однажды написал Несмелов. Его смерть кажется ненаписанным текстом, который примыкает к стихам и рассказам, рассеянным по эмигрантским журналам и бережно собранным составителями двухтомника Несмелова - первого его собрания, вышедшего в 2006 году во владивостокском «Рубеже».

 

Писатель Несмелов появился во Владивостоке и продолжился в Харбине. Но именно в силу географических причин он известен меньше, чем того заслуживает, - к литературе европейской эмиграции у нас традиционно проявляется гораздо больше внимания.

 

Вернувшись на родину арестантом, он умер прямо на границе, как будто родина была ему противопоказана.

 

И все-таки его книги нужны - именно в России, где же еще. Потому что:

 

Прожигает нежные страницы

Неостывший пепел наших строк!

 

…А те самые «Соперники» (другое название - «Интервенты»), с которых во Владивостоке в 1920 году начался поэт Несмелов, уже в наше время стали известной песней, которую исполнил - странно сказать - Валерий Леонтьев: «Каждый хочет любить - и солдат, и моряк…» Правда, с сокращенным и чуть измененным текстом: вместо «Серб, боснийский солдат и английский матрос…» - «Югославский солдат и английский матрос…»

 

Песня зазвучала в 1999-м - к натовской бомбардировке Югославии и к 110-летию самого Несмелова.

 

Василий Авченко,

«Новая газета во Владивостоке», №317, 10.12.15