Ян Гамарник (1894-1937)

Автор: Андрей Светланин*.
*псевдоним Николая Васильевича Лихачева (1905-1965), в середине 1930-х гг. служившего в штабе Дальневосточной армии военкором. Преподавал в Кембридже,  журналист, ответ.секретарь русского эмигрантского журнала «Посев» (1955 г.); с мая 1958 г. и до смерти в 1965 г. - его главный редактор.
 
«САЛОН-ВАГОН
 
Каждый год, в один из летних вечеров, в Москве, на Северном вокзале к дальневосточному экспрессу прицепляли массивный, темнопепельного цвета салон-вагон, поданный откуда-то из запретной для посторонних глаз зоны московской Окружной дороги. В это же время становился к разговорным аппаратам в своем кабинете дежурный помощник начальника военных сообщений Красной Армии: десять дней и десять ночей, пока скорый Москва-Владивосток не минет Хабаровска, он будет принимать рапорты военных комендантов станций о проследовании к цели П-0202...
 
Пассажиры, конечно, не знали, что за птица едет в правительственном вагоне; но догадывались, что птица важная, и поэтому были рады-радешеньки: все-таки меньше шансов угодить в крушение в этом путешествии на самый край света. И, может быть, не так сумасшедше будет качать на этом опасном Байкальском перегоне. И за Байкалом, поди, поставят надежных толкачей, которые благополучно вынесут поезд на гребень Яблонова хребта...
 
Поезд шел... Впереди мчалась военная дрезина, пробуя путь. Правительственная персона ехала за непробиваемым пулей зеркальным стеклом и опущенными темного бархата тяжелыми занавесками. Только во время движения поезда занавес в одном окне поднимался, и какой-нибудь обходчик пятитысячной сибирской версты мог увидеть мелькнувшее в окне бородатое лицо и задумчивые, устремленные к горизонту глаза... В тамбуре на обе стороны, день и ночь, дежурили два офицера охраны, при оружии. На остановках они мгновенно спрыгивали на землю и занимали положение к обороне - с фронта и с тыла. По одному их знаку любопытствующие пассажиры показывали затылки и поспешно удалялись прочь. К вагону допускались только чиновники военных комендатур с депешами в адрес путешествующего вельможи.
 
В Свердловске в салон-вагон входила и оставалась там, пока стоял поезд, группа военных и штатских. Среди последних местные обыватели, наблюдающие издалека, узнавали двух повелителей Урала - Кабакова и Головина. В Новосибирске поезд встречали и провожали командующий округом, секретарь крайкома Эйхе, председатель исполкома Грядинский. В Иркутске полчаса оставался с докладом у высокопоставленного пассажира секретарь крайкома Разумов в сопровождении начальника местного гарнизона. В Чите почти бегом приближались к вагону, на ходу поправляя свои ордена и портупеи, комкор Горбачев и корпусной комиссар Шестаков - военный совет Забайкальской группы войск...
 
Позади оставались разреженный воздух Урала, таежные и степные просторы Сибири, нависшие скалы и Тоннели Байкала, земли бурятские, вечная мерзлота Забайкалья, Амурская долина - поезд, влекомый сороковым по счету паровозом, грохотал на одном из длиннейших в мире Хабаровском мосту.
 
Хабаровск. Город военных, столица ОКДВА, резиденция «царя Сибири», легендарного Блюхера. В дверях салон-вагона показывался низкорослый военный в темнокоричневой гимнастерке, при окладистой бороде, при портупее, орденах, при четырех ромбах с каждой стороны воротника, при красной, тканой из шелка, звезде на каждом рукаве - знаки различия армейского комиссара первого ранга. Звучала команда. Молодцеватого вида карлик в светлозеленом кителе рапортовал армейскому комиссару и представлялся, как того требовал устав:
 
- Комкор Сангурский.
 
Гамарник пожимал руку давно ему знакомого начальника дальневосточного штаба, здоровался с почетным караулом и направлялся к встречающей его большой группе военных и штатских в полувоенном: здесь, в царстве военщины, пиджак и галстук были если и не под официальным запретом, то чем-то вроде дурацкого колпака или... уклона.
 
Гамарник трижды, на-крест, по русскому обычаю, целовался с Блюхером, и странно было видеть этого комиссара в звездах, серпах и молотах, с лицом аскета и нелюдима, расположенного к обычаю древней старины, к подобной, что ли, сентиментальности.
 
После этого, Гамарник обходил толпу встречающих и здоровался строго по табелю о рангах. Минуя Крутова, Таирова, проходил к Лаврентьеву. Лотом возвращался и пожимал руку Крутову, в то же время отыскивая глазами следующего по значению - Дерибаса.
 
- Знакомые все лица! - мрачно и глухо произносил он неизменную в его устах фразу из «Горе от ума». При этом суровое лицо его безуспешно (пыталось изобразить подобие приветливости.
 
...Колонна блестящих паккардов и зисов бешено мчалась по пыльной и грязной привокзальной улице к огромным красным корпусам штаба армии на улице Серышева. С этого момента штаб армии становился главной штаб-квартирой чрезвычайного и полномочного эмиссара Политбюро на Дальнем Востоке.
 
БОРОДА ИНСПЕКТИРУЕТ...
 
- Борода едет... Приказано бородой... Доложено бороде... Бумаги для бороды...
 
Два месяца в году, пока правительственный комиссар оставался в подконтрольном ему крае, здесь во всех падежах склонялось это слово.
 
Салон-вагон Гамарника носился из Хабаровска в гиблую Даурию, из Даурии в Благовещенск, из Благовещенска в строящийся Комсомольск, из Комсомольска на Угольную и к бухте Золотой рог. Автомобиль Гамарника можно было видеть несущимся среди- бурятских кочевий в Забайкалье, осторожно пробирающимся по настильной дороге в Уссурийской тайге, стоящим возле земляного горба ДОТа в Гродекове. С борта монитора Амурской флотилии Гамарник обзирал лесистый безлюдный берег Маньчжурии, и на флагманском судне Тихоокеанского флота выходил в океан, плавал на Сахалин, на Камчатку и под «самую» Америку.
 
Он инспектировал воинские части, пограничные заставы, укрепленные районы, Особую воздушную армию Лапина, крейсеры и подводные лодки Викторова, угольные шахты Сучана, номерные заводы Хабаровска, поля дальневосточной житницы - Приамурья...
 
Присутствовал в заседаниях военного совета, крайкома и крайисполкома и в общей и секретной аудиенции принимал с докладами высших должностных лиц края, строителей подземных бастионов, командиров и комиссаров соединений, разведчиков, только что вернушпихся «оттуда» (из Японии и Китая).
 
Гамарник держал свое достоинство высоко, но без дешевого самолюбования. Терпеть не мог, чтобы кто-нибудь шел рядом с ним (исключением был только Блюхер), и всегда ходил один, удерживая свою свиту и охрану на почтительном от себя расстоянии. Шел энергичной походкой, но без малейшей суеты, всегда с полуопущенными глазами, не обращая ни малейшего внимания на стороны, целиком, казалось, погруженный в какие-то свои, никогда его не оставляющие, мысли. Тяжелое «дум стремленье» вообще было чрезвычайно характерно для лица этого человека с глазами мрачного идеалиста.
 
Вечно сосредоточенный, молчаливый, Гамарник не знал шутки, улыбки, разговора на отвлеченную тему, но не был раздражительным, грубым, придирчивым по мелочам, не устраивал криков, разносов и вообще ни чем не обнаруживал своих чувств. Он был в некотором роде олицетворением того второго поколения советских ответработников, которое пришло на смену разухабистым партизанам первых лет революции.
 
Это второе поколение отличают некая собранность, самодисциплина, культурные навыки, эдакий своеобразный такт, такт ежовых рукавиц, но все же такт... деловой стиль. Человек делового стиля, Гамарник в служебных докладах, рапортах, донесениях не переносил никакой воды. Если бы можно было собрать речи и политические приказы Гамарника, то легко было бы установить, что даже в таком совершенно обязательном в СССР для всех, а тем паче для окружения вождя, виде водолейства, как славословии Сталину, Гамарник был сдержаннее, чем кто-либо другой и ограничивал себя рамками неизбежного трафарета. Может быть, по этой причине ненавидел его Ворошилов, безмерный и изобретательный в своей лести вождю...
 
На инспекторских смотрах в Дальневосточной армии Гамарник немногословно приказывал сделать то-то или устранить то-то или же молча садился в машину и уезжал, не сказав ни слова одобрения, ни слова порицания. Это молчание было загадочно и двусмысленно и оставляло начальство инспектируемой части на некоторое время в томительной неизвестности. Бывало, после инспекторского смотра приказом свыше командир части, без мотивировки, отстранялся от должности. Но бывало также, что на грудь командира, опять же без мотивировки, нежданно-негаданно сваливался орден...
 
При всем том этот человек, который никогда не смеялся, славился своими чудачествами, которые, впрочем, были вполне гамарниковские, т.е. никогда не носили юмористического оттенка... Однажды, на утреннем смотре в одной части, Гамарник заметил лейтенанта, на щеках которого явственно проступала щетина бороды: бедняга, видимо, проспал и не успел побриться.
 
- Вы только в тайге. А Суворов считал себя обязанным ежедневно бриться и под шрапнелью неприятеля, - в обычной своей манере бесстрастно заметил Гамарник.
 
Растерявшийся было лейтенант вдруг спасительным взглядом уставился на бороду Гамарника и нашелся что ответить:
 
- Я решил, товарищ армейский комиссар, отпустить себе бороду. Уставом ведь это не запрещено? - сказал лейтенант и снова остановился долгим взглядом на бороде армейского комиссара.
 
- Хорошо! - не шевельнув ни одним мускулом лица, медленно ответил Гамарник. - Приедете в Москву и мне покажетесь.
 
Повернувшись к командиру части, Гамарник приказал:
 
- Через два месяца предоставите лейтенанту отпуск и выдадите проездные в Москву...
 
Никогда и во сне себя не видевшему с бородой лейтенанту пришлось заростать, а потом отправляться за десять тысяч километров демонстрировать в столице свою получившуюся довольно чахлой растительность.
 
Дальневосточники не имели основания ни испытывать особого страха перед Гамарником, ни питать к нему, как к личности, какой-нибудь особой неприязни. В конце концов, чисток он не устраивал, напротив: ревниво оберегал стабильность дальневосточных кадров. Никаких своих, гамарниковских, экспериментов над войсками и населением края не придумывал. Не был и держимордой, самодуром.
 
Чиновничество определенно уважало Гамарника за твердость слова: скупой на обещания, раз обещанное (по части удовлетворения хозяйственных и культурных нужд края) он всегда исполнял.
 
В войсках и населении края существовала легенда о покровительствующей дальневосточникам «бороде». Основанием для этой легенды явились, видимо, некоторые поблажки и привилегии, которыми с некоторых пор пользовались дальневосточники. Колхозы края, имевшие налоговые льготы, не так хищнически обирались, как в центральных областях Союза; умелец пользуясь к тому же своей таежной техникой хозяйственной конспирации от властей, они ухитрялись жить сносно.
 
Здесь существовала особая дальневосточная, довольно ощутимая прибавка к жалованью (так называемые «дальневосточные деньги»); в ценах же Дальневосточный край был приравнен к «дешевому» первому, московскому, поясу.
 
Продовольствие сюда поступало бесперебойно, и дальневосточники, например, не изведали голода 1933 года.
 
Одежда и обувь московских фабрик доходили в далекий Хабаровск скорее, чем в какую-нибудь подмосковную Тулу. В области «питейной» как бы уважалась традиция таежников, и с сибирских заводов винокурения шел сюда чистый спирт. При этом на «закуску» ведомством Микояна иногда разрешалось выбрасывать на продажу дальневосточникам по пониженным ценам знаменитую дальневосточную красную икру. Впрочем, и без разрешения Микояна, в дни сезона, на берегу Амура можно было у рыбаков из-под полы купить кетовой икры целый пуд...
 
Одна другую сменяли на Дальнем Востоке специально отряженные сюда бригады лучших артистических сил страны. Даже проблема прекрасного пола не была оставлена без внимания, и по общественному призыву Вали Хетагуровой, миловидной жены командира артиллерийского полка с Волочаевской горы, комсомолом были насланы на Дальний Восток тысячи девушек, энтузиасток освоения тайги. Многие из них вскоре же повыходили замуж за офицеров армии Блюхера...
 
Жилось здесь как-то чуточку вольнее, и дальневосточники говорили, что это «борода» старается для своих опекаемых...
 
УПОЛНОМОЧЕННЫЙ ПОЛИТБЮРО И... АНТИПОЛИТБЮРО
 
Член оргбюро ЦК ВКП(б), заместитель народного комиссара обороны и глава комиссаров Красной Армии Ян Борисович Гамарник получил под свою руку Дальний Восток в 1930 или 1931 году, вскоре после того, как звезда его засияла на столичном небосклоне. (Перед этим Гамарник сидел в «белорусских болотах» в качестве первого лица этой республики). Как раз в эти годы, после только что закончившейся совето-китайской войны из-за КВЖД и в предвидении серьезного осложнения отношений с Японией, советское правительство приступило на Дальнем Востоке к реализации внушительной программы военного строительства и - более широком смысле - военизации края вообще. После оккупации Японией Маньчжурии эта программа была еще более расширена, и уже в 1934 году Дальний Восток по численности стянутых сюда войск и по значению стал первым военным округом Красной Армии.
 
Естественно, что перед правительством встала необходимость сосредоточить наблюдение из центра за приобретшей столь большое значение далекой военной окраиной в одном каком-нибудь лице. И так же естественно, что выбор пал на человека, совмещающего в своем лице власть военную и власть партийную. При этом, по совпадению, этот человек оказывался старым знатоком таежного края: в свое время (середина двадцатых годов) Гамарник несколько лет провел на Дальнем Востоке в качестве советского губернатора (председатель губернского исполкома) и члена Дальбюро ЦК ВКП(б).
 
Вновь назначенному правительственному наблюдающему за Дальним Востоком были присвоены большие полномочия. Краевые власти, равно как и все наркоматы и центральные ведомства, во всем, что касалось Дальнего Востока, были обязаны отчетом Гамарнику и должны были согласовывать свои с ним действия. Он же был обязан отчетом непосредственно Политбюро. При назначениях и смещениях руководителей края Гамарнику в оргбюро принадлежало решающее слово. Назначения, перемещения и смещения крупных работников внутри края могли производиться только с ведома и одобрения Гамарника. При его ежегодных .инспекционных поездках в Дальневосточный край, Гамарник на время пребывания в крае становился чрезвычайным и полномочным правительственным эмиссаром для этой территории, с правом принимать на месте самостоятельные ответственные решения по вопросам экономики края, военного строительства и охраны границ.
 
При этом Гамарнику была вверена вся служба осведомления правительства и «общественного мнения» о военно-политическом положении в странах Дальнего Востока, граничащих с СССР. Гамарник лично возглавлял службу советской военно-политической разведки в Японии и Китае и был шефом соответствующего отдела Разведупра Красной армии и разведотдела штаба ОКДВА. Вся военно-политическая литература по Японии и Китаю подлежала цензуре Гaмарника, и Карл Радек, диктуя в ночной час на линотип свои «японские» статьи, рассчитывал время так, чтобы успеть получить на них визу Гамарника.
 
При управлении главного комиссара Красной Армии, на Арбате, была особая канцелярия по дальневосточным делам.
 
...Политбюро, выдавшему столь солидный мандат Гамарнику, и во сне не снилось, что человек, облеченный этим мандатом, будет в заговорщицком подполье развивать идею дальневосточного восстания против Кремля и предложит себя в качестве уполномоченного по организации такого восстания...
 
ПОДПОЛЬЕ В ВКП(б)
 
Антиправительственное и - во вполне определенном смысле - антикоммунистическое подполье тридцатых годов, ставшее известным под именем «заговора Тухачевского», было подпольем в самой правящей коммунистической партии, точнее же - подпольем части руководящего состава коммунистической партии, ее генералитета.
 
Возникновение этой организации было неразрывно связано с теми новыми условиями политического режима, в которых оказались партия и страна после монополизации (можно также сказать: узурпации) власти группой Сталина в 1929 году.
 
Сталин пришел к положению неограниченного диктатора партии и государства в борьбе за «ленинизм», против оппортунистических уклонов старой ленинской гвардии. Теперь людям Советского Союза измена ленинских соратников ленинизму, так же как защита Сталиным чистоты ленинизма, представляется злостной мистификацией, но в те времена (1925-1929 г.г.) взгляды были несколько иные.
 
Гвардией Сталина, при помощи которой последний одержал победу над «ленинградской оппозицией» на 14-ом съезде партии (происходившем в декабре 1925 года), были молодые партийные работнику, лично обязанные Сталину. Сталин недаром провел перед этим три года - из них два в период междуцарствия, после смерти Ленина - на посту генерального секретаря ЦК. И в то время, когда его соперники и будущие открытые противники острили свое политическое или даже проще, теоретическое оружие, Сталин, в руках которого, как генсека, был сосредоточен подбор и отбор руководящих кадров, в том числе монопольно - кадров руководителей для периферии, втихомолку расставлял на посты в партийном и государственном аппарате, в частности на посты секретарей губернских и уездных комитетов партии, облюбованную им молодежь. Великий аппаратчик, конечно, уже тогда был фанатично убежден, что секрет властвования - в искусстве «организационной работы».
 
Известно, что молодость признательна, и губернско-уездные секретари, сами составлявшие на 14-ом съезде четверть его состава, повели свои делегации за нашедшего  и облагодетельствовавшего их Сталина против ожесточенного атакующего Зиновьева и его ленинградцев. Это обстоятельство, при полнейшей беспечности и недальновидности будущих вождей правой оппозиции, позволило Сталину впервые показаться перед партией и страной в мундире победителя.
 
Нельзя, однако, сказать, что молодые партработники поддержали Сталина только из побуждений благодарности за выдвижение. При этом они, как и ячейки партии в своем подавляющем большинстве, были и основательно убеждены в том, что в споре левая оппозиция - Сталин, истина лежит где-то ближе к Сталину.
 
Истерика и паника зиновьевцев перед затяжкой революции в капиталистических странах, конечно, меньше могли импонировать здравому рассудку партии, чем ясный оптимизм и волевая целеустремленность Сталина, возвестившего работу с засученными рукавами по построению социализма в одной, отдельно взятой, стране и доказывавшего, со ссылкой на Ленина, что СССР имеет «все необходимое для построения полного социалистического общества». Хозяйственный план зиновьевца Сокольникова, предлагавшего оставить СССР аграрной страной в ожидании революционных потрясений на Западе, никому из мыслящего слоя партии вообще и национально-мыслящего слоя в особенности, не представлялся великолепным.
 
Порок планов оппозиции состоял еще и в том, что она, будучи сама в разброде, выдвигала предложения, зачастую резко противоречащие одно другому. Так, наряду с антииндустриальным планом Сокольникова, оппозицией же выдвигалась вычурная, нервная и паническая сверхиндустриализация за счет беззастенчивого выкачивания соков деревни, которая, разумеется, еще меньше могла рассчитывать на сочувствие партии, изрядно разбавленной за годы, прошедшие после Октября, крестьянским элементом. Зато всех - и рабочую, и крестьянскую части партии и, в известном смысле, народ - удовлетворял казавшийся тогда эластичным и безболезненным сталинский плановый путь индустриализации: и кооперации в прочном союзе рабочего класса с середняком, с постепенным - соревновательским путем - вытеснением капиталистических элементов.
 
Никто не догадывался, что Сталину нужно было отвергнуть зиновьевский прожект для того лишь, чтобы спустя четыре года, использовав свои преимущества победителя, приступить к реализации... плана Зиновьева (под названием сталинской пятилетки) в таком масштабе, в таком темпе и в таких зверских формах, какие левым и во сне не снились.
 
Правда, бурбонская личность Сталина, грубого и властного, уже и тогда оставляла у партии смутно-тяжелое чувство. Но Сталин, величайший актер, блестяще учел и это положение. На объединенном пленуме ЦК и ЦКК в ноябре 1927 года, когда его победа ясно обозначилась, Сталин жертвенно предложил себя на суд партии.
 
По принятому Политбюро (по настоянию оппозиции) постановлению о немедленном опубликовании в смутное для партии время предсмертного письма Ленина в ЦК - Сталин извлек последнее из кремлевских сейфов и, выступив перед высоким партийным собранием с заявлением, что пора покончить с бессовестной спекуляцией оппозиции на так называемом завещании Ленина, прочел его. (В своем письме, в заключительной его части, Ленин предлагал ЦК найти способы замены Сталина на посту генсека другим, во всех отношениях более эластичным членом ЦК. Ленин указывал, что Сталин слишком груб и что этот недостаток, вполне терпимый в среде и общениях между коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека.)
 
В последовавшей затем речи, Сталин обосновал: свою грубость тем, что она-де, проявляется только в отношении врагов партии - с врагами, дескать, по-вражески - и в заключение голосом, в котором трудно было уловить звучание оскорбленной невинности, заявил, что все же, если партии это будет угодно, он готов очистить пост генерального секретаря, которого так усердно добивается для себя оппозиция. Сталинские «бескорыстие и прямота» не могли не произвести впечатления на членов партийного синклита, и Сталин был оставлен в должности генсека.
 
Возвышение Сталина не вызывало тогда особенно тревожного беспокойства в партии так же и потому, что в партии еще продолжали жить и действовать ленинские порядки, обеспечивавшие свободу (конечно, относительную) внутрипартийной дискуссии, свободу партийного волеизъявления, хотя упрочавшиеся у власти сталинцы в центре и на местах, все чаще заявляли своеволие и прибегали к методам грубого шантажа и давления.
 
Как пример того, что внутрипартийная демократия тогда все еще дышала, можно привести тот факт, что в возникшей перед XV партсъездом (1927 г.) общепартийной дискуссии, происходившей, особенно в партийных ячейках учебных заведений, очень бурно, со всеобщими свалками и рукопашными боями, тысячи членов партии (по сталинскому фальсифицированному «Краткому курсу» - 4 тысячи) еще могли открыто высказаться и голосовать против Сталина, не подозревая для себя от этого слишком трагических последствий.
 
ГПУ в то время не привлекалось для специфического «арбитража» во внутрипартийных спорах, и до самого конца 1929 года ни один член партии не был арестован за расхождение с официальной партийной линией, за оппозиционность. Члены коммунистической партии (но никак, конечно, не народ, которому в праве волеизъявления было отказано еще в 1918 году, когда большевики «раз и навсегда», разогнали свободно избранное Учредительное Собрание) рассуждали тогда примерно на такой же манер, на какой рассуждают английские избиратели о своем правительстве; «ну, пусть повластвует Сталин, а мы посмотрим. В случае чего, на очередном партийном съезде мы ему можем и отказать, а позовем Зиновьева или Сокольникова...»
 
Все изменилось самым резким образом с конца 1929 года, когда сталинская группа в центре решила, что настал момент монопольно прибрать к своим рукам власть и, введя новую систему властвования, раз и навсегда покончить с оппозициями. В один из дней осени 1929 года в «Правде» и нескольких других центральных газетах одновременно впервые были произнесены в роковом сочетании два слова: Сталин - вождь. Вождь Сталин*). Это посеяло в партии мрачные предчувствия.
*) Еще в 1925 году молодой оппозиционер Каталынов, секретарь Ленинградского губкома комсомола, один из немногих прозрел обуревающие Сталина вождистские устремления. С трибуны 14-то съезда партии Каталынов гневно и вызывающе бросил Сталину: «Мы видим, куда вы нацелились. Вы хотите переклеймить нас в сталинцев? Но комсомол был, есть и будет только ленинский!»
 
Почти вслед за этим не по решению партийного съезда, как полагалось бы по букве и по духу ленинских установок, а по слову новоявленного вождя*, без всякого обсуждения вопроса в партии и уж, конечно, без всякого обсуждения вопроса самими крестьянами, была приказана сплошная коллективизация крестьян - дело величайшего судьбоносного значения в жизни страны.
*) «Академическая» речь Сталина 27 декабря 1929 года на конференции аграрников-марксистов, немедленно переведенная в последовавших секретных циркулярах ЦК на язык категорического приказа к действию.
 
Встревожены были не только вожди правой оппозиции - Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и другие, до сих пор еще как-никак, но делившие со Сталиным и его группой власть в Политбюро и в правительстве. Встревожены были также и многие из «молодой гвардии» Сталина; они понимали, что Сталин ведет дело к установлению нового режима в партии и стране, при котором их роль «коллективного мозга» партии кончится.
 
Ряд местных партийных руководителей и некоторые члены ЦК протестовали против вождизма в партии и требовали созыва чрезвычайного партийного съезда для обсуждения вопроса о коллективизации и правомочности действий «вождя». Но новый режим уже действовал: протестующие просто, по телефонному звонку из Кремля, были арестованы - явление, доселе в партии неслыханное. Другие, в видах такой, как бы неожиданно открывшейся, зловещей перспективы, замерли и затаились, с трудом соображая, как же нужно теперь поступать...
 
...О том, какой психологический «яд» и какими средствами был введен в организм целой великой страны, будут писать будущие исследователи переворота Сталина. Мы же можем говорить только о действии этого яда - страшного убийцы мужества и возбудителя отвратительного страха. За очень короткое время, за какой-нибудь год, страна приведена была к послушанию. После конвульсии анти-колхозных бунтов крестьянства самая мысль о сопротивлении, казалось, была убита. Изменилось до неузнаваемости поведение людей: оппозиционеры начали лгать, что они не оппозиционеры; страну охватил как бы повальный «сыпняк» взаимобоязни и взаимонедоверия. Почувствовали себя неодолимо разобщенными те, кто точно знали, что они между собой, по внутреннему своему оппозиционному чувству, - единомышленники...
 
Только так называемый право-левацкий блок Сырцова-Ломинадзе пытался оказать организованное сопротивление узурпаторам власти.
 
Один из самых молодых вождей правой оппозиции - председатель совнаркома РСФСР С.И. Сырцов и «левак» Ломинадзе, бывший одно время руководителем исполкома Коммунистического интернационала молодежи, видным деятелем Коминтерна и затем - секретарем Закавказского крайкома партии, первыми из оппозиционеров, поняли, куда пошло дело после переворота 1929 года, и были настроены очень экстремистски.
 
Они считали, что, может быть, еще не поздно, пока сталинская система не укоренилась, насильственно покончить со Сталиным и его группой, и предлагали планы контр-переворота. Но старые большевики, руководившие оппозицией, недальновидные и нерешительные, не поддержали дальновидную и решительную молодежь. Эти старые большевики продолжали быть во власти своих доктринерских воззрений, считали, что нельзя, устраивая заговор, ставить под угрозу самое существование пролетарской диктатуры, что единство партии - превыше всего, что Сталин все-таки марксист и большевик и, как таковой, не может быть термидорианцем, что нужно держаться легальных способов внутрипартийной борьбы и что Сталин, в конце концов, одумается и откажется от своих антимарксистских заблуждений...
 
По некоторым сведениям, именно эти безнадежные доктринеры и слепцы, возглавлявшие оппозицию, и выдали на расправу Сталину своих молодых единомышленников, упорствующих на «ненаучной» и антимарксистской идее заговора.
 
Небезинтересно отметить, что Сырцов и Ломинадзе были первыми крупными жертвами заведенного Сталиным тайного судилища: никогда в советской печати не сообщалось, когда, кто их судил и по обвинению в каких преступлениях. Просто: был председатель Совнаркома и - не стало его. Это было в 1930 году и это были только «цветики»...
 
Подавив право-левацкий блок и пользуясь искусственно названным массовым психозом страха, властители лихорадочно перекраивали схему политического руководства, партийной и государственной структуры, не оставляя в ней места для проявления какой-либо оппозиционной деятельности, для проявления какого-либо протеста или даже только сомнения...
 
Самым важным (для властителей) результатом этих преобразований, еще более важным, чем утвердившаяся универсальная террористическая система подавления была универсальная террористическая система всеобщего принуждения, система, трудно-постигаемым свойством которой как и основой ее действия явилась ее механичность, ее круговращаемость и ее, в некотором роде, независимость от человеческой воли: взаимо-и самопожирание носителей террора сделалось «естественным законом» так же, как взаимо-и самопреследование жертв террора...
 
Скоро, однако, несмотря на то, что внешние стороны советской жизни в начавшуюся эру сталинизма приобрели очень унифицированный «согласный» вид, стало ясно, что в стране затаилась массовая оппозиция новому режиму.
 
Это была оппозиция, загнанная внутрь людей; оппозиция, но необходимости, перед лицом утвердившейся беспощадной системы подавления, прикрывающаяся маской лояльного, благожелательного отношения к режиму. Тайная оппозиционность распространилась во всех слоях населения и во всех слоях советского общества, не оставив незатронутым и привилегированное сословие сталинского «дворянства».
 
Было несколько причин, которые, по мере проявления характерных и все новых черт строящегося социализма, утверждали в недовольстве диктаторской верхушкой Кремля значительные слои советского сановничества.
 
В ходе социалистического строительства получил надлежащее освещение главный политический вопрос о судьбах и путях революции, на котором в свое время точили ножи друг на друга соперничавшие в борьбе за власть троцкисты и вообще левые, с одной стороны, и ни правый, ни левый Сталин - с другой, и стало предельно ясно, что подразумевал Сталин под «построением социализма в одной стране», когда он написал на своем знамени этот лозунг, давший ему перевес во внутрипартийной борьбе 1925-1929 г.г.
 
Троцкисты и другие левые, часто противоречащие друг другу, как известно, в общем исходили из того положения старой марксистской социологической школы, что пролетарская социалистическая революция может победить только как революция мировая. Смешно и глупо, говорили они, строить социализм в одной, отдельно взятой, притом еще промышленно отсталой стране («в одном уезде» по издевательскому выражению Троцкого в полемике против Сталина); что все упования надо возложить на развязывание революции в западных странах и что первому пролетарскому государству везде и всегда по отношению к прочим государствам надо проводить чистую и открыто революционную, классовую линию, не запятнанную никакой сомнительной тактикой «договоров» с буржуазией (ярость Троцкого против Англо-Русского комитета и сотрудничества с Гоминданом).
 
Революционной фразе левых, ренегат интернационалистической идеи в мнении левых, Сталин противополагал интересы строительства социализма в одной стране, в стране победившей пролетарской революции. Мало кому приходило тогда со всей отчетливостью в голову, что лишь один Сталин, в отличие от левых беспочвенных романтиков и самоубийц, не желавших считаться с очевидным фактом наступившего классового замирения на Западе и прущих с голыми руками на рожон упрочающейся капиталистической стабилизации, - был спасителем дела мировой революции, последовательным борцом за торжество идеи коммунизма - за мировое распространение коммунистической власти.
 
Начатая осуществлением «генеральная линия» скоро не стала оставлять никакого сомнения в ее утилитарном подходе к народу страны победившей пролетарской революции, к самой коммунистической партий и к самой проблематике социалистического строительства, а начатая «великая стройка» не оставляла никакого сомнения в ее инструментальном назначении: оборудовать СССР как плацдарм, базу, арсенал и «ударную бригаду» (Сталин) для целей коммунистического наступления на мир «во имя Маркса», если лопнули надежды на мировую коммунистическую революцию по Марксу. «Марксизм не догма, а руководство к действию» (Сталин).
 
Эта цель окрашивала собой всю ткань и формировала все стороны выраставшего на глазах казарменного полицейского социализма. Создавалось государство-кулак, государство-машина, государство-казарма с дисциплиной армии, находящейся в бою... Сталин вернул страну в «окопы мировой революции».
 
Но второе поколение партии, с которым Сталин вводил страну в «социализм», было вполне чуждо догматизму старых большевиков. Воинствующий коммунистический максимализм («даешь Берлин!») умер в сердцах людей в России по мере того, как улегся революционный шторм годов «бури и натиска». Второе поколение партии, приобщавшееся к государственной жизни и к политическому руководству в восстановительные годы, в мирную, расслабленную, «безыдейную», «мещанскую» эпоху НЭПа, вполне нашло себя если не на отстройке своего национального дома, то на делании собственной карьеры на административной, хозяйственной, военной, полицейской службе: оно обволакивалось жирком и входило во вкус «буржуазного» образа жизни.
 
Этим коммунистам лишь по партийному билету меньше всего было дела до задачи мировой революции, в которую к тому же они мало верили: наблюдая так или иначе («железный занавес» в годы НЭПа еще не был сплошь непроницаемым) революционный отлив, на Западе, эволюцию социальной жизни в послевоенной Европе, реальные достижения западных «братьев-пролетариев» в бескровной классовой борьбе, - они все более догадывались о какой-то порочности марксовых «железных законов» исторического развития. Вот почему эти люди оглушительно отказали Троцкому и левым оппозициям, настаивающим на мировой революции, как на цели и смысле российской революции.*)
*) Правая оппозиция появилась на сцене слишком поздно, когда сталинизм уже вошел в свои «государственные права». Она не имела возможности ни на одном партийном съезде дать Сталину бой и была «побеждена» чисто полицейскими мерами.
 
Сталинский лозунг построения социализма в одной стране эти нэповские партийцы приняли, в первую очередь, в порядке отталкивания от домогательств беспокойных и опасных левых фанатиков, помешавшихся на видении мирового пожара. Это был «выход из положения» во внутрипартийной распре. Но многие были, склонны принимать сталинский лозунг за чистую монету, если не в смысле отказа от идеи мировой коммунистической гармонии, то в смысле созидания заразительного примера «лучше устроенного общества». Людям этим представлялось, что созидательная работа откроет для них более широкое поприще для проявления себя на государственной работе, в области политического водительства и политического творчества, хотя и в рамках однопартийного марксистского государства...
 
Жестокое разочарование не замедлило придти тотчас после начала «великой стройки». Это не было постепенное крушение иллюзий, это был обвал иллюзий. Дело было не в индустриализации и коллективизации самих по себе, хотя народный стон под тяжестью взваленного на страну невыносимого экономического бремени не мог не оказывать своего влияния на национально настроенную часть партии.
 
Дело было даже не в террористических методах осуществления индустриализации и коллективизации, не в терроре, распространенном теперь на свои же классы рабочих и крестьян, хотя это обстоятельство уже чрезвычайно смущало второе поколение партии, доверившееся в 1925-1929 г.г. Сталину; во всех «Азбуках коммунизма», как и в высказываниях Сталина того времени, оно читало, что террор необходим и оправдан против враждебных классов помещиков и капиталистов, но о том, что социализм для своего построения, предполагает безудержный, массовый, непрерывный террор против своих классов рабочих и крестьян, оно там не читало ровно ничего...
 
Дело было в цели коммунистического наступления на мир, которая делала понятным и нормальным весь строй сталинского социализма, которая делала этот социализм нищеты, террора и лжи абсолютно беспросветным до самого коммунистического завоевания мира и - судя по культивируемым росткам коммунизма - после него...
 
Дело было также в том (можно даже сказать: особенно в том), что сталинский социализм потребовал от самой коммунистической партии и всего ее кадра такого скачка из царства «свободы» в царство необходимости (как оказалось, Марксов скачок из царства необходимости в царство свободы предваряется скачком в обратном направлении), такой нерассуждающей жертвенности и жертвенной нерассуждаемости, к которой этот властьимущий слой, воспитывавшийся и избаловавшийся в «либеральную» эпоху НЭПа, никак не был подготовлен.
 
На последнем обстоятельстве следует задержаться подробнее, так как это была причина, которая непосредственно питала оппозиционные настроения и вызывала к жизни силы сопротивления в руководящем слое.
 
Заведенная Сталиным новая схема политического руководства начисто отказывала руководящему слою партии - не говоря уже о низшем слое - в участии в выборе и определении политической линии. Вполне произвольное законодательство в области политической линии стало теперь исключительно принадлежностью и монополией вождя и Политбюро. От больших и малых партийных работников, как и от всех членов партии, теперь требовалось только быть нераcсуждающими исполнителями предначертаний Кремля, на собраниях и съездах хлопать без меры в ладоши Сталину и курить фимиам ею величию.
 
За сомнение, за критику, за собственное мнение, за прошение об отставке по «несогласию с линией» полагались теперь концлагерь и расстрел. Даже пленумы ЦК превратились в полудекоративное учреждение, где уже не могло быть и речи о смелом обмене мнениями, о независимом слове. Политбюро ЦК стало Политбюро над ЦК. Съезды партии не стали ничем отличаться от ординарных советских «митингов». Те «губернские» секретари, которые на XIV съезде вынесли на своих плечах Сталина на Олимп, но которые могли его в то время и провалить, теперь, сидя на XVI и XVII съездах, знали, что никакими единогласными решениями Сталина уже не свалишь, а Сталин, благодаря его «колдовской системе», может за четверть часа перевезти весь съезд, до одного человека, на Лубянку, объявить его троцкистско-зиновьевской бандой, обманно втершейся в доверие партии, и назначить новые выборы... И они («секретари»), как по команде, подпевали Сталину и тянули за Сталина руку, хотя теперь точно знали, что правда близко от Сталина и не ночевала...
 
Сталин отменил ленинский принцип посвящения руководящего слоя в тайну руководства, проще говоря - принцип откровенности вождя и верховной власти с руководящим слоем. При Ленине ложь тоже быта орудием властвования, хотя, конечно, не в таких чудовищных размерах и отвратительных формах, как при Сталине. Но с руководящим слоем Ленин предпочитал говорить на языке правды. Ввиду этого каждый партийный работник гордо чувствовал себя государственным деятелем, причастным к тайнам государственного замысла.
 
При Сталине даже из самых «совершенно секретных» писем ЦК, адресованных только узкому кругу краевых и областных руководителей, членов ЦК, возглавителей государственных ведомств, последние перво-наперво теперь должны были узнавать, что коллективизация обеспечила невиданный расцвет зажиточной жизни крестьян или что-нибудь другое, тошнотворно-лживое, в этом же роде...
 
Руководящий слой был унижен не только до роли простых надсмотрщиков коммунистической каторги, до роли бессловесных агентов исполнительной власти, но и до роли дураков, с которыми можно разговаривать языком вот таких «совершенно секретных» посвящений ЦК. Но все эти секретари крайкомов, члены ЦК, наркомы и зам. наркомов помнили Ленина и ленинские времена, когда их предшественники и частично они сами были не только помощниками по управлению, но и сотрудниками по политическому руководству. Роль частей в машине, хотя бы и ведущих частей, их не удовлетворяла, тем более, что это были кадры, несравненно образованнее и культурнее большевистского актива первых лет революции, выросшие и приобретшие вкус к политическому руководству и к политической борьбе в «самодеятельную» эпоху НЭПа...
 
Сталин не только лишил свое «дворянство» права на участие в выработке генеральной линии, но и лишил его уверенности, что оно, в качестве исполнителей, в качестве высокооплачиваемых надсмотрщиков, может спокойно есть свой кусок государственного пирога. Свой кусок государственного пирога сталинские государственные «мужи» стали есть неспокойно, тревожно и со страхом озираясь на «хозяина» еще с весны 1930 года, со времени фокуса с так называемым исправлением левацких загибов в коллективизации, когда Сталин показал, чего может от него ожидать и самая верная его креатура.
 
В зиму 1929-30 гг. русская деревня была поднята на дыбу. Происходила коллективизация - один из самых насильнических и кровавых актов сталинского Кремля. Идеологическое обоснование этой акции, как уже указывалось выше, было дано в речи Сталина на конференции аграрников-марксистов зимой 1929 года, а практические указания в форме драконовских приказов, - в ряде секретных постановлений Центрального Комитета.
 
Вся обстановка этой трагической зимы напоминала театр военных действий. Все местные органы были буквально терроризированы наседанием центра, требовавшего сплошной коллективизации, на основе ликвидации кулачества, как класса. Была установлена ежедневная отчетность по телеграфу о ходе коллективизации, в области и районы летели грозные телеграммы и сам генсек висел на телефоне, распекая своих наместников в провинции за слабые темпы, угрожая карами за проявление мелкобуржуазной нерешительности и мягкотелости...
 
Но вот по стране прокатились волнения насилуемого и разоряемого крестьянства, вооруженные восстания на Кавказе и на Алтае, знаменитые «волынки» на Кубани, сопровождавшиеся убийствами представителей власти, поджогами и разгромом партийных и государственных учреждений. Дело угрожало принять серьезный для большевистской власти Оборот. Тогда Сталин поспешил выступить в роли... защитника крестьян от «левацких загибщиков». Он выступил публично с насквозь иезуитскими статьями «Головокружение от успехов» и «Ответ товарищам колхозникам», в которых отверг всякую причастность верховной власти к творимому в течение целой зимы величайшему насилию и террору.
 
«Я не я и лошадь не моя». Во всем виноваты местные работники, и он, Сталин, примерно их накажет за обиду, нанесенную товарищам колхозникам. Тысячи местных работников, в том числе и областные руководители, жестоко поплатились только за то, что в точности и неукоснительно выполняли указания лично Сталина, и методами, в точности предписанными последним. В сущности дело разорения и порабощения крестьян колхозами было сделано, оставалось только успокоить волнения, для чего Сталин легко пожертвовал несколькими тысячами местных ответработников, сняв их с постов, исключив из партии, а некоторых и арестовав, как тайных агентов... Троцкого. Тогда говорили, что Сталин вышел сухим... из крови.
 
Этот фокус-покус Сталина впервые открыл глаза государственным «мужам» на, так сказать, моральное кредо нового вождя и на те средства, которыми он намерен осуществлять свои цели. Мера преданности, мера деятельности сами по себе ничего не значат и не гарантируют никому завтрашнего дня. Все зависит только от игры в Кремле, от тех политических ходов, никому неведомых, какие задумываются в узком окружении вождя. Потребует политический ход тысячи, десяти тысяч голов, и тысяча, десять тысяч голов будут сняты, хотя бы это были самые преданные режиму головы (иногда - именно - самые преданные). Уже тогда широкие круги партии охватила внутренняя опустошенность.
 
Впоследствии взятие жертв на алтарь непогрешимости вождя и правительства, заклание жертв во имя «чего-нибудь» стало повседневной будничной практикой Кремля. Но это субъективно ставило в оппозицию к режиму всех, и, может быть, первую очередь людей партийной и государственной администрации, которые чаще всего делались «козлом отпущения» в подчас очень запутанной и необъяснимой игре кремлевского «божества»...
 
...В середине тридцатых годов стороннему наблюдателю, скользящему взглядом по поверхности советской жизни, могло казаться, что Сталин действительно привел партию к невиданному единству. Со времени задушенного в полицейском застенке блока Сырцова-Ломинадзе, зеркальную поверхность коммунистического единства больше уже не колебали никакие оппозиционные волны. Тишь да гладь...
 
XVII-й съезд партии, происходивший в 1934 году и состоявший из одних только «сталинцев», изощрявшихся друг перед другом в славословии вождю, Сталин горделиво- назвал «съездом победителей». Да, конечно, это был съезд победителей, о чем свидетельствовали видом своим находившиеся тут же побежденные, вожди былых оппозиций - Зиновьев, Каменев, Рыков, Томский, допущенные на съезд (вернее, конечно, приволоченные) для произнесения покаянных речей и самооплевывания: это были раздавленные люди. А новой оппозиции не было и не предвиделось.
 
Стороннему наблюдателю, вероятно, и в голову не могло придти при виде стопроцентного единогласия XVII-гo съезда, бесконечных манифестаций единения партии с вождем, что новая оппозиция существует уже несколько лет, с самого возвышения над страной нового диктатора, и что это самая многочисленная оппозиция из когда-либо бывших в большевистской партии: на XVII-oм съезде, съезде «единодушия», она была представлена, может быть, полутора тысячами делегатов из общего числа 1961 делегат. По своему составу это был съезд оппозиции. Оппозиции в маске... Съезд, по словечку, пущенному Сталиным несколько позднее, когда он кое о чем догадался, двурушников.
 
Конечно, эти тайные оппозиционеры были оппозиционерами только по настроению; оппозиционеры, не знающие, как же и на каких путях надо действовать; каждый из них был оппозиционером, так сказать, в одиночку, про себя... Но, по многим данным, именно в дни XVII-го съезда были положены основы организованной тайной оппозиции, были положены основы подпольного Центра, поставившего своей целью насильственное низвержение власти сталинского Кремля.
 
Может быть, это было в тот день, когда один из организаторов подполья, маршал М. Тухачевский, в качестве руководителя вооружений Красной армии, произнес на съезде свою блестящую, по тогдашней оценке сталинской прессы, речь, в награду за которую Сталин возвысил Тухачевского до невозможного: Тухачевский, как тип, большевиком никогда не бывший, был введен в большевистский синедрион - в члены Центрального Комитета.
 
Но, как утверждают те же источники, еще за два года до этого, когда Тухачевский с должности командующего военным округом был назначен в центр, в заместители наркома обороны, и стал ежедневно видеться «по делам службы» с другим зам. наркома Гамарником, уже образовалась двухчленная ячейка, поставившая себе целью создание заговорщицкой организации, обсуждавшая пути переворота и принимавшая меры в направлении подготовки некоторых условий (в области дислокации войск Красной армии и др.), которые благоприятствовали бы будущему перевороту.
 
Полный персональный состав Центра неизвестен и до сих пор и, вероятно, долго не будет известен, пока в руки Освободительных Сил не поступят архивы Кремля и Лубянки. Может быть, и никогда не будет известен, так как Сталин, готовясь стать «загадкой веков», документы либо уничтожает, либо фальсифицирует... По ряду данных, не вызывает, однако, сомнения тот факт, что наряду с военными, которые по самому характеру замышленного переворота были на «первых ролях» в организации, в Центр входили также и штатские, в том числе и очень высокопоставленные лица.
 
Мне уже приходилось раньше говорить в печати, что Кремль совершенно умышленно выделил группу военных и предал гласности факт осуждения ее, в то время, как другие участники заговора - партийные деятели - были уничтожены тайно. Кремлю было выгодно представить заговор как бунт чуждых или случайных для партии: людей, «военспецов», политических «нулей» и профанов, главой и подстрекателем которых был «переметная сума», дворянин и царский офицер Тухачевский.
 
ИДЕЯ «А»
 
Идеей «А» подполья Тухачевского был переворот в Кремле: физическое устранение правящей верхушки и захват в свои руки власти в столице. (На плане и технической стороне столичного переворота я здесь не останавливаюсь).
 
Организация Тухачевского, однако, никогда не считала, что подобным голым путчем в столице может быть решена вся задача переворота.
 
Нужно было еще, одновременно с акцией в Кремле, ввести в действие не менее трудную часть плана: меры по овладению правительственной машиной на местах, что, по концепции подполья только и спасало бы переворот от подавления и разгрома его этой же самой правительственной машиной. Или мы возьмем в свои руки аппарат правительственной власти и направим его в русло переворота или он, по приданной ему его хозяевами страшной инерции и по свойственной ему машинальности, окажет нам сопротивление и раздавит нас - такова была концепция подполья.
 
Организация Тухачевского, рисуя себе картину начавшегося переворота, представляла, что за окраинами мятежной Москвы будет лежать страна, все еще полностью находящаяся под властью держащей ее мертвой хваткой, крепко свинченной, никак пока не тронутой развалом, автоматизированной правительственной машины. Гигантский аппарат этой машины в известном смысле действующий по внутренней своей логике, от взрыва в Кремле, конечно, не разбежится в панике, а еще сильнее вцепится в свое кормило и, замерши в этом положении, будет ожидать развития событий, готовый всей своей машинной силой защищать себя от поползновений расправы над ним, от кого бы эти поползновения ни1 исходили...
 
Невозможно - предполагали подпольщики - рассчитывать, что от одного только глухого известия, что в Москве - какой-то переворот «большевиков против большевиков», задавленное и обезволенное в течение многих лет террором и страхом население стихийно подымется в «колья» и пойдет громить советскую охранку, государственные и партийные учреждения.
 
- Мы должны представлять себе нечто противоположное, - говорил один участник организации, - что население, которое годами привыкло денно и нощно чувствовать на себе тяжелую руку именно местного аппарата власти, и в котором чрезвычайно укоренилось фаталистическое представление о государственной машине большевиков, как о некоем самовращающемся «колдовском маховике», - это население, при известии о перевороте наглухо закроется в себе и будет выжидать.
 
Народ будет оглядываться не на далекую Москву, где произошло что-то, еще очень неясное, а на близкий к нему милицейский пост, на местный райком, исполком и отдел НКВД. Можно не считать пародоксальным предвидение, что первым движением психологически обезоруженного режимом народа, при известии о перевороте, будет неверие, недоверие и страх перед теми последствиями, которые обрушатся на него, народ, в результате поражения переворота. Мы должны даже считаться с возможностью каких-то явлений «сопротивления» перевороту со стороны самого народа, именно из-за страха перед неминуемой неудачей переворота и последующей неизбежной жестокой местью правительства всему живому...
 
Безотносительно к тому, насколько эта точка зрения на «пассивный» в перевороте народ была основательна, следует заметить, что она, эта точка зрения, вполне вытекает из общего духа заговорщицкой идеи. По этому общему духу заговорщической идеи, развязывание народной стихии и не признавалось желательным. В намеренно, планомерно и искусственно созданных сталинизмом условиях чрезвычайной запутанности понятий и человеческих отношений, в атмосфере, порожденной сталинской несвободой для всех, вызванная из своих берегов народная стихия неизбежно - представлялось тухачевцам - плодила бы анархию, хаос, кровопролитие и смуту и вылилась бы в затяжную, бессмысленную, кровавую и трагическую брань всех против всех...
 
Но тухачевцы не хотели ни хаоса, ни анархии, ни кровопролития, ни смуты. Не желали они и того, чтобы в этом хаосе власть удержали в своих руках наследники Сталина или чтобы в этом море анархии власть прибрал бы к своим рукам кто бы то ни было другой: власть тухачевцы, имевшие свою переустроительную программу для России, предназначали себе...
 
Отсюда ясно видна вторая цель, к которой стремились тухачевцы, делая ставку на овладение правительственной машиной: они надеялись, что, овладев правительственной машиной, они не только, таким образом, спасут переворот от удушения его этой машиной, но и в какой-то степени получат в свои руки для переустроительной работы в России готовые государственные кадры, нуждающиеся лишь в «переводе» в другое качество.
 
Тухачевцы находили, что люди правительственной машины, которые идейно давно отрешились от коммунизма вообще, от сталинского коммунизма в особенности, и внутренне не связаны никакой преданностью последнему, - эти люди вполне поддадутся переводу в другое качество и переключению на иные направления. Им, людям этим, не только невыносимо надоел их крайне неуравновешенный и без края деспотичный, сумасбродный и неблагодарный «хозяин», им остались непонятны и надоели «марсианские» ценности, служение которым они хотели бы сменить на Служение понятным, земным, человеческим ценностям...
 
Однако, сам процесс или вернее акт овладения аппаратом власти в стране представлялся подполью сложной головоломкой, ввиду особых свойств этого аппарата. Движущей силой людей правительственной машины сталинизма, в конечном итоге, является все тот же страх - явление психологического порядка. Следствие страха - взаимооглядка, взаимобоязнь, взаимопожирание. Производное от страха - машинность, автоматичность, присущие советскому аппарату, механическое следование однажды данному образцу.
 
Первым импульсивным движением людей аппарата, при известии о «взрыве» в Кремле, было бы опасливая и привычная машинальная оглядка друг на друга, района на район, области на область. И предположительнее всего, в действие тотчас вступила бы погибельная для дела переворота машинальность аппарата, если бы заговорщикам не удалось немедленно вызвать в нем, аппарате, какого-то сильнодействующего психологического разряда.
 
В поисках сильнодействующего психологического разряда, заговорщики остановились на идее «нарушенной инерции» или по другому: идее «островов переворота».
 
По этой идее заговорщический центр должен был иметь свои опорные области, края и республики, советская головка которых принадлежала бы к заговорщицкой партии и представляла бы местный штаб последней. Немедленно вслед за кремлевским «взрывом», советская головка данной области, именем представляемых ею органов (обкома, исполкома, военного совета округа, а в некоторых случаях - и местного управления НКВД), декларировала бы одобрение и поддержку московскому перевороту.
 
Уже один этот акт сильно расстраивал бы машинальность аппарата и колебал бы его в следовании «однажды данному образцу». Пользуясь сложившимся для местного аппарата очень щекотливым положением (центральной власти, оказывалось, уже нет, а областная власть присоединилась к перевороту), областной штаб переворота имел бы большие шансы удержать аппарат в своем подчинении и навязать ему свою новую волю. При этом, областной штаб переворота, уже сразу располагавший бы в аппарате, в войсках и, вероятно, в населении каким-то количеством немедленно качнувшихся к нему людей, позаботился бы о том, чтобы создать свои импровизированные органы безопасности и свою «красную гвардию» против послушных долгу энкаведистов и механических партийцев.
 
Организация Тухачевского имела немало, оснований рассчитывать, что такие, вызванные к жизни одновременно со столичным путчем, «острова переворота» в провинции явятся фактором огромного, решающего значения в создании психологического перелома в стране, и области СССР, одна за другой, будут присоединяться к перевороту.
 
Одним из крупнейших по значению местных штабов переворота должен был быть Ленинградский. По некоторым сведениям, в его руководящее ядро входили командующий ЛВО командарм I ранга Белов и председатель Ленсовета И.Ф. Кодацкий. Местные штабы закладывались тухачевцами также на Волге, в Сибири, на Урале и в кольце областей (что, конечно, не было случайностью), окружающих Москву: в Калинине - Михайлов, в Туле - Седельников, в Смоленске - Румянцев...
 
ИДЕЯ «Б»
 
В подпольной организации существовали два взгляда на характер переворота и способ его осуществления.
 
Решительными и нераздумывающими сторонниками молниеносного путча в Кремле (идея «А») были Тухачевский и молодые генералы. Они считали, что главное - устранение Политбюро; остальное образуется.
 
Более политически умудренный и осторожный Гамарник и штатские, не отвергая идеи путча в Кремле, искали для такого переворота наиболее верной и прочной основы. Они находили, что начинать, быть может, будет вернее не сверху, а снизу; «взрыв» в Кремле должен последовать не неожиданно, а как логическое развитие событий, пробудивших и потрясших страну: страна должна быть этими событиями психологически подготовлена к кремлевскому «взрыву»...
 
Гамарник предложил идею самостоятельных переворотов на местах - идею «Б». По этой идее борьба против узурпаторской верхушки Кремля может быть начата в форме низложения власти Кремля (объявления ее недействительной) в одной части территории страны или одновременно в нескольких, определеннее всего - на окраинах, с последующей гражданской войной сбросивших с себя иго самовластия территорий против правительственных сил.
 
В подходящий момент этой гражданской войны и должен был прозвучать кремлевский «взрыв» с одновременным вводом в действие всей заговорщицкой схемы по овладению положением в стране («острова переворота»).
 
Предложение Гамарника было принято и было решено вести подготовку переворота по двум планам: 1. на случай, если придется начинать Москвой; 2. на случай, если придется начинать окраинами. По некоторым данным, заговорщицкий центр с течением времени все больше склонялся к тому, чтобы отдать предпочтение второму варианту.
 
...Подготовку самостоятельных переворотов на окраинах - в Киеве, Минске, Хабаровске, Ростове - должны были вести местные штабы заговорщицкого центра, получавшие значение параллельных центров.
 
В Ростове антикремлевский заговор возглавлял секретарь Ростовского обкома (раньше -   Северокавказского крайкома) и едва ли не самый видный из молодых членов ЦК Борис Петрович Шеболдаев.
 
Шеболдаев пришел на пост северокавказского «наместника» в 1929 или 1930 году, сменив здесь А. Андреева, переведенного на кремлевские верхи (позднее член Политбюро). До этого Шеболдаев некоторое время был секретарем губкома в Саратове. Популярность Шеболдаева одно время была очень велика, и его прочили в секретари ЦК (может быть, по установившейся традиции выдвижения северо-кавказцев на кремлевские верхи. До Андреева наместником на Северном Кавказе сидел А. Микоян - впоследствии, до его упразднения, один из столпов Политбюро). Мне приходилось Шеболдаева видеть и слышать. Это был сухощавый человек, с тонким лицом, с коротко стриженными рыжеватыми усами и прямым пробором в волосах, типичный ответработник второго поколения, черты которого я набрасывал в главе о Гамарнике: сдержанный, волевой и, так сказать, вполне цивилизованный...
 
Можно предполагать, что Шеболдаев, в качестве заговорщика, для Кремля был очень опасен, потому что, по раскрытии заговора, в письмах ЦК и в докладах на закрытых собраниях ни о ком не говорилось с такой бешеной злобой, как о Шеболдаеве...
 
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ СОБЛАЗН
 
Особенно заманчивой представлялась заговорщикам идея дальневосточного восстания. Главным соблазном были, конечно, 40 дивизий ОКДВА, (на начало 1935 года), расквартированные в Дальневосточном крае и частично в Восточной Сибири (западные гарнизоны Забайкальской группы войск ОКДВА) и трехмиллионная масса заключенных Дальстроя (Колыма) и Дальлага. А при этом и население Дальнего Востока отличалось своеобразием. Множество строптивых и беспокойных людей из центральных областей Союза бежало на Дальний Восток и укрылось здесь от преследований режима. Этот беглый люд вкупе с коренным населением края - потомками вольных искателей приключений, амурскими, уссурийскими, забайкальскими казаками - мог бы оказаться действенным и очень ценным элементом восстания.
 
Дальний Восток - самая отдаленная часть Советского Союза. Это так далеко, что когда над заливом Петра Великого возгорается день, то в Москве только что сгущаются сумерки вечера (для дальневосточников вчерашнего!) и начинают свой ночной обход луна и ... тайная полиция. Дальний Восток отделяют от центра необъятные пространства Сибири и Урала, где советское командование почти не держало войск*), но где были склады огромных стратегических материальных запасов Красной Армии. Восставшая ОКДВА могла упредить Сталина в занятии Сибири: пока правительство снаряжало бы войска против неожиданно объявившегося противника, рискуя серьезно оголить свои западные границы, ОКДВА могла бы без боя, в поездах, проделать марш через всю Сибирь и встретиться с Красной Армией где-нибудь на хребтах Урала.
*) Сибирский военный округ со штабом в Новосибирске был самым маленьким внутренним - учебным - округом. В его составе не насчитывалось и 50.000 человек.
 
Но и в своих собственных границах Дальний Восток представлял бы собой одну шестую часть территории СССР, вышедшую из повиновения Кремля. Шестая шестой! Земли Дальневосточного края в его тогдашних административных границах простирались от Берингова пролива на севере до границ Кореи, на юге и от восточного берега Сахалина на востоке до Читы на Западе. Административный феномен, с которым не может сравниться ни один штат Северной Америки, ни одна провинция Китая, не говоря уже о какой бы то ни было провинции стран Европы: Германия, Франция и Англия, вместе взятые, свободно могли бы уместиться на территории Дальневосточного края.
 
Дальний Восток - «край света». Его нельзя окружить, блокировать, задушить костлявой рукой голода. Географический фактор Дальнего Востока как нельзя лучше хорош для сообщения восставшего края с внешним миром. Через узкий Берингов пролив - Америка (Аляска). Через неширокое Японское море - Япония. На суше русский Дальний Восток граничит с Манчжурией, за которой - беспредельный мятежный Китай, и с Кореей. И при этом - водные пространства двух океанов, морские пути во все части и страны света, при наличии) крупного и благоустроенного владивостокского порта, сахалинского порта и еще нескольких портов меньшего значения на тихоокеанском побережьи.
 
Дальний Восток имеет свою сахалинскую нефть, свой сучанский уголь, свою военную индустрию Комсомольска и Хабаровска, свое колымское золото, свою едва ли не самую крупную в СССР лесную промышленность, свое - одно из самых крупных в Союзе - рыболовство и свой - хоть и в обрез - амурский хлеб. Он мог бы долго стоять и при сложившихся для восстания самых неблагоприятных условиях и испытаниях.
 
ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЙ ЦЕНТР
 

Василий Блюхер (1890-1938)

Перед концом чистки 1937-1938 г.г. Центральный комитет ВКП(б) издал (в мае или июне 1938 г.) закрытое письмо «Ко всем организациям партии», в котором подводились политические итоги этой кровавой эпопеи. В письме ЦК особо говорилось о ликвидированном НКВД в 1937 году дальневосточном военно-фашистском заговорщицком центре и упоминалось имя Крутова, как руководителя Центра (неясно припоминается, что в письме упоминалось также имя комбрига Крутлова).
 
Но еще за несколько недель до этого, маршал Блюхер в своей речи на партийной конференции: КДФ*), в Хабаровском доме Красной Армии, рассказал о членах заговорщицкой организации гораздо больше того, что было разрешено верхами (судя по умалчиваниям последовавшего, письма ЦК). Блюхер назвал до двадцати имен членов дальневосточного подполья.
*) В 1937 году ОКДВА была преобразована в Краснознаменный Дальневосточный Фронт (КДФ).
 
Источник, из которого я в свое время почерпнул сведения о дальневосточном заговоре, подтвердил ряд из названных Блюхером имен и определенно указал, что не может вызывать сомнения участие в заговорщицкой организации, по крайней мере, следующих восьми лиц:
 
Крутов Георгий Михайлович, председатель краевого исполкома, член ЦИК СССР и член ЦК ВКП(б), глава, заговора;
 
Сангурский Михаил Васильевич, комкор, начальник штаба ОКДВА;
 
Аронштам Лев, армейский комиссар 2 ранга, начальник политуправления ОКДВА;
 
Дзыза, в чине коринтенданта, помощник командующего ОКДВА по материальному обеспечению войск, или иначе интендант армии;
 
Калмыков Михаил Васильевич, комкор, командир - комиссар Особого дальневосточного корпуса (т. н. Колхозный корпус) и начальник гарнизона г. Хабаровска;
 
Круглов, комбриг, начальник (по официальному: комендант) Благовещенского укрепленного района;
 
Тарханов Оскар, помощник начальника разведывательного отдела штаба армии;
 
Мирин Владимир, полковой комиссар, редактор армейской газеты.
 
Из того же источника сообщалось, что имеются некоторые серьезные основания установить причастность к дальневосточному подполью также Таирова Р., армейского комиссара 2 ранга, члена военного совета ОКДВА; Пашковского Константина, комдива, командира 18-го стрелкового корпуса; Иванова Василия, секретаря Амурского областного комитета партии, и некоторых чинов краевого управления НКВД.
 
Наконец, источник обращал внимание на то, что б. советский атташе в Англии Путна, осужденный вместе с труппой Тухачевского и по одному делу, продолжительное время (в первой половине тридцатых годов) состоял в должности командующего Приморской группой войск ОКДВА и именно с этого своего поста, ив уссурийской тайги, перекочевал в мировую столицу - Лондон.
 
Последующее мое описание дальневосточной чистый и некоторых ее странных явлений покажет, что не исключено, что в какой-то степени к организации заговорщиков имел отношение и еще ряд видных чинов армии и краевой администрации.
 
Так как каждого из поименнованных выше лиц я так или иначе знал или хотя бы только видел, - следующую главу я посвящу воспоминаниям о них, в надежде, что и самые поверхностные сведения не окажутся для читателя без-интересными.
 
ДВОЙНИК СТАЛИНА И ДРУГИЕ
 
Одна черта была общей для дальневосточных заговорщиков: все они окопались на Дальнем Востоке давно и сидели на своих дальневосточных постах по многу лет, до самого раскрытия заговора и арестов. (Только Таиров и Тарханов незадолго до их ареста были переведены с Дальнего Востока).
 
Я не знаю ни одного из них, который бы провел на дальневосточной службе менее пяти лет. Естественно, что за это долгое время, повседневно общаясь по службе и часто встречаясь на семейных вечеринках краевой знати, они успели хорошо друг с другом перезнакомиться и сблизиться.
 
Еще до раскрытия заговора стабильность дальневосточной руководящей верхушки бросалась в глаза и вызывала различные толки: всем была известна практика Кремля (сохранившаяся и поныне) - перманентно перекидывать руководящих работников, не давать им - по официальной терминологии - «засиживаться» на одном месте, «плесневеть, хозяйственно обрастать, обволакиваться семейственностью».
 
Самым ходячим объяснением стабильности дальневосточного руководящего состава было то, что Кремль вынужден мириться с отступлением от собственной линии и делать исключение для Дальнего Востока ввиду постоянно напряженных отношений с Японией: в этих условиях вверять пограничный край и его войско текучему составу руководителей все-таки было бы неразумно. Очевидно, что так оно и было. Но так же очевидно, что за устойчивое положение дальневосточного кадра немало ратовал перед Кремлем ответственный за Дальний Восток член Оргбюро Гамарник...
 
Второй общей чертой многих дальневосточных подпольщиков была туманность их жизненных и политических биографий. Блюхер, сам прослывший загадкой в собственной стране и заграницей, любил окружать себя таинственными людьми. Даже на партийных чистках эти люди как-то ухитрялись ничего не сказать о своем происхождении и жизненном пути...
 
Крутов. По странной игре судьбы, возглавитель антисталинского заговора дальневосточников внешностью был похож на... Сталина. Дальневосточные чиновники так между собой и говорили: доложить этот вопрос Сталину; под Сталиным подразумевался Крутов.
 
Конечно, это было совершенно относительное сходство. Крутов, которому было лет 45, был высок ростом, жердевиден, длиннорук, имел светлое, открытое лицо. Но... был по грузински черноволос, носил сталинскую прическу, сталинские усы, одевался под Сталина: полувоенная фуражка, длинная, пепельного цвета шинель, сапоги и гимнастерка с подшитым белым воротничком.
 
Трудно узнать, умышленно ли рядился Крутов, в двойника кремлевского владыки. После раскрытия заговора досужие умы усматривали в сходстве Крутова со Сталиным чуть ли не целую заговорщицкую стратегию. По одной версии, не лишенной интереса, похожесть Крутова на Сталина должна была сослужить заговорщикам службу в момент переворота. Действительно, план дальневосточного переворота включал в себя, как средство обезвреживания НКВД, один элемент мистификации, но несколько или пожалуй совсем иного рода...
 
Не знаю точно, когда Крутов вступил на свой пост начальника края. В 1932 году он там уже был. Очень возможно, что Крутов принял край из рук б. председателя Дальневосточного губисполкома Гамарника. В таком случае знакомство этих двух заговорщиков давнишнее...
 
Прошлое Крутова мало известно. До назначения на Дальний Восток, он работал в аппарате ЦК ВКПб) в Москве, а еще раньше - в ОГПУ, если память мне не изменяет, в экономическом его отделе.
 
Человек недюжинного ума, властный, но недостаточно интеллигентный, хотя и отнюдь не грубый, а скорее мягкий в обращении, Крутов, несмотря на славу и единовластие Блюхера, имел собственный вес и популярность в крае. Не многие председатели исполкомов имели билет члена ЦК. К Крутову прислушивался Кремль: он был главным докладчиком по Дальнему Востоку на съездах в Москве.
 
Может быть, по долголетней привычке аппаратного работника ОГПУ и ЦК, Крутов и на посту председателя краевого исполкома не часто показывался на людях, руководя краем из своего кабинета в модерном Доме Советов, на улице Карла Маркса. Между прочим, в этом же доме помещался крайком. Комендант Дома Советов был подчинен непосредственно Крутову. Рядом с кабинетом Крутова находился конференц-зал президиума крайисполкома, в котором в ночь переворота, по плану заговорщиков, должны были быть собраны на заседание и не выпущены те краевые работники, которые не были причастны к «делу».
 
Крутов подчеркнуто сторонился армии и никогда, даже и в приезды Гамарника, останавливавшегося в апартаментах Военного Совета, не бывал в штабе армии. Возможно, что это был элемент заговорщицкой тактики.
 
Сангурский. Всем было известно, что чисто военной стороной в армии Блюхера, да и самим Блюхером в известном смысле, руководит «японец» - так прозывался в войсках Сангурский. Сангурский был одной из таинственных личностей, в бесчисленности окружавших «царя Сибири». Биографию Сангурского в точности никто не знал. Лишь однажды, в интимном собрании чинов штаба, Блюхер, вспоминая былые походы, рассказал, как в гражданскую войну на Урале в критическую для штаба Блюхера минуту ему на выручку пришел с гор со своим отрядом «маленький азиат» Миша Сангурский. С того времени, надо полагать, и началась дружба двух этих людей.
 
В облике Сангурского, действительно, было что-то «японское» и уж конечно - карликовый его рост, из-за которого с начштармом происходило множество смешных курьезов. По моей прикидке, в нем никак не могло быть больше 152 сантиметров. Невольную улыбку вызывал вид Сангурского, когда он изредка прогуливался по обычно пустынной улице Серышева, перед зданием штаба армии, со своей женой, красивой шатенкой: жена была головы на три выше своего сановного супруга...
 
В висках Сангурского серебрилась седина. На маленьком, слегка удивленном личике его большие на выкате карие глаза таили ум и глубоко упрятанное презрение. Сангурский был военный с головы до ног, и в старое время с него можно было писать портрет армейского офицера, а в новое - в нем олицетворялось одиозное понятие «военспец», хотя, конечно, он был членом партии, совершенно беспартийным, впрочем, по его безразличию к так называемой общественной жизни и политработе.
 
Педантичность Сангурского вошла в войсках в поговорку, и его служебный кабинет в штабе армии, перед входом на половину Военного Совета, в котором стол был всегда чист от всяких бумаг, слыл притчей во языцех. Блюхер, человек очень неорганизованный, стол которого ломился под тяжестью бумажных залежей и который с самым незначительным посетителем мог разговаривать часами, забыв обо всем на свете, всегда советывал подчиненным брать пример не с него, а с Михаила Васильевича, безмерно им обожаемого.
 
Сангурский изъяснялся образцовым литературным языком и был редкого дарования оратором точного слова: как бы нарочитым баском, важно надув губы, не говорил, а печатал. Стенограммы его публичных речей ни им, ни кем другим никогда не правились, и редакторы отсылали их прямо в набор. При этом был он очень остроумен. Взрывы смеха раздавались в зале собрания в то время, как виновник веселья сохранял невозмутимое лицо.
 
В маленьком этом человечке угадывалась цельная, независимая натура. Где бы он ни выступал - среда ли чинов штаба, на партийных ли собраниях (на которых, кстати, Сангурский, пользуясь своим высоким положением, появлялся чрезвычайно редко) или на совещаниях политсостава, - он говорил только на свои узко профессиональные, военные темы или по вопросам, имеющим непосредственное касательство к его должности, и определенно избегал политических речей. Мне не запомнилась ни одна речь Сайтурского, в которой бы он, по общей в СССР для всех повинности, славословил ражим или кадил вождям. Тонкий дипломат, Сангурский, конечно, не делал из своей аполитичности демонстрации, вызова; он просто умел как-то очень ловко и незаметно для аудитории обойти политику.
 
Незаметно для аудитории... Но кем нужно подозрительная узость его тематики, не оставлявшая место для обязательного в устах каждого члена партии (и не только члена партии!) советского «символа веры», разумеется, замечена была давно. От обвинений в аполитичности, гнилом нейтралитете, беспартийном делячестве и прочих смертных грехах советского коммуниста и просто советского человека его загораживала одетая в толщу бесчисленных орденов грудь его обожателя Блюхера...
 
В начале тридцатых годов, если не ошибаюсь - в 1933 году, Сангурский с советской военной миссией ездил заграницу. Не могу сказать точно, в какие страны, но знаю, что в Италии был: мне запомнился его рассказ в кругу штабных офицеров о встрече и «светском» разговоре его с королем Эммануилом и Муссолини...
 
Не знаю и не уверен, состоял ли Сангурский при Блюхере в советско-китайскую войну 1929 года, но знаю точно, что в 1931 году он уже возглавлял штаб армии и таким образом шесть лет бессменно, до самого ареста в 1937 году, занимал эту должность.
 
В непосредственном ведении и подчинении Сангурского были рота охраны штаба армии и охранный бронетанковый батальон, стоявший под Хабаровском. Эти два подразделения, по плану переворота, должны были сыграть важнейшую роль в блокаде двух зданий НКВД в Хабаровске и закупоренных в них энкаведистов...
 
Аронштам. Брат более известного старого большевика Аронштама, члена верховного партийного судилища - партколлегии ЦКК. Последний, вместе с другим членом ЦКК Анцеловичем, руководил партийной чисткой в 1933 году на Дальнем Востоке. Этот благообразный партпапаша в каком-то несуразном сером полувоенном макинтоше и полувоенной же толстовке (надетых, возможно, только по случаю поездки в царство военщины) мне запомнился. В чистительном зале штаба армии старик Аронштам держался как-то неуверенно и робко, на всей его фигуре как бы было написано: люди все военные, в полковничьих да генеральских чинах, с пистолетами у поясов, - а вдруг запрут и не выпустят. Его заперли и не выпустили, но было это уже позже - в 1937 году, и сделали это не полковники Блюхера, а сержанты Ежова...
 
Младший Аронштам, армейский комиссар 2 ранга и начальник политического управления Дальневосточной армии, несмотря на свой громкий двухэтажный политический титул, большой самостоятельной роли в армии не играл. Он не был членом Военного Совета, что было исключением из общего правила: во всех других военных округах Военный Совет составлялся из командующего и как раз начальника политуправления, который, таким образом, как бы обретал права комиссара армии.
 
Военный Совет ОКДВА состоял даже из трех членов, но в нем места для начальника политуправления не нашлось. Эта дальневосточная особенность была безусловно делом рук Блюхера: облеченный огромным доверием и полномочиями Кремля, будучи членом ЦК, он не желал, чтобы при нем был и его принижал комиссар. Когда предшественник Аронштама, латыш Август Мезис, попытался было претендовать на самостоятельную роль и права комиссара армии, Блюхер сумел быстро выпроводить его из своей армии.
 
Не будучи членом военного совета, Аронштам был только руководителем одного из ведомств армии, ведомства, правда, необычного, распространявшего свое влияние, свой контроль и в известном смысле свою власть на все остальные ведомства. Аронштам, видимо, лучше своего незадачливого предшественника понял, что спорить с Блюхером ему не под силу и в конце концов, кажется, вполне смирился со своим положением комиссара без комиссарских прав, с помощью чего получил полное к себе расположение Блюхера и был с ним, как в Советском Союзе, выражаются, в «сработанных» отношениях.
 
Внешностью Аронштам являл собой прямую противоположность типу комиссара, созданному советской литературой, как и типу комиссара, выведенному в литературе противосоветской. Это был холеный барин, если угодно, аристократ. От всей его поджарой, тонкой в талии, фигуры - начиная от сверкающей лысины головы и кончая блеском кончиков сапог - веяла на вас сама элегантность. Если Аронштам не опрыскивался духами, то, вредя его, вы запах духов -как бы ощущали.
 
По некоторым данным, Аронштам служил связующим звеном между московским и дальневосточным центрами. Будучи непосредственно подручным Гамарника, он состоял в повседневной служебной переписке с последним и нередко вызывался в ПУР на различные совещания. К услугам Гамарника и Аронштама было особое шифровальное ведомство ПУРа.
 
Дзыза. Из таинственных. Длинный, тощий, с умученным землянистым лицом, простуженным голосом и волосами студента. В этом человеке, мысли которого, казалось, были вечно заняты движением транспортов, фуражом и амуницией, люди неожиданно встречали мягкую обходительность и отзывчивость. Он был приятным исключением из породы обычно толстокожих и озлобленных военных хозяйственников. Впрочем, справедливости ради, следует заметить, что ему на его посту интенданта армии было легче проявлять отзывчивость, чем затурканному и пинаемому всеми, даже последним красноармейцем, какому-нибудь начхозу батальона... Дзыза, видимо, был выходец из Прибалтики: фамилия, будто, эстонская. Говорил по-русски с акцентом.
 
Дзыза был единственный военный, который мог повседневно общаться с руководителем заговора Крутовым, не вызывая чьих-либо подозрений. В качестве главного хозяйственника ОКДВА он должен был часто бывать и бывал у председателя краевого исполкома для разрешения всяческих вопросов, связанных с квартированием армии на территории края. По сведениям, именно через Дзызу осуществлялась связь руководителя заговора штатского Крутова с военной частью заговорщицкой организации.
 
Калмыков. По внешности - колоритная фигура, великолепный экземпляр человеческой породы, могучий дуб, саженного роста черноусый молодец, первый красавец в крае, поглазеть на которого высыпал на парады весь обывательский Хабаровск.
 
Денщик в царской армии и уральский партизан в годы гражданской войны, Калмыков один из немногих «братишек» не спился, не свихнулся (в плане личной судьбы), а, усвоив требования нового времени, потянулся к учению, но доучился только, до полуинтеллигента, не хватающего с неба звезд по части теории, но крепкого в практической деятельности, в быту - с претензией на содержательную светскость.
 
В квартире этого «колхозника», как его прозвали в высших кругах армии за его должность командира Колхозного корпуса, часто устраивались вечеринки с литературно-музыкальной программой, на которые съезжался весь сановный Хабаровск, бывал и Блюхер. Как впоследствии удостоверяли официальные докладчики, за ширмой этих вечеринок происходили важные совещания заговорщиков.
 
До назначения на должность командира Особого корпуса (последний был создан весной 1932 года) Калмыком состоял в помощниках у Блюхера по интенданству (должность, которую впоследствии занимал Дзыза). Блюхер Калмыкова очень любил и всячески ему благоволил. Кажется, они были друзьями еще со времен гражданской войны на Урале.
 
Как начальник гарнизона г. Хабаровска, Калмыков имел власть над одной дивизией (Волочаевской) и несколькими отдельными полками, расквартированными на Волочаевской горе. Замысел и тактика использования этих частей в перевороте будут рассказаны нами в свою очередь.
 
Калмыков имел три ордена от советского правительства.
 
Круглов. Я лично видел комбрига Круглова два раза мимолетно, и у меня осталось воспоминание об очень бесцветном лице и общем сером облике пехотного командира: вылинявшая форма, перекрещенные на груди ремни... Служебное положение Круглова, как начальника пограничного укрепленного района, весьма благоприпятствовало тайным сношениям с заграницей, если таковые были. Его дотами был улеплен берег Амура, представляющего в районе Благовещенска и еще много ниже естественную границу СССР с Маньчжурией.
 
Войска укрепленного района занимали границу вперемежку с заставами Благовещенского погранотрнда НКВД.
 
Кто-кто, а уж Круглов, конечно, знал, где и как можно пройти через границу к нему и от него. Не лишено интереса, что по секретной сводке Дальневосточного округа погранвойск НКВД, пересылавшейся для сведения штабу армии, наибольшее число нелегальных переходов границы, главным образом военнослужащими, было зарегистрировано как раз на участке Круглова. В зиму 1936-1937 гг. район расквартирования частей 12-ой стрелковой и 3-ей колхозной дивизий (соседей Круглова) в одну ночь оказался «залистованным» на большом пространстве.
 
Листовка, отпечатанная типографским способом, была антибольшевистского содержания и призывала красноармейцев быть наготове к решительному моменту в борьбе с тиранией Кремля.
 
Произведенным расследованием было установлено, что листовка была раскидана людьми, приходившими из Маньчжурии и туда вернувшимися. В одном из пустующих дотов они отдыхали и закусывали. Было бы интересно теперь услышать от людей, ведших в то время революционную работу из Маньчжурии, про эту историю. Я с своей стороны могу сказать, что эта листовка наделала тогда много переполоху. Большие отряды из командиров, политработников, и комсомольцев были посланы для сбора листовок и два дня, в метель, топтались по полю. Правительственные провода Хабаровск-Москва были загружены запросами и донесениями по этой оказии. Возможно, впрочем, что листовка эта была вовсе не из Маньчжурии и что следы к границе были сделаны для отвода глаз...
 
Круглов поддерживал (открыто) близкие, приятельские отношения с советским консулом в Сахоляне (китайский город против Благовещенска, через реку). Консул (фамилия  позабылась) часто приезжал в Благовещенск, выступал с информационными докладами на бюро Амурского обкома и развлекался на вечеринках областного начальства. Его дети  учились в Благовещенской школе, ежедневно привозились и увозились. Между прочим, этот консул немного позже Круглова разделил участь последнего: сгинул в НКВД.
 
Тарханов. Это был не кто иной, как бывший генеральный секретарь исполкома Коммунистического интернационала молодежи. Это он, первым из комсомольцев, еще в годы гражданской войны, ходил в Европу устраивать Союзы, коммунистической молодежи. Его учителем и наставником был председатель Коминтерна Зиновьев.
 
Позже Тарханов участвовал в оппозиции и был лидером оппозиции - в комсомоле. В годы начавшегося физического преследования оппозиционеров (1929-1930), Тарханов принес повинную Сталину, был «прощен» и получил назначение в военную разведку.
 
Номинально Тарханов значился в должности одного из помощников начальника разведотдела штаба армии, но фактически был главным обозревателем стран Дальнего Востока для Гамарника и через него - для Кремля. Он занимался систематизацией газетных сведений, письменных работ, но нередко, вместе со своим другом Иолком, сам ходил в разведку в Китай, Маньчжурию, Японию и Корею. В небольшом двухэтажном белом особняке на одной из тихих улиц, примыкающих к штабу армии, он принимал своих гостей «оттуда». Тарханов образцово знал китайский язык и говорил также по-японски.
 
Начальником Тарханова был Валин (вероятно, псевдоним) - человек с белой головой и черными жгучими глазами, матерый волк разведки. Про него говорили, что с конца первой мировой войны он участвовал во всех восстаниях в мире; в 1923 году держал в своих руках нити известного гамбургского восстания.
 
Тарханов, Иолк и Валин были монополистами по информированию советского общественного мнения о странах Дальнего Востока, и конкурировать с ними мог только Радек. Их статьи в те времена часто появлялись в «Правде» и в толстых московских журналах, подписанные их сборным псевдонимом: Иотавари. Они также вытустили несколько книг и «Справочник командира» по Японии. Тарханов показал себя талантливым беллетристом, выпустив в московском издательстве ярко написанные «Китайские новеллы», под именем, если я не запамятовал Эрдмана.
 
Коренастый, с втянутой плечи большой стриженой головой и веселыми серыми глазами Тарханов, долговязый, белолицый, лупоглазый Иолк и Валин, как, впрочем, и другие разведчики, были самые демократические ребята в штабе и запросто и охотно общались с чинами штаба, рассказывали и много интересного. Тарханов и Иолк к тому же были очень добры: давали из-под полы читать харбинские эмигрантские газеты. Излишне рассказывать, с каким жгучим чувством любопытства и надежды брались в руки эти газеты...
 
Вспоминаю, как веселый пустяк, что в «Харбинских новостях» печаталось рекламное объявление ресторана Ощепкова весьма игривого содержания: «Везде голодно - у Ощепкова сытно. Везде холодно - у Ощепкова тепло. Везде скучно - у Ощепкова весело»... и так далее в этом роде. Начальником административно-хозяйственной части штаба армий был некий Росщупкин, в майорском чине.
 
Чины штаба совсем не так плохо снабжались из трехярусного (высший начсостав, старший и средний начсостав и вольнонаемные) распределителя Росщупкина. Но... везде и всегда над хозяйственником подсмеиваются, дай только зацепку. И вот соответственно переиначенное творчество харбинского ресторатора пошло гулять по штабу: «Везде сытно - у Росщупкина голодно. Везде тепло - у Росщупкина холодно...» Это была целая эпидемия, массовый психоз. Где этот уютный ресторатор Ощепков? Снилось ли ему когда-нибудь, что его «литература» пользуется такой бешеной популярностью на его родине, и не где-нибудь, а в большевистском штабе армии, у полутора тысяч генералов, полковников, майоров, летчиков, танкистов, артиллеристов, комиссаров и, кажется, у самого дальневосточного маршала?..
 
Несмотря на то, что Тарханов был опальный, а вернее - именно поэтому, отношение к нему чинов штаба было уважительное и даже почтительное; для одних он был герой; для других - орел, которому приходится ниже кур спускаться; для третьих - побитый. Известно, что сердце русское открыто пострадавшему... Большую роль играло то, что Тарханов держал себя просто, но достоинства не ронял, как это случалось со многими покаявшимися оппозиционерами: ни перед кем не заискивал, покаянных и славословящих режим речей вновь и вновь не произносил... Выделял его своим вниманием и Блюхер, был к нему неизменно предупредителен и вежлив и нередко просил его к себе с докладом. Но приглашать его на свои домашние банкеты, которые случались частенько, все же остерегался...
 
Тарханов близко соприкасался с Гамарником. Гамарник вообще имел много дела с разведотделом и, в свои приезды в Хабаровск, на много часов уединялся с разведчиками. Тарханова называли любимцем бороды.
 
Как потом утверждалось, именно при помощи Тарханова Гамарник «делал» разведывательные данные, вводившие в заблуждение Политбюро относительно численности, вооружения и дислокации японской армии и намерений ее правящих и военных кругов, с помощью чего заговорщиками достигалась поставленная ими перед собой цель: накопление войск на Дальнем Востоке.
 
Мирин. Редактор армейской газеты Владимир Мирин был из свиты Гамарника. В советско-китайский вооруженный конфликт 1929 года Мирин основал и редактировал газету ОКДВА под свежим, оригинальным названием «Тревога». Боевой опыт «Тревоги» прогремел на весь Союз, главным образом благодаря написанной Мириным же брошюре. «Тревога» била по врагу кричащими заголовками, аршинными шапками, пестротой верстки, «обыгрыванием» фактов ... Когда, по заключении мира с китайцами, «Тревога» попыталась держаться своей «традиции», ей это отделом печати ЦК не было позволено на том основании, что это - приемы желтой буржуазной прессы.
 
По окончании советско-китайской войны Мирин был отмечен центром и назначен на должность начальника отдела печати: Политического управления Красной армии, в Москве. Однако, в 1932 или 1933 году Гамарник вернул Мирина на Дальний Восток. В петлицах сравнительно молодого военного журналиста (Мирину не было сорока лет) сияли два ромба, по нынешнему - генерал-лейтенант! (Гамарник вообще щедро раздавал звания молодым политработникам). Писал он сам посредственно, бесцветно, нудно, но организатор был толковый, нахрапистый и наглый.
 
Мирин представлял собой лощеного щеголя - душка военный - с красивым лицом южанина. Он, однако, был умен и слыл за актера в жизни, каковым несомненно и был. «Такая уж, товарищи, наша должность: член ве-ка-пе-бе!» - говорил он, как декламировал, на партийных собраниях, и все совестливо потупляли взор, зная, что говорит это - прожженный лжец и комедиант.
 
Мирин срезался несколько раз на газетных иллюстрациях. Один раз в портрете Молотова, напечатанном в газете, начальством было усмотрено оскорбительное сходство с каким-то бывшим уральским капиталистом. Скандальнее вышла история с портретом Вышинского. На первой странице была напечатана речь прокурора Вышинского на процессе Зиновьева 1936 года, с заверстанным в центре газетной полосы портретом Вышинского. На второй странице шел обычный раздел армейской жизни, причем было напечатано фото: боевой конь, схваченный под уздцы красноармейцем.
 
Кто-то из читателей, просматривая газету; видимо, лежа на земле, против солнца, поразился увиденным: глазам предстала голова Вышинского в ... уздечке, по всем правилам пригнанной на прокурорское лицо; уздечку под подбородком прокурора держала властная рука. Все остальные детали, снимков пропали: ни коня, ни красноармейца.
 
Осененный бдительностью читатель дал знать по начальству о газетном вредительстве. Пошла депеша в пуарм. В пуарме развернули газету против солнца и... страшно переполошились. Государственный прокурор Вышинский, главный обвинитель на процессе оппозиции... в узде? Управляемый чьей-то рукой? На что намек? На кого намек? В войска полетела шифровка: газету изъять... Но история с замученным прокурором, тем не менее, получила широкую огласку, и в последующее время на маневрах в поле можно было наблюдать, как целая дивизия просматривает свежий номер армейской газеты несколько необычным образом: наставив развернутый лист на солнце...
 
Мало вероятно, чтобы в данном случае имел место умысел заговорщицкого агитпропа: на такой дешевой штуке заговорщики вряд ли захотели бы рисковать. Дело, кажется, обстояло так, как объяснял перетрухнувший Мирин начальству: случайное скрещивание клише с таким неожиданным и умопомрачительным результатом. История для Мирина, тогда больших последствий не имела, но в кампанию повальной бдительности и всеобщего умопомешательства 1937-1938 г.г. целый ряд редакторов поплатился партбилетом, а некоторые и головой за такого же рода, казалось, смешные пустяки. В конце концов, отдел печати ЦК издал специальный циркуляр, обязывающий редакторов перед тем, как подписать номер к печати, просматривать его на свет!..
 
Блюхер Мирина не любил, но терпел и почему-то считал возможным принимать его у себя с докладом, на что был очень зол Аронштам, которому редактор был непосредственно подчинен, и почему-то неизменно приглашал Мирина с женой на свои домашние банкеты. С Калмыковым Мирин был открыто дружен и на его музыкально-литературных вечерах был непременноприсутствующий.
 
Таиров. Никто не знал, откуда этот кавказец всплыл на видном посту члена Военного совета, как его настоящая фамилия и кто и для чего придумал для Дальнего Востока эту должность члена Военного совета без портфеля.
 
Небольшого роста, типично-армянского обличья, обходительный, приветливый, почти джентльмен, с торчащими веером поверх облыселого черепа волосами, с мягкими манерами, в которых было что-то кошачье, Таиров слыл в армии за «советского Лоуренса». Говорили, что его «специальность» - Азия, что он провел много лет в Китае вместе с генералом: Галеном (т.е. Блюхером) и что, помня те времена, Блюхер пригласил его к себе в качестве члена Военного Совета.
 
Как член Военного совета, он руководил в армии тремя весьма неоднородными отраслями: военной разведкой, военным строительством и Колхозным корпусом.
 
Пашковский. После знаменитого на весь Дальний Восток своими причудами и неожиданными выходками комдива Ивана Андреевича Онуфриева, Пашковский был «партизан номер два». Низкорослый, плотно сложенный, блондин лет под 50, Пашковский не имел одного глаза и для благообразия носил вставной. Нередко на корпусных собраниях разгневавшись, Пашковский выхватывал из глазницы свое стеклянное око и что было силы ударял им по столу. Однажды на первомайском параде в Благовещенске, выступая с речью, в присутствии японского консула, Пашковский на свой лад переделал одно известное изречение Сталина. «Японцы хотят нашей земли? Но мы своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому! Нам самим мало!» - неожиданно выпалил оратор. В связи с этой историей Пашковский вызывался в Военный совет и получил выговор за «недипломатический язык».
 
Но у Пашковского, как все это знали, его «партизанство» было только игрой, собственным «стилем». Он был и умен, и достаточно образован, и корпусом руководил со знанием дела. Его положение как командира корпуса, было очень высокое, так как фактически он был если не командующим приамурской группой войск, то начальником гарнизона всего обширного Приамурья, и в известной мере - ему подчинялся даже благовещенский погранотряд полковника Калиновского. В качестве военачальника области он был членом бюро обкома. Войска его корпуса стояли непосредственно за дотами Круглова.
 
Иванов. Выдвиженец из рабочих Амурского пароходства, Иванов правил областью долгие годы, едва ли не полные семь лет. Каких-либо подробностей о нем я не знаю, но знаю, что он был человек очень властный и... невоспитанный. В свое время по Дальнему Востоку из уст в уста ходил рассказ об одном заседании бюро обкома. Заведующая облздравом Врублевская принесла жалобу обкому на областную газету, напечатавшую про нее фельетон, в котором она была уподоблена ... Дездемоне. «А кто это такая Дездемона?» - спросил Иванов у редактора. «Да это была одна такая героиня ...» - начал было объяснение редактор. «Героиня? - переспросил секретарь обкома. - А я думал б... какая-нибудь. Чего же ты, Врублевская, обижаешься? Все-таки героиня!..»
 
Если принять во внимание, что Амур был представлен в заговорщицком Центре весьма внушительно партийным возглавителем - и двумя военными руководителями (Пашковский, Круглов) то нетрудно видеть, какое стратегическое значение придавалось этой территории в планах переворота. Амурская область - крайняя часть территории Дальневосточного края в сторону Москвы - должна была сыграть роль «отсекающего», должна была встать часовым на границе и обеспечить в крае «течение» переворота в судьбоносные первые дни или, быть может, только первые часы его...
 
ПРОБЛЕМА ПЕРЕВОРОТА
 
Самый акт переворота, т.е. освобождения, выхода территории края из-под власти Кремля, не представлялся заговорщикам слишком головоломной задачей.
 
Необходимым и неизбежным условием переворота в центре является насильственное устранение властвующей верхушки. Но властвующая верхушка охраняет себя с исключительной бдительностью и по самой совершенной системе. Это - одна из больших трудностей переворота в центре.
 
Такой трудности, однако, не стояло перед дальневосточным подпольем, так как местную властвующую верхушку представляли собой сами же заговорщики. Здесь сама властвующая верхушка делала бы переворот. Физическое устранение главной правительственной администрации в крае, захват местных правительственных учреждений - такой задачи не стояло бы перед революционной организацией, сочетающей в лице своих членов и тайную революционную организацию и главную правительственную администрацию в крае. Местные правительственные учреждения, по крайней мере такие важные, как штаб армии и краевой исполком, в сущности, «уже» были захвачены заговорщиками еще до переворота.
 
Правда, дальневосточному центру в момент переворота пришлось бы решать задачу овладения полицейской крепостью Сталина в крае, т.е. краевым управлением НКВД, две тысячи сотрудников которого, вполне «механичные» и послушные своему долгу, представляли бы камень преткновения для переворота. Но при наличии в руках заговорщиков ключевой позиции в армии и в особенности в «столичном» гарнизоне края (Сангурский, Калмыков), при наличии нескольких верных заговорщицкому центру людей в самом краевом управлении НКВД, при наличии плана Сангурского по блокированию двух главных зданий НКВД в Хабаровске (об этом плане см. дальше), - задача штурма энкаведистского гнезда могла быть решена успешно.
 
Оптимистически могли смотреть заговорщики и на проблему овладения положением в крае после торжественного обнародования мятежным Хабаровском Декларации о выходе края из-под власти советского правительства и о переходе всей полноты власти в крае в руки Дальневосточного Комитета Освобождения Родины*).
*) По заговорщицкой идее, Дальневосточный Комитет Освобождения Родины должен был быль Комитетом ведения освободительной войны. По мере продвижения вглубь страны, в него входили бы представители других освобожденных территорий и, вероятно, в связи с этим самое наименование Комитета претерпело бы соответствующее изменение. Комитет назначил бы командующего освободительной армии и издавал бы общие директивы по вопросам, связанным с ведением освободительной войны и самыми неотложными; реорганизациями экономической и политической жизни освобожденной территории.
 
Сначала несколько слов о постановке этой проблемы. Насколько стало впоследствии известно, в самом заговорщицком Центре были представлены два взгляда на этот вопрос.
 
Член Центра Дзыза считал, что вообще этой проблемы, то есть, в конечном счете, проблемы превращения края в вооруженный оплот освободительной войны против Кремля, не существует. Он исповедывал теорию «разлившегося революционного моря». Надо, полагал он, пустить только «пал» - и пожар стихийно обнимет весь край, перекинется на соседние с краем территории с тем, чтобы стихийно распространятся дальше, с области на область... Но Дзыза «аполитичный» интендант, погруженный в свои ведомственные занятия и далекий от непосредственного наблюдения жизни, мыслящий «устарелыми категориями», остался со своим взглядом в одиночестве.
 
В Центре возобладала точка зрения других, которые, считаясь с реальным действием автоматизированной государственной машины большевиков, с реальным фактом трагической разобщенности людей, подвластных Кремлю, не верили в теорию «разлившегося революционного моря» и считали опасным для судеб переворота возлагать на нее надежды.
 
Они верили в освободительный вал, который, наростая, будет подвигаться на Запад, к Москве, но который может также, в зависимости от сложившихся условий, оставаться в неподвижности, как крепость, принимая на себя и отражая военные удары Кремля. При этом они не сомневались в том, что дальневосточный мятеж или всякий иной, вызовет во внутренних областях СССР процессы, которые повлекут, выражаясь языком летчиков, серьезное «барахление» государственного мотора сталинизма...
 
Но этот вал нужно было «поставить», для чего надо было утвердить революционную власть на всей территории края. Для этой же цели заговорщики считали необходимым очертить границы территории переворота и на некоторое время, по возможности, наглухо закрыться в этих границах, или, как тогда еще говорили, запереться в восставшем крае «изнутри на ключ».
 
Заговорщики придавали «очерченной границе территории переворота» совершенно исключительное значение в смысле психологического влияния на колеблющиеся и «нейтральные» элементы в самом крае.
 
Заговорщики полагали, что достаточно людям прожить один день в сознании положенного рубежа «двух миров», в сознании, что живут они вне непосредственной досягаемости машины принуждения и имеют свободу выбирать, как они проснутся на следующее утро свободными от страха, с чувством своего причастия к делу переворота и с чувством ответственности за это дело. Если у них будет какой-нибудь страх, то только страх вновь оказаться под властью Кремля: никого в Советском Союзе не требуется убеждать в подозрительности, мстительности и кровавой неразборчивости большевистской власти. Но такой страх может только порождать отчаянную решимость и смелость в борьбе.
 
Наличие «положенного рубежа» должно было бы поставить в очень трудное положение сопротивляющиеся элементы, сильно влияло бы на их психику. Они уже не могли бы чувствовать себя законной властью в крае, подавляющей «противогосударственные элементы». Они почувствовали бы себя сами «элементами», незаконно и воровски действующими в тылу не своей территории.
 
Я не могу не уклониться здесь несколько в сторону и не отметить, что это предвидение заговорщиков позднее нашло себе подтверждение, правда, в другой обстановке. Речь идет о прошедшей войне. Я знал многих советских солдат и офицеров, политработников, которые из-за страха лишиться соприкосновения со своей свирепой властью рвались выйти из немецкого окружения, ища лазеек и подчас проявляя героические усилия. Но как только на какой-то, скорее психологической, черте, все-таки обусловленной чертой физической, это соприкосновение обрывалось и люди вдруг это сознавали, они умирали и тут же снова рождались, исполненные яростной - если не сказать беззаветной - решимости ... войти снова в соприкосновение с этим режимом, но уже на другой основе: на основе смертельной схватки с ним.
 
Я также наглядно видел в войну много раз, с волнением наблюдал, как вдруг останавливается в определенной обстановке и в определенный момент чудовищная машина большевистского властвования, становится недействительной и я очень ясно представляю себе, как это будет при перевороте, начавшемся в какой-нибудь части СССР... Еще только вчера, еще только сегодня утром это были полки, дивизии, скрепленные дисциплиной, связанные всеми обручами большевистской системы. Но вот, как бы по какому-то веянию в воздухе, эти стройные полки и дивизии буквально в миг превращаются в беспорядочную толпу. Почему? Кто-то крикнул: «Мы окружены!» или «Теперь конец!». Может быть это крикнул Никто.
 
Все расползается на глазах у начальников. Но никто из начальников со всей их властью, которой у них не отнимали, с оружием, которое у них в руках, уже не может, не в силах крикнуть: «Остановитесь!» Что изменилось? Что-то изменилось... Разбредшиеся группами красноармейцы в присутствии начальников откровенно судят режим и толкуют о том, как перейти в плен; снаряжают «ходоков». Даже уполномоченный Особого Отдела только сдержанно улыбается, слушая страшную крамолу. А ведь еще сегодня утром, еще час назад он каждого из них, не колеблясь, застрелил бы за не оставляющее сомнения предательство. Он и сейчас должен это сделать. Но он уже этого не сделает. Может, но ... не может.
 
У него, конечно, самый обыкновенный страх. Но красноармейцы, которые давно и всем застращены, - разве не должен был бы удерживать их страх, что слух об окружении может оказаться ложным и что они останутся (и еще остаются!) под старой властью?
 
Произошло психологическое разжатие. Можно сказать, что произошел психологический переворот, но обусловлен он был внешним фактором. Кто-то сказал: «Там черта!». Может быть, это сказал Никто. Но это было сказано. Воображению предстала черта. Может быть ее не было. Может быть, была. Но они поняли, что это их момент. И они - умерли и тут же вновь родились, - в новом качестве. Страх, который довлел и давил, исчез.
 
Еще один пример ив того же времени. Однажды я наблюдал как из одной деревни уходила группа командиров, и политработников. Озорная колхозница кричала им вслед: «Передавайте наше с кисточкой товарищу главному в Москве - жареный кочетыг ему в...» - она назвала неудобопроизносимую часть человеческого тела.
 
Начальники только поникли больше головами и пошли. Откуда это изумляющее бесстрашие колхозницы? Немцы в деревне ведь еще не показались и... покажутся ли? Реальная-то власть над ней, колхозницей, пока что у этих командиров. Она знала, что любой из этих командиров может ее убить, вправе убить, в силах убить. Но еще лучше она знала, что он ее уже не убьет. Любой из этих начальников, знал, что он обязан ее убить, не говоря уже о праве убить, но он также знал, что уже ее не убьет. Я спросил колхозницу, как она не боится? Она ответила, что они уже не придут. Я возразил, что они могли бы убить ее теперь. - «Они уж недивствительные», был ответ. - «Как так недействительные?» - «А так. Они тут нюне не на законной меже».
 
Фактор межи!..
 
Но я возвращаюсь к непосредственной теме.
 
Для того, чтобы справиться со своими внутренними делами, мятежному краю нужно было, прежде всего, иметь время - до того, когда кремлевское правительство бросит крупные силы для подавления переворота. Заговорщики рассчитывали, что такое время - очень короткое - они будут иметь, потому что Кремлю было бы совсем нелегко с расстояния 9 тысяч километров в один миг прыгнуть к границе восставшего края и немедленно повести против него военные действия еще находящимися под его властью частями Красной армии. Как я уже упоминал раньше, в Сибири Кремль не держал сколько-нибудь значительных войск.
 
Мало вероятно, чтобы эти три-четыре дивизии и несколько раскиданных по городам необъятной Сибири военных школ могли быть сорваны со своей сибирской вахты и немедленно поставлены на марш: факт мятежа, несомненно, вызвал бы тотчас же общее напряжение в стране, и правительство едва ли рискнуло бы совершенно оголить от войск ссыльную, концлагерную Сибирь. Для того же, чтобы снарядить карательное войско из внутренних военных округов и переправить его по «кишке» великой транссибирской магистрали хотя бы только в район Байкала, потребовалось бы никак не меньше недели, времени.
 
Но даже, если бы сибирские дивизии или «мобильные» отряды из внутренних округов поспешили, то где-то в районе знаменитых туннелей Байкала они уткнулись бы в захлопнутые ворота мятежного края. Этими захлопнутыми воротами мог оказаться закрытый для движения транспортов (загороженный или приведенный в негодность) участок пути в тесном проходе между озером Байкал и нависшими над полотном железной дороги скалами, участок, находящийся под огнем горной артиллерии мятежников. Первым посланцам Кремля не оставалось бы ничего иного, как выгружаться и штурмовать непролазную тайгу, скалы и кручи Байкала, преодолевать Яблоновый хребет, прежде чем выйти в затаившуюся неизвестность мятежной территории.
 
Возможно, конечно, что Ворошилов мог бы решиться прыгнуть на плечи восставшего края парашютными частями, серьезно рискуя при этом оказаться в положении подарившего ценное подкрепление мятежникам: ни у Ворошилова, ни у заговорщиков никогда не могло быть никакого сомнения относительно «оклада внутренних чувств» у парашютистов ли, пехотинцев ли, или даже солдат внутренних войск НКВД ... Но и в таком случае, если бы сброшенные парашютные части еще оставались во власти своего «машинного» долга, потушить мятеж они не были бы в состоянии.
 
Они могли осложнить задачу овладения заговорщиками положением в крае, «оккупировав» ограниченные куски территории края и создав обстановку неразберихи, чересполосицы, партизанской войны. Но восстановить утраченное Кремлем положение в крае, при уже начавшейся «игре сил» с участием армии, а главное при том условии, что заговорщики с самого начала переворота имели бы в своем распоряжении известное количество «присягнувших» им войск, - это было бы им не по силам. В конце концов в отношении этих «подавителей» перед штабам переворота стояла бы та же самая задача, что и в отношении некоторых своих «трудных» частей: им нужно было помочь разделаться со своим командованием или же разбежаться, следуя на сборные пункты, указанные штабом переворота.
 
Главный, однако, расчет, заговорщиков был на одновременное выступление с Дальневосточным краем нескольких других окраин, причем, по всем данным, скорее всего одновременно с дальневосточниками выступили бы северокавказцы. В таком случае Кремль в своем стремлении подавить мятежи, вспыхнувшие, как по сигналу, в нескольких или хотя только в двух местах, должен был бы испытывать понятные затруднения. Тем временем мятежники спешили бы справиться со своими внутренними делами, т.е. утверждали бы свою революционную власть и проводили бы неотложные реорганизации, в предвидении скорой и смертельной «большой войны» с Кремлем.
 
Что касается различных сторон задачи овладения положением в крае, как они рисовались заговорщикам, то коренным вопросом был, конечно, вопрос «завоевания» армии. На этом пути могли быть различные осложнения.
 
У заговорщиков не было больших опасений, что армия просто-напросто разбежится, что было бы катастрофой для дела. Бежать, собственно, было некуда: бойцы Дальневосточной армии были набраны со всех концов страны. (Это общее правило советского командования, что бойцы для прохождения службы отсылаются как можно дальше от своего дома. Исключением являются только некоторые нац. части - например, Бурятский нацкавполк, - квартирующие у себя «дома»).
 
Бежать за тысячи километров домой при прерванном железнодорожном сообщении, по таежной и безлюдной местности - вряд ли кому-нибудь могла притти такая мысль. Да и что ожидало бы «дома»? Домой бы они, все равно не попали, а попали бы на территорию Сталина. В худшем случае их, как подозрительных, послали бы на фильтрацию в НКВД и дальше - в концлагери. В лучшем случае - поставили бы воевать с той стороны. На самой территории края бежать можно было только в тайгу, обрекая себя на холод, голод и смерть. При всем том, советские бойцы привыкли жаться друг к другу, считая, что отвечать за все, что случится, целой частью легче, чем в одиночку.
 
Части, в командовании которых у заговорщиков были свои люди, вероятно, очень скоро привели бы себя в порядок и встали под знамя революционного комитета освобождения. Командованию этих частей пришлось бы иметь дело с двумя категориями «внутреннего» противника: «людьми долга» и «людьми усердия».
 
«Люди долга» - это, конечно, особисты, чиновники НКВД в армии. В каждом полку - один уполномоченный Особого отдела. Особый отдел дивизии насчитывает ее больше 6-8 ответственных сотрудников. В ночь переворота все эти особисты были бы взяты комендантским взводом по приказу командира дивизии (корпуса) и изолированы в надлежащем месте. Это произошло бы еще до объявления о перевороте.
 
Командир дивизии, по советским законам, не обязан мотивировать перед подчиненными свои приказы и доказывать их законность; он только отвечает за свои действия перед вышестоящим начальником. Правда, в уставе советской армии есть параграф, обязывающий военнослужащих к «неисполнению преступных приказов». Но комиссариатом обороны никогда не было дано войскам «толкования», что понимать под преступным приказом.*)
*) Вспоминается, что одно время (после убийства Кирова) младшие командиры при «проработке» устава со своими подразделениями, почему-то усвоили один стереотипный ответ на вопрос красноармейцев: что есть преступный приказ. «Вот если вам скажут пойти убить Сталина, пойдете вы убивать?» - отвечали они вопросом на вопрос. Красноармейцы хмыкали и молчали. В конце концов, специальным приказом НКО было предложено прекратить эту «идиотскую практику» и запретить командирам задавать красноармейцам «абсурдный вопрос».
 
В уставе говорится только, что, если получивший приказ полагает его преступным, он должен сообщить о своей догадке следующему по чину начальнику и действовать так, как последний прикажет, не отвечая за последствия. Этот параграф устава был сформулирован в то время, когда большевистская власть, не доверяя низам, очень доверяла своим верхам, верила в иерархическую лестницу по принципу: чем выше человек по должности, тем он надежнее. При этом - чем выше командир, тем очевиднее, что он - член партии, верное лицо. О могущем быть подполье в ВКП(б) властелинам тогда еще и в голову не приходило...
 
Возможно, конечно, что надо было предвидеть и тот маловероятный случай, что командир комендантского взвода мог бы усумниться в законности приказа об аресте именно особистов, хотя он вовсе не обязан знать ни должностного, ни какого другого положения подлежащих аресту по приказу. Но приказ мог быть отдан начальником штаба, а командир дивизии только бы подтвердил его.
 
Учитывало заговорщицкое командование и заботы, которые могли ему доставить «люди усердия». Советские «люди усердия» по побудительным причинам их активизма, делятся на  множество категорий. Реальную опасность представлял бы известный тип активиста, обуреваемого тоской о славе и власти.
 
Кремлевская поощрительная система и политика головокружительных выдвижений «за услуги, оказанные партии и правительству», всегда оставляет у этого сорта людей надежду однажды подняться «из грязи в князи». Эта надежда владеет всем существом этих людей, не оставляя места для размышлений о переменчивости и капризности советской фортуны.
 
Нашлись бы несомненно политработники (являющиеся отчасти также «людьми долга»), командиры и, вероятно, даже солдаты, которые восприняли бы переворот только как наступивший, наконец, подходящий случай обратить на себя милостивое внимание Кремлевского распределителя «хлебных» мест, постов, рангов, орденских книжек и грамот о знатности. Заговорщицкое командование вполне должно было считаться с возможностью контрвыступления, хотя бы и разрозненного, людей, по преподанному Кремлем образцу действия «классово-сознательного советского воина».
 
С этими активистами заговорщицкое командование поступило бы точно так же, как и с особистами: оно их apecтoвало бы и изолировало в надлежащем месте еще до часа объявления о перевороте. Но для этого оно должно было знать заранее, от кого персонально можно ждать ретивости в защите сталинского режима. «Узнавать» этих активистов по внешнему признаку советской активности - было бы предприятие, в значительной степени пустое.
 
Самая большая трагедия заговорщицкой организации - невозможность, в реальных условиях сталинского режима, иметь разветвленную и многочисленную организацию. Но кругу заговорщиков, который по необходимости может быть только узким, ничто не мешает заблаговременно вести самое пристальное и доскональное изучение подчиненных им людей, в своих заговорщицких целях: начальнику гарнизона - в своем гарнизоне, командиру дивизии - в своей дивизии, командиру корпуса - в корпусе.
 
Материал этого изучения сыграл бы исключительную роль в момент переворота: заговорщицкое командование более или менее точно знало бы как тех, от кого можно ожидать сопротивления, так и тех, кто, по объявлении о перевороте, может немедленно составить кадр, гвардию штаба переворота.
 
Любопытно, что при аресте комбрига Круглова у него были найдены три списка имен. В одном из них начальник Особого отдела укрепленного района без особого удивления прочитал фамилии многих «опекаемых» им бойцов и командиров. Но в нем были также имена некоторых отменных активистов ведомства Шулыги (начальник политотдела) и даже нескольких, кажется, только двух, секретных осведомителей Особого отдела, имена которых начальник Особого отдела прочитал уже с некоторым удивлением. По результатам какого-то своего наблюдения, заговорщик Круглов на них явно рассчитывал...
 
Другой список открывался фамилией зам. начальника политотдела укрепрайона. Третий список задал энкаведистам головоломку, так как людей, имена которых значились в этом списке, не было в частях укрепрайона. Лишь спустя некоторое время докопались, что третьим списком Круглов «залез» к своему соседу, комдиву Андрею Кирилловичу Смирнову, командиру 12-ой стрелковой дивизии. Здесь можно отметить два факта: комдив А.К. Смирнов оказался в числе немногих лиц из высшего комсостава, которых не задела чистка 1937-1938 г.г. (его заместитель по политической части, дивизионный комиссар Мальцев, напротив, был изъят одним из первых во вторую волну чистки, - по слухам, распространившимся тогда, именно Мальцев, располагавший, как комиссар и начальник политотдела, большими возможностями и средствами «политизучения» людей, изготовлял и корректировал для Круглова таинственный список по 12-ой дивизии).
 
Так что, при подобной постановке дела, заговорщицкое командование одной предупредительной мерой в ночь переворота обезопасило бы себя от возможного контрвыступления сталинских карьеристов, смутьянов и особенно беспросветных роботов. Для изолирования «людей усердия» не требовалось бы даже продумывать технику арестов и посылать в части комендантский взвод. Было бы просто приказано таким-то военнослужащим явиться в назначенное место и в назначенный час. Все-таки элементарно, что командир дивизии вправе вызывать к себе своих подчиненных в любое время дня и ночи, решительно никого не спрашиваясь и решительно никому не отдавая отчета в цели вызова...
 
Точно таким же образом в тот же час, но в другое место командиром дивизии были бы вызваны чины командного и рядового состава, на которые имелся расчет, как на надежду и кадр переворота. Они первые узнали бы о перевороте и быстро были бы отосланы в свои части с соответствующими полномочиями и планом действия.
 
Я слышал, что утро дня переворота в частях и соединениях началось бы с ... парада. Не знаю, были ли у заговорщиков столь подробные планы, но вижу большое психологическое значение этого парада свободы, который сделал бы больше, чем десяток митингов и миллион прокламаций: маршируя под знаменем свободы, люди немедленно ощутили бы по новому «чувство локтя», чувство связавшей их воедино ответственности за дело переворота, не говоря уже о том, что ничто не было бы в состоянии так быстро и основательно развеять в населении неверие в реальность и успех переворота, как это наглядное «удостоверение вооруженной революции».
 
Печать психологического расчета лежала бы и на последовавших немедленно неотложных реорганизациях. Заговорщики, например, считали необходимым произвести перемещения командного состава во избежание возможных счетов из-за личных обид. Институт комиссаров, политработников и политорганов подлежал упразднению, и партийные организации - роспуску. Тотчас же был бы создан институт офицеров по просвещению, преимущественно из солдат-одногодичников (лица со средним и высшим образованием).
 
По расчету, с которым я в свое время был познакомлен и который не показался мне нереальным, уже за шесть часов до исхода первых суток, каждая дивизия могла бы сформировать один сборный полк отборных добровольцев и отправить его к западной границе края; возможно, что эти полки, в зависимости от совокупности благоприятствующих условий, тотчас же, эшелон за эшелоном, проследовали бы дальше, упреждая Сталина.
 
До сих пор речь шла о соединениях и частях, возглавляемых заговорщицким командованием. Но Дальневосточному Центру пришлось бы также решать проблему частей, командование которых, не будучи причастны к организации, имело бы свободу выбора.
 
Надо здесь заметить, что очень значительная, если не большая, часть войск ОКДВА квартировала не в городах, а в таежных и полевых условиях. Например, 26-ой стрелковый корпус стоял в глухой местности в районе Гродеково, занимая своими частями территорию в несколько десятков квадратных километров. И таких таежных и полевых гарнизонов было немало.
 
Даже при самых радужных и обоснованных надеждах на благоприятное восприятие переворота в войсках, заговорщицкий Центр не мог не считаться с возможностью того, что могли найтись командиры и комиссары отдельных частей и соединений, которые остались бы при старом «выборе», не подчинились бы приказу Комитета Освобождения и стали бы ловить, как руководство для действия, радио-приказы Кремля.
 
Это обстоятельство, конечно, осложнило бы работу по скорейшему собиранию края в единый кулак перед лицом неотвратимого похода Кремля на подавление мятежа. Но в безнадежном положении очень скоро могли бы оказаться сами сталинские сопротивленцы, главным образом по той причине, что не смогли бы в новой обстановке долго удерживать в своем подчинении подразделения и части.
 
Невероятно, чтобы эти боящиеся Сталина командиры и комиссары могли образовать своими частями, разрозненными и отделенными друг от друга десятками, а подчас может быть и сотнями километров, фронт против революционных войск. Очевиднее всего, что приневоленные ими к сопротивлению части остались бы только «островами», с задачей от Кремля - создать и поддерживать в крае запутанную, деморализующую обстановку, до выступления Ворошилова с крупными силами на подавление переворота.
 
Заговорщицкий Центр, как я знаю, не желал открывать против таких частей военных действий - из-за нежелания кровопролития. Хотя всякое их движение к расширению «контролируемой» ими территории, было бы, конечно, пресечено. Центр считал, что нужно только дать бойцам этих частей убедительное и наглядное «удостоверение» масштаба, мощи революционного переворота, - как последует отклик в виде ли переворота в этих частях и устранения сталинского командования или в виде наступившего развала. Об одном интересном плане применения заговорщиками - в подобном случае - психологического оружия мне рассказывали.
 
Заговорщицкий Центр предполагал бомбардировать такие части крупным соединением бомбардировщиков. Указывалось даже, что для этой цели предназначалась авиадивизия комдива Горбунова, стоявшая в шести километрах от Хабаровска. (Эта авиадивизия, переброшенная сюда в 1933 году с известной подмосковной авиабазы Монино, славилась блестящими летчиками, «чрезвычайными происшествиями» и «перманентно-низким уровнем политико-морального состояния личного состава» - по терминологии политсводок).
 
Бомбардировка эта тридцатью или сорока бомбардировщиками одновременно была бы, конечно, только символической, и на головы бойцов падали бы не бомбы, а тысячи листовок с призывом к сынам народа кончать со своим, «празднующим труса перед Сталиным», командованием или уходить и направляться на «сборные пункты свободы», указанные Комитетом Освобождения». Это реяла бы в воздухе сама торжествующая мощь революции.
 
Результат, может быть, был бы не так далек от ожидаемого.
 
Так обстояло дело с главной задачей - привлечения на сторону переворота армии. Незачем говорить, что при успешном ходе этой работы проблема преодоления могущего быть сопротивления правительственного административного аппарата областей и районов уже не могла бы казаться сколько-нибудь сложной. Даже в таком крупном центре сосредоточения партийного чиновничества, как Владивосток, достаточно было бы одной роты солдат дивизии Фирсова (Первая или Тихоокеанская дивизия), чтобы разогнать обком и горком, скопища механических партийцев и даже такую вооруженную силу, как второй по величине после хабаровского Областной отдел НКВД.
 
Но, как мне уже не один раз приходилось писать в нашей печати, заговорщицкий Центр имел свою особую политику в вопросе о «служилом сословии» сталинского государства, политику, основанную на знании двойственного, ложного положения советского чиновничества. Целью этой политики было вырвать это оружие из рук кремлевского правительства - иными словами, вырвать это чиновничество из его двойственного ложного положения. В соответствии с этой целью заговорщицкая организация стояла на позиции отрицания мести, на позиции отрицания дискриминации по признаку принадлежности к официальным институтам большевистской государственности, состояния на правительственной службе (как известно, всякая служба в СССР - правительственная). Было бы, вероятно, странно, если бы заговорщики, сами состоявшие на крупных постах у правительства, стояли бы на какой-нибудь другой позиции.
 
В моих бумагах сохранилась запись, сделанная сравнительно давно. Мне в свое время подробно пересказывали один «документ» заговорщиков - будто бы существовавшее в письменном виде «кредо революции» именно по вопросу об отношении к чинам правительственной администрации во всех областях государственного, партийного, военного управления, а также к работникам так называемых общественных организаций. В духе этого «кредо» заговорщики намеревались выступить с особой декларацией в момент переворота. Я привожу эту запись ниже, сохраняя форму изложения о первого лица, т.е. от авторов «кредо»:
 
«Из прошлых внешних отношений кого бы то ни было со сталинизмом мы не можем делать себе жупела. Менее, чем кто-либо другой, можем делать это мы, сами по своему положению на службе у Сталина знающие, что такое маска и знающие также и то, что маска есть только маска. Более того, знающие, что весь СССР трагически вынужденно - страна масок...
 
Мы не можем судить людей не только по словам, но и - в подавляющем большинстве случаев - по делам их в сталинское лихолетье. Не потому, что на службе у Сталина не обретаются прохвосты, дураки, садисты, хулиганы (их у него на службе как раз много), но принципиально по сталинской несвободе для всех, по сталинскому принуждению всех. «Общественное» усердие советского человека знает много побудительных причин: не все они, однако, в самом человеке. Не всякое человеческое старание, которое объективно содействует злу сталинизма, - преступно, а если преступно, то заслуживает понимающего отношения: например, естественное стремление молодого человека найти выход и применение своим талантам - техническим, военным, литературным...
 
Мы не можем судить людей по чинам их в сталинское правление, принципиально потому, что сталинизм - всеобщее рабство.
 
Мы не можем устраивать разбирательств и чистилищ по признаку «соучастия в преступлении», потому что это завело бы нас в непролазный тупик. Сталинское всеобщее принуждение ко лжи (ко лжи всякой и во всех формах!) как раз главной целью и имеет впутать как можно больше людей в так называемый активный слой, хотя бы только с показной стороны, и, таким образом, запугать их, на случай переворота, войны и прочего такого перспективой ответственности по «соучастию в преступлении». Если бы мы, после переворота взялись бы за это дело, то переустройство жизни, помимо прочих грозных следствий, рисковало бы утонуть в грязной и бесконечной реке тяжб и доносов: уж каждый имеет припомнить другому его «советчину», в большом или малом - все равно!
 
Нам остается признать сталинские времена - коммунистические времена, в более широком смысле - как наказание, как стихийное бедствие, как навождение и кошмар, проклясть их и забыть.
 
...Мы не можем также делать себе жупела и из всякого, без разбору, института сталинской государственности и быть одержимы манией разрушительства...»
 
Нарочно ли упрощали заговорщики проблему или же она была упрощена при передаче из вторых уст - знать трудно. Но упрощенчество, тут, конечно, налицо. С точкой зрения «кредо» полностью трудно согласиться. Сталинизм - всеобщее принуждение, да. Но... Вышинский (и другие инквизиторы), Оренбург (и прочие эренбурги), Мехлис (и мехлисы), Шкирятов (и шкирятовы), колымские полковники Гаранины - это то же все-таки факт. Может ли закон революции о недискриминации распространяться на эту породу «принужденных системой»? Очевидно, не может. Будут суды по реабилитации. Будут и народные трибуналы возмездия.
 
Тем не менее, в общей постановке вопроса, авторы «кредо» стояли, по-видимому, на реалистической основе ... Невозможно сомневаться, что эта тактика (которая не была только тактикой) отняла бы у правительственной машины, в очень большой степени, ее силу сопротивления перевороту.
 
Мне не приходилось слышать, ставили ли перед собой заговорщики вопрос о том, сколь популярна была бы такая тактика у населения. Но на одном факте более позднего времени, в какой-то мере отвечающем на этот вопрос, я должен буду остановиться.
 
Остался и недостаточно замеченным и вовсе неизученным один факт прошедшей войны. Факт этот состоит в том, что на обширном пространстве СССР, занятом немцами, во-первых, не было вообще никакой «междуусобной», «классовой», «сословной» резни в населении; не было даже и «мутной реки тяжб и доносов», возникновения которой опасалось заговорщицкое подполье Тухачевокого-Крутова; во-вторых, не было никаких стихийных массовых расправ населения над представителями только что рухнувшей на этой территории советской государственности; я достаточно, изучал этот вопрос, но я не знаю и даже отдельных фактов индивидуальной мести.
 
Что было?
 
Говорят, были какие-то кровавые импровизации, организованные штабом Каминского (т.е. «новой властью») в «контролируемых» последним районах Орловской области. Была, в других местах, инициатива русских сотрудников СД, решительно не отличавшихся «благородной жаждой мести», часто устраивавших охоту за очень сомнительными - если не сказать, анекдотическими - советскими активистами и по совсем прозаическому «движению души»: грабеж. Была резня на Украине, но она не имела никакого подобия «народного возмездия слугам большевистского режима». Резня эта, как уже много раз говорилось в нашей печати, целиком была делом рук пришельцев - галицийских «культуртрегеров», «объединителей» незалежной Украины. Жертвами этой резни чаще всего делались простые и добрые люди Украины, не проявлявшие энтузиазма по поводу шовинистической, людоедской теории галицийского обоза Гитлера, русские антибольшевики и евреи.
 
Итак «линия» поведения населения в момент безвластия не доставила никому зрелища «потоков крови» и «кровавого хаоса».
 
Конечно, эта выдержка населения никак не объясняется недостаткам у него ненависти к большевизму, к коммунистическому строю, к диктаторской правящей верхушке, к «породе вьппинских, мехлисов, шкирятовых, эренбургов. Эта непримиримая ненависть и - что еще важнее - жажда народом свободы, стремление народа добыть свободу были доказаны полно, красноречиво и убедительно в другом.
 
Конечно, не объясняется эта выдержка населения и «немецкими вожжами». Никаких «немецких вожжей» не было - речь идет о первых месяцах войны! В этот период немцы, головокружительно быстро продвигавшиеся вперед, если вообще имели какую-либо палитику по рассматриваемому вопросу, то она может быть выражена одним словом, и как раз словом приглашения: «Бей!» (стоит вспомнить пресловутую листовку: «Бей жида-политрука..!» - из серии политического убожества «освободителей»).
 
Главное же, населенные пункты - даже крупные города - через которые прошла немецкая армия, многие недели, в сущности, были предоставлены самим себе - гебитскомиссары, зондерфюреры, полиция и «суды» появились позднее. Так что никакого сдерживающего влияния на население немцы и не могли в это время оказать.
 
И, конечно, не из-за страха, что большевики могут еще вернуться, население «пожалело» оставшихся на месте представителей советского управленческого аппарата. От факта никуда не уйдешь - население во многих и многих местах встречало идущую «Европу-избавительницу» цветами и хлебом-солью. Это мало похоже на страх перед возможным возвращением большевиков.
 
В оккупированной немцами чести Ленинградской области, на Псковщине, на новгородских землях (я не изучал, как обстояло дело в других областях) крестьяне немедленно разломали колхозы и очень скоро, очень дружно, очень согласно, без присутствия какой-либо власти (ваших анархистов, я думаю, это должно привести в полный восторг), «вечевым» порядком, без тяжбы, без «мутной реки доносов» разобрались; кому что нужно взять, и - мирно возвратились к единоличному хозяйствованию... Где тут страх перед возможным возвращением террористического большевизма?
 
Во всяком случае, какой мог быть страх перед возвращением большевиков у той значительной части населения, которая уже тогда решила, что под большевиками не бывать и которая впоследствии, при подходе возвращающейся советской армии, потянулась длинной вереницей на запад, от победителя в обреченную землю побежденного?. Зачем они не погрузились в нирванну сладкой мести?
 
Сложная и ответственная задача - разбираться в народной психологии, в народном чувстве. Играли тут, несомненно, свою роль русская незлопамятность, русское всепрощение. Но главное было - в чрезвычайной сложности и запутанности вопроса: кто виноват? Сталинизм всячески стремился осложнить и запутать в народном сознании этот вопрос, и он в этом преуспел. Уже с начала «эры» сталинизма размножилась категория лже-активистов, горе-активистов, активистов поневоле.
 
В конце тридцатых годов, особенно в результате тотальной чистки, народного сознания коснулось великое смущение: чувство ложного положения многочисленного советского чиновничества и даже сановничества передавалось многим. Люди увидели маски, много масок в самой коммунистической партии. Люди раскусили хитросплетение, тайну кремлевской механики, властвования; секрет всепорабощения... Стало не легко, хотя бы и мысленно, поднять камень и бросить в любого без разбору «человека с портфелем».
 
В конечном итоге, это обстоятельство не затрудняет, а облегчает задачу революции, приближает ее сроки: в стране вызревает атмосфера взаимопонимания всех оппозиционных сил, общей психологической подготовленности к приятию переворота, доверия к революции, откуда бы - из какого «сословного» этажа - не прогремел ее первый гром. Дело уже и сейчас в значительной степени остается только за «громом»... И в конечном счете, это обстоятельство может явиться великим благом грядущей революции: революция пройдет к своей цели, минуя пучину кровавого хаоса. Исповедующий, что из малой крови революции может родиться только новая диктатура, по-моему - вампир.
 
Прорицатели всяких ужасов междуусобицы и разгула ножа в России, после падения большевизма - просто подрабатывают на воображении чувствительных дам. Никакого разгула ножа не будет. Будут, возможно, военные действия, если революции первоначально суждено зажечься только на части территории страны. Никакие ученые социологи и даже всезнающие марксисты не будут в состоянии объяснить «классовую» расстановку сил в этой войне. Эта война окончится скоро. Восторжествует строй свободы и человечности. Без прилагательных: счастливый, лучезарный и т.д. Ибо с утопиями в русском народе кончено!
 
Таким образом, явления последней войны показали, что заговорщики, вероятно, могли не без основания рассчитывать, что их политика по вопросу «служилых людей» советского механизма встретит понимающее отношение населения.
 
...«Осторожное» отношение к институтам советской государственности, с которым мы встречаемся в заговорщицком «кредо», имело не принципиальное значение, а лишь практическое. Это был вопрос времени. Неотвратимость войны с Кремлем удерживала заговорщиков от «планов» слишком быстрой ломки и коренной переделки структуры управленческого аппарата. Тем не менее, мне стали известны, по крайней мере, три вопроса, по которым Комитет Освобождения принял бы немедленно радикальные решения:
 
1. Концлагери сами по себе кончаются немедленно. Стража, которая препятствовала бы уходу заключенных из лагеря, должна была быть удалена силой воинских частей. Комитет Освобождения считался с фактом появления на территории края на свободе опасных уголовных преступников-рецидивистов, но считая абсолютно исключенным задерживать каких бы то ни было людей в лагере и устраивать разборы, сортировку на политических и уголовных и т.д.
 
Это было бы политической ошибкой. При всем том, такое разбирательство - физически было бы совершенно невозможно (изучить миллионы «судебных дел», если бы таковые были, но их не было бы: с осужденным в концлагерь следует только «статья») и оно не дало бы ровно ничего: кто стал бы принимать за чистую монету бумаги советского «Шемякина суда» или энкаведистских троек?
 
Кроме того, самые настоящие профессиональные «урки» и убийцы (не говоря уже о случайных «ворах») могли не без основания заявить, что «урками» и убийцами их сделала советская власть, и во многих случаях было бы трудно на это возразить. И еще: огромная масса заключенных, как известно, сидит в концлагере только за «то», что Кремлю потребовалась даровая рабочая сила, человеческие кости и кровь в фундамент новостроек коммунизма. При этом обстоятельстве было бы и юридически и морально неоправданно устраивать какие бы то ни было разбирательства.
 
Полностью не вмешиваясь в выбор заключенными решения о немедленном уходе из места бывшего концлагеря, Комитет Освобождения обратился бы к тем, кто с ним согласился бы, с просьбой оставаться некоторое время на месте на правах свободного общежития, - до организации перевозки в больницы, госпитали и дома отдыха, до открытия в б. лагерях бюро предложения труда предприятиями и учреждениями края и до открытия пунктов записи добровольцев в Освободительную армию.
 
В малозаселенном и малозастроенном крае, при тесноте в городах, задача размещения на отдых, на лечение, на работу и на жительство миллионов новых людей была бы совсем нелегкой, и от бывших узников понадобилось бы понимающее отношение к просьбе Комитета Освобождения о некоторой доле терпения. Повалить домой б. заключенные не могли бы никак, потому что их дом, был бы еще «там», у Сталина.
 
2. Все наблюдающие, следственные и карательные органы НКВД ликвидируются. Войска пограничной охраны остаются на месте и несут свои функции. Войска внутренней охраны преобразуются в обычные армейские части. Милиция остается на охране порядка. По возможности, быстро разрабатывается и вводится в действие акт о правах личности и временное уложение о новом суде и прокуратуре.
 
3. Все комитеты большевистской партии, начиная с краевого, закрываются и все партийные организации распускаются. Равно относится это и к комсомолу. Все другие общественные, культурные, кооперативные, профессиональные, спортивные, научные и другие организации - впервые свободным обсуждением и голосованием - сами решат вопрос дальнейшего существования и направления деятельности, при полном праве любого не считать себя больше членом той или иной организации.
 
Что касается управления местными делами края, то, по плану заговорщиков, оно осталась бы временно, под контролем Комитета Освобождения, за краевым исполнительным комитетом с его отделами: земельным, просвещения, здравоохранения, промышленности, торговли, финансов и прочими. Эти же органы управления и местной власти остались бы пока и в областях и районах. Заговорщики допускали, что чрезвычайное положение края, как края воюющего, может не помешать скорому проведению новых, свободных выборов органов местной власти на «низу» - в сельских местностях и, возможно, в городах. Но выборы «краевого правительства» оставались «пробелом» в планах заговорщиков.
 
Одно крупное военное лицо, весьма покладистое и, по моему убеждению, знавшее многое из «веяний» революционного подполья, в беседе как раз на эту тему «остающегося управлять крайисполкома», говорило мне:
 
- Я вижу скептическую усмешку на вашем лице. Мой друг, дело не в том, что кто-то хочет непременно сохранить старые меха и лишь влить в них новое вино. Будет и неизбежная радикальная ломка старых форм (всегда все же разборчивая), будет и рождение новых форм - по освобождении всей территории России. Но не нужно слишком предубедительно относиться к тому, что - вот, крайисполком. Это - аппарат. Всего лишь аппарат. Как всякий аппарат, он может служить злу, но может служить добру; может служить политике насилия над крестьянами, но может служить политике охраны крестьян от насилия. Дело - в политике.
 
Вы не согласны? Но что вы хотели бы от них? (Я понял: от заговорщиков). Что вы предложили бы им иное? Что-бы они пустили судьбу переворота по волнам разыгравшихся политических страстей групп и группочек? Чтобы они сломали готовый аппарат и на обломках его устроили избирательную грызню - мой собеседник употребил именно это словечко - вылупившихся из переворота молодых партий и партиек? Не думаете ли вы, что при таком «пире демократии» в восставшем крае Сталин смял бы восстание, как яичную скорлупу?..
 
ПРОБЛЕМА ВОЙНЫ. - ЛЕГАЛЬНАЯ РАБОТА В НЕЛЕГАЛЬНЫХ ЦЕЛЯХ
 
Местный переворот против нейтральной власти - дело осуществимое и в условиях сталинской системы. На этот счет в заговорщицкой организации, по всей видимости, не было двух мнений. Заговорщицкую мысль обременяла задача более тяжелая - выстоять и победить в последующей смертельной военной схватке со сталинско-большевистским Кремлем. Не нужно было обращаться к Ленину, чтобы знать ту простую и очевидную истину, что «всякая революция только тогда чего-нибудь, стоит, когда она умеет защищаться». А перед восставшим краем стояла бы не просто задача самозащиты: самое понятие самозащиты в данном случае непременно предполагало бы, в конечном счете, решительно-наступательные действия революционных сил (движущейся «Освободительный вал»).
 
Заговорщицкая мысль, в напряженных поисках путей и возможностей решения этой проблемы, остановилась на тактике «использования легальных возможностей».
 
Это значило, что члены заговорщицкого Центра, занимая крупные советские посты в крае, должны были вести свою советскую работу по развитию Экономики края, по военному строительству и т.д., сообразуя ее с целями заговорщицкого плана, придавая ей направление, характер и масштаб, соответствующий потребностям предстоящей освободительной борьбы. В этой тактике не было и не могло быть ничего от тактики саботажа, вредительства, расстройства экономической жизни края; ни в коем случае она не могла и не должна была затронуть интересов населения края. Это называлось «накапливанием, в крае физических условий Освободительной Войны».
 
Заговорщики находили, что такая тактика «легальной работы в нелегальных целях», вполне в их возможностях.
 
Как известно, Советский Союз управляется жестко-централизованной системой. Большевистский централизм, как он запечатлен в стройных линиях советской управленческой схемы, кажется не оставляет ничего для местной инициативы, для самостоятельности «низов». Схема действительно ничего не оставляет. Но схема - не жизнь. А жизнь идет совсем не точно так, как этого хочется идолопоклонникам централизма, фанатикам схемы из Политбюро. Стройные линии схемы в действительности есть ничто иное, как каналы, в которых постоянно сталкиваются и ведут ожесточенную борьбу живое самодеятельное начало и мертвый удушающий централизм.
 
Правда, это живое самодеятельное начало чаще всего находит свое выражение только в стремлении нижестоящих обхитрить, обыграть, объегорить вышестоящих. Министерства стараются втереть очки «хозяину», обмануть Совет Министров и ЦК партии. Края, области, республики (нередко сомкнутым строем партийных, советских и хозяйственных возглавителей) стараются вывернуться из-под тяжелой руки централизма; оспаривают планы и распоряжения министерств, аргументируют своими цифрами и расчетами; протаскивают свои предложения и контрпредложения - и вообще маневрируют... Можно было бы рассказать нескончаемую повесть о том, какую уйму изобретательности, какие замысловатые «обходные движения» применяет жизнь в ее войне против бездушной схемы.
 
Правительство жестоко карает «антигосударственные тенденции», «местничество»; часто борьбу с этими явлениями возводит на высокую политическую ступень («уклоны»). Но побороть жизнь оно, конечно, не в состоянии. Побороть местничество оно могло бы - да и то едва ли, - только сняв полностью ответственность со своего кадра исполнителей. Но сделать этого оно по многим причинам не может. Требуя ответственности, оно нередко вынуждено считаться с «голосом с места», в то же время, чиня беспощадную расправу со всем тем, что - как ему кажется, носит характер, подобие, тень политической оппозиции.
 
В условиях этой никогда не прекращающейся войны жизни со схемой, заговорщики, разумеется, могли, делая для «пользы советской» делать кое-что» для своих революционных планов.
 
Правда, за окраинами большевистское правительство следит особенно ревниво. Но правда и то, что уследить за окраиной, особенно такой далекой, как дальневосточная, не так легко: тут своя - таежная - конспирация. Как правительство не крутится, оно вынуждено давать окраинам больше самостоятельности в решении местных вопросов. Такой самостоятельностью обычно пользуется диктатор окраины - лицо, облеченное особым доверием и правами. Таким диктатором для Дальнего Востока был Блюхер.
 
На Сахалине сидел правительственный начальник области - ни одно решение Сахалинского обкома, Облисполкома не имело силы, пока оно не утверждено начальником острова. Несколько иной, но почти такой же статут имел Берзин на Колыме ... В некотором роде это обстоятельство шло на пользу заговорщикам: если Блюхер имел больше самостоятельности, то имел больше самостоятельности и его начальник штаба. Концентрация власти в крае во многих отношениях была на руку заговорщикам.
 
Говорить о всех линиях заговорщицкой «легальной работы в нелегальных целях» еще и теперь преждевременно. Но можно рассказать несколько фактов, которые источник ставил в связь с заговорщицкой деятельностью по подготовке базы Освободительной Войны.
 
Численность ОКДВА. Фактическая сторона дела заключается в том, что численность войск ОКДВА, начиная с 1932 года, возрастала в необычайных размерах. Через два года старые дальневосточные открытые дивизии: 1-ая - Тихоокеанская, 40-ая - Раздольнинская, 26-ая - Никольск-Уссурийская, 21-ая -Спасская, Иманская, Волочаевская, 12-ая - Благовещенская, Читинская, Иркутская - уже в четвертой части не отражали действительного количества нагнанных на Дальний Восток войск.
 
В последующие два с половиной - три года (годы существования заговорщицкой организации) численность дальневосточных войск удвоилась, и на начало 1937 года ОКДВА представляла собой округ-феномен: под маршальским жезлом Блюхера собралось 800 тысяч войска. Тайга кишела «засекреченными» дивизиями, танковыми бригадами, техническими и специальными частями. Помимо корпусов Пашковского и Калмыкова, в таежной глуши укрылись стрелковый корпус в Посьете (последним его командиром в описываемые годы был уже однажды мною упомянутый комдив А.К. Смирнов), 26-ой стрелковый корпус в Гродеково (последний командир - комдив М.И. Глухов).
 
На голизне Даурского плато разместились мотомех-корпус и авиакорпус. Военно-воздушные силы ОКДВА были развернуты в Особую воздушную армию. Быстро вырастал молодой Тихоокеанский флот. Многие из вновь прибывших частей жили в землянках - явление новое в быту Красной армии. Отмечу, как некоего рода пикантность, что присланная на Дальний Восток 57-я стрелковая дивизия разместилась в Цугуловском дацане - древнем монастыре тибетского ламы в Даурии.
 
Размер и значение ОКДВА столь выросли, что по кем-то пущенному словечку, штаб Блюхера стали называть «3-им домом НКО», что очень злило ревнивого Ворошилова (как известно, именем 1-го и 2-го дома НКО назывались Генеральный штаб и Наркомат обороны с его управлениями).
 
Кремль опасался Японии. Советско-японские отношения со времени захвата Японией Маньчжурии (1932) не переставали быть напряженными. Отборная полумиллионная Кван-тунская армия стояла лицом к лицу с ОКДВА на всем протяжении границы Маньчжу-Го - СССР и Маньчжу-Го - МНР. В этих условиях усиливавшиеся военные приготовления СССР на Дальнем Востоке были логичны.
 
Заговорщики были кровно заинтересованы в собирании под маршальским жезлом большого количества войск - будущей Освободительной Армии. Начатое помимо них сосредоточение советских войск на Дальнем Востоке соответствовало цели революционного плана. Заговорщики были столь увлечены открывшейся реальной перспективой получить под свою руку больше войск, что уже не довольствовались естественным потоком движущихся на Дальний Восток эшелонов, а - как уже мною отмечалось раньше - принимали свои особые меры по обеспечению «запланированной» подпольем численности ОКДВА.
 
Заговорщики не стремились к войне, так как в своей Освободительной Борьбе не ставили на войну и в особенности не делали ставки на Японию, настроения правящих кругов которой были откровенно завоевательскими. Подпольщики ориентировались только на свой план революции, без войны.
 
В конкретно-данных условиях того времени, заговорщики не могли считать, что их позиция «накапливания войск для себя» объективно способствует обострению опасности войны на Дальнем Востоке. Советское правительство, по многим причинам, не было готово в то время начать войну с Японией и его меры военного укрепления Дальнего Востока, действительно, преследовали предупредительную цель. Япония могла начать войну, но удержать ее от этого шага могли как раз умноженные корпуса и дивизии ОКДВА. Войны на Дальнем Востоке не произошло.
 
В нынешних условиях революционное подполье в СССР имеет для своей революционной работы огромные сосредоточения войск на границах, на окраинах, в странах-сателлитах, стянутых сюда агрессивным коммунистическим Кремлем, чтобы угрожать миру, взрывать мир.
 
Вероятно, революционные силы антибольшевистского подполья еще никогда не имели столь благоприятных внешнеполитических условий для осуществления идей дальневосточных заговорщиков, как теперь: нынешним организаторам восстания незачем тревожно оглядываться на захватнические, хищнические, военно-фашистские «Японии». За границами сталинской империи безраздельным вершителем судеб ныне - свободный демократический мир. Этот свободный мир порою доставляет много горечи своей безхребетностью в борьбе с коммунизмом. Но в одном отношении борющаяся Россия может смело быть в нем уверена: нож в спину русской антибольшевистской революции он не всадит.
 
3абВО и Дальневосточный Фронт. Как-бы что-то предчувствуя, Кремль в самом конце 1935 года отделил от ОКДВА ее западные гарнизоны, образовав из них отдельный Забайкальский военный округ. Вероятнее всего, что Кремль, всегда настороженный, стал опасаться чрезмерной концентрации руководства в руках Дальневосточного Штаба и решил на всякий случай создать на его территории независимое формирование, поставив его как раз на «сибирских воротах» ОКДВА.
 
Этот раздел ОКДВА был ощутимым ударом по планам заговорщиков. Правда, заговорщики, вероятно, успели заложить в отошедшей от ОКДВА Забайкальской группе войск свою «клетку». Но связь теперь стала затруднительной, и самое существование «клетки» стало зависеть от случайностей.
 
Не прошло, однако, и полутора лет, как положение изменилось в пользу заговорщиков. В начале 1937 года (еще до чистки) ОКДВА была преобразована в Дальневосточный Краснознаменный Фронт, с теми же лицами во главе руководства (Блюхер, Сангурский, Таиров). Хотя ЗабВО административно продолжал существовать отдельно, но фактически это было теперь только «Даурское направление» ДКФ.
 
На этом основании штаб фронта тотчас же прибрал к своим рукам руководство ЗабВО.
 
Для развертывания ОКДВА во Фронт имелось видимое основание: 25 ноября 1936 года между Японией и Германией был подписан известный «Антикоминтерновский пакт». Трудно знать, происходила ли «игра сил» на кремлевских верхах в вопросе о Дальневосточном Фронте. Невозможно, однако, полностью игнорировать ходившую в свое время в СССР версию, что Дальневосточный фронт своим возникновением был обязан инициативе Тухачевского - Гамарника (говорили, что заговорщики Дальневосточным Фронтом взяли реванш за отнятие у них в свое время Заб.группы).
 
Если принять во внимание непоследовательность и нервозность, какие были проявлены Кремлем несколько позднее в вопросе, быть или не быть уже существующему Дальневосточному Фронту (на этом я остановлюсь подробно дальше, в главах о чистке), то можно допустить, что «игра сил» была...
 
Особый (колхозный) корпус. Колхозный корпус, как прямое детище заговорщиков, особенно проклинался официальным источником после раскрытия заговора. Интересна и знаменательна история ликвидации корпуса. В феврале 1937 года праздновалось пятилетие Колхозного Корпуса.
 
На руководящий состав колхозных частей и на «отличников боевой учебы и производственной работы» пролился дождь орденов, правительственных грамот и премий. Было известно, что правительство намерено «рассекретить» колхозные части и устроить очередную пропагандную шумиху, на этот раз - о новых коммунистических методах военного строительства, о новом типе советского воина «с винтовкой и плугом». Начавшаяся чистка этому помешала. Сразу же после раскрытия группы Тухачевского, Кремль сердито приказал Блюхеру немедленно ликвидировать это вредительское формирование...
 
Идея колхозных частей и тесно связанная с последними идея военных поселений на Дальнем Востоке была предложена Политбюро Гамарником. Колхозные дивизии были созданы в 1932 году на плодородных землях Приамурья и уссурийских дебрей... Они производили хлеб и фураж для армии Блюхера. По отбытии срока действительной службы, бойцы Колхозного корпуса оставлялись на «вечное поселение» в крае. К ним специальными эшелонами привозились их семьи из центральных областей Союза.
 
Таким образом организовались специальные красноармейские колхозы - военные поселения, территориально - при колхозных частях. Эти колхозы пользовались значительными льготами от государства. Жизнь в красноармейских колхозах многими чертами напоминала военный быт. За пять лет Колхозный корпус поселил в крае до двухсот тысяч человек (бойцы и их семьи).
 
Заговорщики уделяли много внимания колхозным частям. Они предвидели, что когда начнутся военные действия Освободительных войск, восставшему краю, лишенному подвоза, придется испытывать серьезные продовольственные затруднения. Эти затруднения были бы значительно устранены работой наладивших собственное производство частей Колхозного корпуса.
 
Поселение в крае демобилизованных бойцов, т.е. увеличение боеспособного населения на территории будущей базы открытой антисталинской борьбы, предоставляло для заговорщиков заманчивую цель. «Поселения Калмыкова» могли поставить освободительному войску, по меньшей мере, пять дивизий, бойцы которых дрались бы, помня, что позади них - их семьи.
 
Переброска на Дальний Восток корпуса Лациса. Указывалось, что переброска единственного на всю Красную армию железнодорожного корпуса была произведена по «проискам» Дзызы и Сангурского, которые каждый со своей стороны доказывали, что катановичевское ведомство «зашьется» на дальневосточном военном театре, если еще заранее не взять Дальневосточную и Забайкальскую железные дороги в военные руки.
 
СУДЬБОНОСНАЯ НОЧЬ
 
Предполагавшийся переворот в Хабаровске я хочу изложить в том виде, в каком он рассказывался мне моим источником и в каком, следовательно, он рисовался самим заговорщикам.
 
Поздним утром условленного дня в разведотделе штаба получены агентурные сведения, что прошлой ночью небольшие вооруженные группы русских белогвардейцев, проживающих в Маньчжурии, должны были просочиться через советскую границу и направиться вглубь края. Цель - диверсия и террор против советских учреждений Дальнего Востока.
 
Сделать эти агентурные сведения Тарханову и его сообщникам в разведотделе, конечно, не стоило бы ничего.
 
Сводка разведотдела докладывается, как всегда, начальнику штаба армии. Последний выясняет детали у вызванного к нему помощника начальника разведотдела. Затем сводка размножается и ее экземпляры доставляются членам Военного Совета, начальнику политуправления, краевому управлению НКВД, командующему погранвойск, крайкому, председателю крайисполкома, начальнику гарнизона - для сведения и усиления мер общей и ведомственной охраны.
 
Все это - совершенно в порядке вещей. Каждый день печатается и рассылается сводка разведотдела: Каждый день поступает в штаб сводка управления погранвойск. Постоянно идет обмен информацией...
 
Переход границы вооруженными террористами - факт не совсем обычный, не «ежедневный». Начштарм вызывает к себе командиров обоих охранных подразделений штаба. Рота помещается в бараках, рядом со штабом. Батальон стоит под городом. Начштарм преподает инструкцию об усилении бдительности и боеготовности.
 
- Диверсанты из Маньчжурии перешли границу прошлой ночью. Возможны нападения на штаб или краевые учреждения. Объявить перед строем: требую особой готовности действовать по тревоге; личному составу безотлучно находиться в казармах. Командирам ночевать в подразделениях. Проверить оружие, боеприпасы. По сигналу «тревога» - сбор в полторы минуты!
 
Потом начштарм совещается по телефону с начальником гарнизона.
 
- Михаил Васильевич, сегодня вечером краевое совещание у Крутова. Обычные меры охраны города? Нет, не обычные! Чорт их знает, где они, эти «манчжуры» и какой номер собираются выкинуть. Пожалуйста, усильте дежурную часть. Вышлите патруль на северо-восточную. Берег?. Да, тоже...
 
Похвальная бдительность у большевистского начштарма! ..
 
Осенний день догорает. Косые лучи заходящего солнца освещают большой город, лежащий на пересечении Амура Великой Сибирской магистралью. Вдали, на горизонте, посинели манчжурские сопки. Вверх по реке прошел сторожевой катер Амурской флотилии. С островов потянуло дымом - рыбаки кострами спасаются от зареявших в воздухе комаров. В вечернем свете неестественными громадами высятся над низкими казармами, над приземистыми деревянными домишками шесть правительственных зданий: штаба армии, клуба офицеров (ДКА), НКВД, погранвойск, Советов, тюрьмы.
 
Солнце село и, по сибирскому обычаю, захлопываются ставни на окнах обывательских домов.
 
Город погружается во тьму. Теперь уже трудно, не рискуя сломать ногу, пройти по его улицам: деревянные тротуары всюду таят предательские щели. И по другой причине редко кто без особой надобности покажется на улицах военного города в ночной час: то здесь, то там раздается окрик милиционера или военного патруля. По залам единственного в городе ресторана на улице Карла Маркса каждые полчаса бесцеремонно проходит, с винтовками за плечами, парный-комендантский патруль...
 
Темь кромешная. Освещены только центральная улица, площадь перед ДКА, подъезды и окна штаба армии (в штабе почему-то не практиковалось «затемнение»), белокаменные заборы тюрьмы. Да еще вдали слабым пожаром горят огни железнодорожной станции.
 
В Доме Советов еще в семь часов вечера началось краевое совещание. Муравейник служащих Дома Советов закончил занятия, амфилады бесчисленных комнат пусты и темны. Только на половине председателя краевого исполкома продолжается бдение. На освещенной площадке перед входом в конференц-зал стоят двое с оружием. Это - чины охраны, телохранители Крутова, верные ему люди. В конференц-зале - цвет краевой верхушки: президиум и заведующие Отделами крайисполкома, члены бюро крайкома, руководящие работники областей. На председательском месте - Крутов и секретарь крайкома. Букет стенографисток цветет за круглым столом. Бесшумные официантки разносят чай, фрукты, бутерброды. Ораторы говорят.
 
Постепенно гаснет свет в окнах штаба армии на улице Серышева. Утомленные двенадцатичасовой работой, чины штаба расходятся на отдых. Одни идут ужинать в штабную, столовую, другие спешат в ДКА - посидеть, за бутылкой пива, поиграть в шахматы или послушать концерт: третьи направляются домой. Дома начальствующего состава - тут же, рядом со штабам: никто из чинов штаба не имеет права жить в «городе». Для вызова командиров в штаб в любое время дня и ночи существует особая схема сигнализации.
 
На половине Военного Совета продолжается работа, несмотря на вечерний час. В своих кабинетах Сангурский, Таиров, Дзыза, Аронштам.
 
Серой глыбой высится в ночи здание краевого управления НКВД. Оно всего в трех минутах ходьбы от штаба армии, через маленькую речку Чердымовку. Еще в трех - четырех минутах ходьбы - вторая резиденция Дерибаса: Дальневосточное управление погранвойск НКВД. Это - монументальное чугунного вида здание, построенное трудом заключенных Дальлага.
 
Дома НКВД выглядят мертвыми: ни один луч света не пробивается из них наружу. Но внутри как раз теперь полно людей и идет напряженная деятельность: советская «охранка» любит работать ночью. Многие из чинов НКВД и живут со своими семьями тут же, в отдельном крыле здания.
 
10.30. В кабинете начальника штаба армии четыре человека одновременно разогнули спины: они закончили рассмотрение карты города, лежащей на столе.
 
- Итак ... наш час! - произносит маленький комкор, вскидывая глаза.
 
- Час!- как клятву произносят Таиров, Дзыза, Аронштам.
 
Сангурский берет в руки черную трубку телефона. Через десять секунд его слушает в своем штабе под Хабаровском командир бронетанкового охранного батальона!
 
- Я - Сангурский! Дайте тревогу! Еще через двадцать секунд:
 
- Калмыков? Тревогу гарнизону! Учебный план «Р». Через следующие тридцать секунд:
 
- Дежурный по штабу! Подымите роту. Выстроиться во дворе!
 
В кабинете начштарма на две минуты наступает тишина. Четверо в ромбах и портупеях молчат, как бы вслушиваясь во что-то. Воображению рисуются танкисты, стремглав бегущие к своим машинам, артиллеристы Волочаевской горы, срывающие чехлы с дул орудий, пехотинцы, расхватывающие из пирамид винтовки.
 
Пока что действия заговорщиков не могут вызывать ничьих подозрений. Тревоги, дневные и ночные - обычный метод тренировки войск, особенно в пограничных округах. Учебный план «Р» - только всего.
 
Дежурный по штабу докладывает: рота охраны выстроена. Сангурсиий выходит из кабинета, проворно скользит по лестнице, заглядывает в комнату, где должны ждать три посвященных в дело офицера. Они тут. Ждут.
 
- Час! - приветливо кивает головой очень спокойный комкор.
 
Сангурский с офицерами выходит в «колодец» штабного двора. Рота охраны стоит в четырех шеренгах. Комкор обращается к ней:
 
- Только что, десять минут назад, произведено нападение на дома НКВД. Диверсанты в форме НКВД большими группами проникли в оба здания. Майор А., вы с первым взводом, станковым пулеметом и гранатометчиками блокируете выходы дома краевого управления. Майор В., вы с вашей группой загородите входы дома управления погранвойск. Никого не выпускать из домов и не впускать в дома, до моего личного распоряжения. Задержанных на улице в форме НКВД доставлять в штаб армии для выяснения личности. Чье бы то ни было сопротивление подавлять оружием... Капитан С, вы охраняете входы Дома Советов. Всякое движенье в дом и из дома воспретить. Командир роты, действуйте по плану обороны штаба. Дежурный по штабу, встаньте на дверях. Впускать только командиров по постоянным пропускам и направлять в Большой нижний зал.
 
Тремя взмахами руки начштарма рота разделена на группы.
 
- Товарищи командиры! - Сангурский прикладывает руку к козырьку. Это значит - к действию!
 
Группы, вооруженные винтовками и гранатами, садятся на грузовики. Подаются станковые пулеметы. Моторы взвывают. Через две-три минуты блокировочные группы будут на месте назначения.
 
Сангурский поднимается в свой кабинет.
 
- Бронетанковый выступил! - сообщает сидящий у телефона Таиров. - Через три минуты мы услышим шум его машин. Я приказал танкам занять позицию у «логовищ» и войти в подчинение командиров блокировочных групп, до прибытия начальника гарнизона. Бронемашины придут к штабу армии. Они нам скоро понадобятся. Калмыков выводит полки на улицу. Волочаевскому приказано занять почту, телеграф, железнодорожный вокзал, здание управления дороги ...
 
- Теперь пора предупредить Крутова. - Сангурский подходит к телефону городской линии.
 
Крутов уже с четверть часа косится на телефонный аппарат, стоящий у него под рукой, на председательском столе. Но вот - звонок. Загородив рукой трубку, председатель тихо говорит:
 
- Я - Крутов.
 
- Спасаю Дерибаса, - слышится в трубке низки бас. Это условное: осада домов НКВД началась.
 
Как бы подтверждая это сообщение, со стороны домов НКВД доносится ружейная стрельба, длинными очередями простучал пулемет. Взрыв. Крутов хорошо знает, что это значит: энкаведисты, обнаружив себя в ловушке, пытаются стрельбой из домов отогнать, рассеять блокировочные группы. Блокировщики отвечают.
 
В зале - переполох. Несколько человек кидаются к, выходу, но - дверь снаружи заперта на ключ.
 
- Спокойствие! - ледяным голосом бросает Крутов. Он направляется к окну, отдергивает штору. Доносится нарастающий гул и лязг идущих танков. Из двух боковых улиц выступают калмыковские полки. На большой скорости под окнами пронесся бронеавтомобиль: это, видно, сам Калмыков спешит, чтобы принять на себя руководство операцией по закупориванию энкаведистов. Лицо Крутова перекошено торжествующей усмешкой:
 
- Семнадцатый год!
 
Воцаряется могильная тишина. Две сотни глаз устремлены на человека, произнесшего эти страшные слова, слова - молоты, слова - раскаленные угли. Крутов медленно поднимается на возвышение, властно кладет руку на край трибуны.
 
- Дернов! Головко! - кричит он в направлении двери. Голос звучит металлом.
 
Дверь раскрывается. Два чина охраны с кольтами в руках смотрят решительно. Крутов говорит, Обращаясь в зал:
 
- Восстание началось и я, волею судьбы, стою во главе его. Всякий, кто поднял бы руку на революцию, имел бы дело с нашим оружием. (Кивок на дверь). Но я знаю, что среди вас нет таких безумцев. Дернов, Головко, вложите в кобуры ваши револьверы, они не понадобятся... Я хочу (в зал) обратиться к вам со словами, которые сообщат вам чувство облегчения, безопасности и свободы: маски долой! Пора страха миновала. Никто не служил тираническому режиму верой и правдой. Это знаем мы сами, это знает народ.
 
Всеподавляющая система, которую незачем вам объяснять, заставляла жить в душной и позорной маске. Теперь мы разрываем на себе эти цепи. Взгляните честно в глаза друг другу, взгляните в глаза мне: кто не тяготился двойственным, ложным положением под властью сталинской деспотии? Кто не задыхался в атмосфере коммунистического Марса? Кто не ощущал страха прикосновения жерновов коммунистическою молоха и не жил в вечной тревоге за завтрашний день?... Революция не преследует цели мести, она лишь преследует цель своей победы.
 
Всем открыт путь итти вместе с революцией. Я не оскорблю вас словом арест, потому что еще не забрезжит заря, как революция позовет вас к исполнению долга перед народом. Мы вместе будем приветствовать утро свободы. Но я говорю с вами на чистоту: я знаю и вы знаете, что такое автоматизм сталинской машины. Никто персонально не может быть заподозрен в желании отстаивать строй рабства, диктатуру кремлевских маньяков. Но машина есть машина, революция должна обезвредить ее автоматическое действие.
 
Сожалею, но я по праву начальника края и вашего непосредственного начальника, должен буду обречь вас на бессонную ночь в этом зале. Ваши доклады по делам руководимых вами ведомств могут потребоваться революционному исполкому каждый час ... Анюта, подайте в зал чаю! Стенографистки, перейдите в комнату плановой комиссии! Дернов, Головко, позаботьтесь, чтобы ничто не нарушало покоя отдыхающих. До скорой встречи!
 
Крутов направляется к двери. Минуту он совещается с чинами охраны. Крутов уходит. Чины остаются в дверях: они будут «оберегать покой» зала. Крутов опускается в вестибюль. Здесь уже несут караульную службу красноармейцы роты охраны штаба армии, под командой капитана С. Капитан имеет распоряжение начштарма: Крутова пропускать. Председатель исполкома выходит на улицу, где его ждет бронированный автомобиль, посланный для него начальником гарнизона. Со стороны домов НКВД слышатся окрики, редкая стрельба. Улица Маркса занята войсками, которые стоят походной колонной, годовой к площади революции.
 
- В штаб! - произносит Крутов, садясь в машину.
 
Тем временем, в Большом нижнем зале штаба армии, вызванные по тревоге командиры ожидают распоряжений начальства. Разговоры вполголоса. Никто не знает ничего достоверного. Через каждые две-три минуты адъютант выкликает несколько фамилий. Вызванные поднимаются наверх, т.е. на половину Военного Совета. Лестницей «командует» майор из оперативного отдела. На каждой площадке по два часовых с автоматами. Пройти наверх можно только по специальному вызову и в сопровождении адъютанта Сангурского.
 
Вызванные остаются в кабинете начштарма самое короткое время. Они получают назначения на посты комендантов важных правительственных зданий города и отправляются к месту. У подъезда штаба дежурят мотоциклы и легковые автомобили из автопарка штарма. Распоряжается начальник транспорта штаба. Раньше других отправлены офицеры отдела связи армии на правительственный телеграф, на междугороднюю телефонную станцию и на радиостанцию. Им приказано взять руководство в свои руки и исполнять инструкции начштарма.
 
На половину Военного Совета прибыл Крутов. Он останется здесь до открытого выступления заговорщиков. Теперь тут кипит работа. Происходят совещания революционной пятерки. Изготовляются тексты революционных воззваний и деклараций. Работают шифровальный отдел, штабной телеграф.
 
Здания НКВД окружены войсками Калмыкова. Несколько танков стоят на улицах, направив орудия и пулеметы на гнезда энкаведистов. У подъезда дома краевого управления на земле несколько трупов чинов НКВД. В момент прибытия блокировочных трупп Сангурского, эти чины краевого управления выскочили из дома, самонадеянно обнажив оружие. Они надменно приказали блокировщикам убираться. В ответ, по команде майора А., прозвучали винтовочные выстрелы и пулеметные очереди, - те, которые услышал Крутов в конференцзале. Теперь уже энкаведисты не смеют показать носа. Время от времени из домов раздается крик - призыв «к товарищам красноармейцам - не поддаваться провокации». Этот крик погашается стрельбой по окнам. Для войска еще не ясен смысл происходящего. Пока что «гуляет» официальная версия: в дома проникли диверсанты в форме НКВД. Даже политруки, которые могут кое о чем догадываться, беспомощны перед этой версией *).
*) Мне рассказывали, что заговорщики в этом случае «намеревались использовать прием имитации. Эта задача должна была быть выполнена сотрудниками НКВД, которые участвовали в заговорщицкой организации. Несколько «хлопков» (т.е. выстрелов или взрывов) внутри блокированных домом вполне создали бы обстановку запутанного положения, видимости происходящей в зданиях борьбы.
 
Улицы, по указаниям начальника гарнизона и по его плану заняты войсками. По приказу Калмыкова, прочитанному войскам перед выступлением из казарм, город «ввиду возникших событий» объявлен на угрожаемом положении. На всех перекрестках выставлены посты во главе со старшими офицерами, которым дан приказ: любых лиц, не имеющих пропуска от управления начальника гарнизона или начальника штаба армии, задерживать и направлять в указанные места. Уже задержано несколько десятков энкаведистов, спешивших из своих частных квартир в краевое управление за получением информации и инструкций. Задержанные доставлены в подвал штаба армии.
 
В правительственных зданиях коменданты Сангурского приступили к исполнению обязанностей. Здания заняты войсками. На телеграфе пропускаются только депеши, имеющие визу Сангурского. Телефонная станция соединяет только по особому списку, имеющемуся у коменданта. Все линии и аппараты НКВД выключены.
 
Типография краевой газеты «Тихоокеанская звезда» на улице Маркса и типография армейской газеты за дворами штаба армии, против тюрьмы, охраняются войсками. В секретном цехе типографии армейской газеты Мирин с наборщиками закрылся для «спецработы»...
 
В военном городке НКВД под Хабаровском командир дивизиона внутренних войск НКВД успел получить по внутреннему телефону из краевого управления НКВД приказ двинуться с дивизионом на выручку. Его встретил офицер связи начальника гарнизона с приказом занять дивизионом позицию на окраине города, по плану, подтвержденному Военным Советом. Несколько орудий артиллерийского полка майора Хатагурова установлено на улицах, загораживая дивизиону путь в центр города. Майор Хатагуров имеет приказ стрелять прямой наводкой в случае «каких-либо самочинных передвижений».
 
В обывательских домах - бодрствование у щелей ставен, на чердаках. Тревожный шопот. Война? Революция?
 
В полночь штаб-квартира заговорщиков отдает приказ начальнику гарнизона:
 
- Штурм!
 
Группы стрелков, гранатометчиков и автоматчиков, предводительствуемые старшими офицерами, врываются в здания НКВД. Их задача: обезвредить диверсантов, проникших в здания НКВД. Но так как диверсанты - в форме НКВД, и невозможно разобраться на месте, кто действительный сотрудник НКВД и кто переодетый в энкаведистскую форму диверсант, то приказано ловить всех без разбора и препровождать в назначенные места - для «сортировки». Вероятнее всего, диверсанты те, кто окажет сопротивление при задержании.
 
В зданиях НКВД происходит борьба со стрельбой и криками. Поодиночке и группами чинов НКВД выводят на улицу, где их поджидают крытые брезентом грузовики из парка штаба армии. Чекистов увозят в места, где они будут надежно изолированы.
 
Проходит ночь на Дальнем Востоке. С океана потянуло свежестью. Розовеет небо. Вот-вот брызнут лучи, заиграют на стеклах прожекторов, стоящих на крыше штаба армии.
 
В Москве в этот же час темнеет. Ночь надвигается. Над Кремлем виснет мгла. Тусклые рубиновые звезды не светят и не греют.
 
На Площадь Революции в Хабаровске прибывают войска. Площадь быстро заполняется серыми квадратами. Прошел и занял место перед трибуной сводный батальон начальствующего состава штаба армии. Высоко в небе пророкотало звено истребителей. В полусвете раннего утра дома, люди, самолеты кажутся призраками. Бесшумными тенями выплывают на площадь три зиса. Раздается команда. Машины останавливаются у трибуны. Выходят Сангурский, Крутов. Команда: «Смирно!» В этот миг по древку над трибуной медленно ползет вверх необыкновенный флаг. Черноусый великан-комкор рапортует с коня.
 
Руководители заговора поднимаются на трибуну. С каждой секундой светлеет. Золотой край солнца выплывает над далекой тайгой. Крутов протянул руку:
 
- Восход горит. Это горит заря свободы России. Услышьте долгожданное слово: революция!..
 
Мечте и планам революционных заговорщиков не дано было осуществиться, по стечению несчастливых обстоятельств. Как раз в то время, когда заговорщикам мерещилась близкая заря, над страной прозвучал адский посвист Сталина-Ежова и началась Варфоломеевская ночь большевиков, продолжавшаяся восемнадцать месяцев и унесшая миллионы жертв. Заговорщики были вырезаны и заговор потоплен в крови.
 
ЧИСТКА 1937 - 1938 гг.
 
Мне доводилось слышать (не в СССР, а заграницей), что бесчисленные кровавые чистки, устраиваемые Кремлем, есть, дескать, акт вынужденной самозащиты сталинского правительства от подкопов и происков заговорщицких сил. Это мышление людей, далеких от понимания истинной природы коммунизма. Сами заговоры возникали и неотвратимо будут возникать из-за стремления людей защищаться от прожорливого и вечно голодного коммунистического Молоха, требующего все новых и новых, все больших и больших жертв. Питательной и лакомой пищей коммунистического удава есть как раз кровь невинная.
 
Одна шестая часть российского 130-ти миллионного крестьянства, в годы страшной коллективизации, была разорена, уморена, загнана в смертоносные лагери и «спецсела» Сибири и Казахстана - в угоду марксистской теории классовой борьбы в деревне... Волнения и восстания крестьян были только ответом на террористическое наступление власти.
 
Концлагери не имеют ничего общего с заговорщицкой деятельностью оппозиции и очень мало - с преступностью в населении. Это строго продуманный и выверенный метод получения для новостроек коммунизма даровой и безответной рабочей силы - с одной стороны; средство устрашающего террора - с другой стороны.
 
Уже давно - по официальной концепции большевиков - ликвидированы враждебные классы, выкорчеваны условия, порождающие классовую борьбу, построено социалистическое общество, достигнуто морально-политическое единство советского народа. Но спустя двадцать лет после начала «построения социализма», на фоне идиллической картины бесклассового социалистического общества, миллионные концлагери густой сетью покрывают страну.
 
Не приходится доискиваться виновности заключенных перед властью, ибо наполнение концлагерей зависит раньше всего и главным образом от государственного плана. В принципе заключенный тот, чей жребий вытянут рукой власти из всесоюзной картотеки НКВД-МВД. Это, конечно, ни в какой степени не ставит под сомнение тот факт, что в лагерях томится немало таких оппозиционеров, которые однажды словом или делом - чаще всего в порыве отчаяния или по роковой неосторожности - выразили в той или иной форме свой протест против чудовищной тирании Кремля.
 
Наиболее ужасающим примером вечно голодного рева коммунистического Молоха является работа розыскных, следственных, судебных, карательных органов сталинского государства. Единственным мерилом работы не только политического, но и уголовного розыска, прокуратуры, судов, трибуналов, особых отделов, спецтроек и т.д. является количество начатых и завершенных производством «дел».
 
Руководством в деятельности этих органов госбезопасности и «правосудия» служит один жуткий по своей безысходности девиз: «Врагов не может не быть!» Эти органы обязаны регулярно поставлять государству свою страшную продукцию точно так же, как колхозы, заводы, шахты, рыболовецкие и охотничьи артели свою. Прокурор или начальник местного отдела НКВД-МВД который не «отчитается» в своей работе увесистой кипой «дел» - ест советский хлеб даром, подлежит изгнанию из должности и - чаще всего - преданию суду за бездействие, за классовую слепоту и оппортунистический самотек. Деятели советского правосудия должны вечно искать и находить себе свою жуткую «работу»...
 
Чистка 1937-1938 гг. не явилась непосредственным следствием заговора Тухачевского, ибо задумана и начата она была за несколько месяцев до раскрытия заговора. Раскрытие заговора только наложило свой особый отпечаток на чистку, придало ей те черты безумного исступления, которые были много раз отмечены свидетелями и исследователями ежовско-сталинской резни.
 
Чистка была решена еще в середине 1936 года, и кремлевская верхушка в глубокой тайне даже от пленума ЦК, даже от некоторых членов Политбюро, обдумала и разработала планы ее проведения. Сталин решил избавить себя от той гвардии, которая возвела его на трон диктатора. Он, конечно, отлично сознавал, что эти люди чувствуют себя обманутыми и, помня ленинские времена и свою былую независимость, никогда не примирятся с жалкой ролью нерассуждающих надсмотрщиков.
 
Выстрел члена партийной комиссии Николаева в члена Политбюро Кирова (1 декабря 1934 г.) показал, как опасны могут быть тайные оппозиционеры, занимающие руководящие посты. По всей видимости, Кремль уже имел данные, которые заставляли предполагать, что паутина заговора плетется.
 
Сталина толкали на чистку также настроения партийного молодняка, выросшего за годы первых двух пятилеток и стремившегося делать свою карьеру. Так как внутрипартийная демократия при Сталине была начисто задушена и вместо нее действовала бюрократическая система назначений, этот молодняк чувствовал себя в тупике. Старогвардейцы Сталина, казалось, прочно сидели на своих местах. Молодежь не имела поприща для соревнования, возможностей роста и продвижения. Среди этой партийной молодежи вызревали антиправительственные настроения.
 
Шли разговоры - совсем как у декабристов - о необходимости «конституции», которую, может быть, придется добывать силой. Эта неудовлетворенная молодежь могла стать очень опасной, о чем говорил и материал следствия по делу убийства Кирова: в Ленинграде, наряду с группой Николаева-Каталынова, был раскрыт ряд кружков молодых оппозиционеров, по-своему недовольных существующим положением вещей.
 
Именно в это время Сталину пришла в голову идея властвовать посредством перманентного обновления аппарата, давая удовлетворение подрастающему и заявляющему свои права партийному молодняку. Эти беспрерывные чистки в то же время сводили бы на нет возможности сговора оппозиции.
 
Перед тем, как приступить к ликвидации ставших для него опасными старогвардейцев, Кремль сделал политический ход огромной важности. 26 ноября 1936 года на последнем Съезде Советов Сталин выступил с докладом о проекте новой конституции СССР. 5 декабря этот проект получил силу закона. Этот шаг Кремля нашел в стране огромный отклик, посеял неясные надежды. Многое было туманно в подаренной стране новой конституции. Но многие, очень многие склонны были поверить, что начинается новая эра либерального коммунизма - эра развинчивания пресса, смягчения режима.
 
Тайные заговорщики были смущены, потому что этот ход Кремля делал теперь затруднительным их выступление - до тех пор, пока перед страной не обнаружится «обман  планетарного масштаба». Многие из старогвардейцев вообразили, что дело в некотором роде пошло на возврат к ленинским временам, что они снова получат доступ к политике, к политической игре.
 
Молодняк воспрянул в надежде, что новые конституция и избирательный закон, а равно демократизация партийной жизни, возвещенная руководством партии вслед за опубликованием государственной конституции, Откроют перед ним заманчивые перспективы роста и продвижения.
 
Все ждали первых выборов по новой конституции, которые «все покажут». Но сроки первых выборов не были назначены и прошел целый год, когда, наконец, избирателей пригласили благоговейно опустить в урну бюллетень с именем единственного кандидата «блока коммунистов и беспартийных».
 
Сталин знал, что делал, выступая с грандиозным блефом.
 
Чистка была провозглашена в речи Сталина 3 марта 1937 года на пленуме ЦК. Речь Сталина носила загадочное и зловещее название: «О недостатках партийной работы и о мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников». Смущение и тревогу вызвало слово «иные». Кого подразумевал Сталин под «иными»?
 
Была распространена догадка, что насладившись кровью своих недругов-левых (процесс Зиновьева-Каменева в августе 1936 г. и процесс Пятакова и «параллельного центра» в январе 1937 года), Сталин подбирается теперь к недругам-правым. Хотя в партии всегда оставалось сочувственное отношение к правой оппозиции, готовившийся решительный прыжок кремлевского тигра на «Бухарчика» и Рыкова теперь мало кого тревожил. Считалось, что они, т.е. правые, сами себя обрекли своей недальновидностью, двусмысленной и нерешительной политикой. Это были «живые трупы».
 
Трудно сказать, какие формы, характер и масштаб носила бы чистка, если бы почти в самом ее начале не было обнаружено заговора. Но, конечно, остается бесспорным фактом, что раскрытие заговора взвинтило нервы и воображение кремлевских диктаторов до крайних пределов и продиктовало им безумные решения, которых, может быть, при «нормальном» течении чистки не было бы.
 
Рассказывали, что после раскрытия заговора Тухачевского, между Сталиным и Ежовым произошел разговор, который чем-то напоминал сцену из «Бесов». Сталин-Верховенский сказал, что надлежит быть «убийству», масштаб которого трудно предвидеть. Ежов-Кириллов, ограждая себя на будущее, потребовал «документа» на действие.
 
Сталин ответил, что даст его на заседании Политбюро, но Ежов должен принять на себя «убийство» - должен принести себя в жертву вождю и доктрине. «Ведь вы большевик, а не мелкобуржуазный слюнтяй».
 
Ежов в нервическом припадке, дурачась и издеваясь над Сталиным, заявил, что согласится, если в течении кампании газеты будут ежедневно величать его сталинским наркомом. Сталин, прошипев: «Негодяй» - согласился, сказав, однако, что изымет свою личную охрану и охрану Кремля из ведения Ежова. Ежов, пропев: «Чушь!» - согласился. Осталось, однако, неизвестным, откусывал ли он при этом Сталину нос.
 
Убийство, масштаб которого было трудно предвидеть даже Сталину, началось... По количеству жертв эта резня едва ли не превзошла гражданскую войну красных и белых. Жертвами разгула кровавого террора (1937-1938 гг.) были как беспартийные, так и члены партии.
 
Описание этой беспримерной резни, Содома и Гоморры коммунистической партии, ужаса, обуявшего все классы страны, не раз давалось в зарубежной печати. Я, поэтому, здесь ограничусь лишь указанием на чудовищную нелепицу этой кровавой оргии. Под подозрение были взяты все и все. В самом Центральном Комитете партии происходили грандиозные Облавы и чинился «суд», полностью воспроизводящий сцену расправы Гитлера над Ремом. Политбюро над ЦК превратилось в Политбюро без ЦК: две трети (две трети!) членов высшего партийного органа были схвачены и замурованы в лубянских подвалах. Совнарком не мог собираться на свои заседания, потому что в нем остались только Молотов, Ворошилов, Микоян, Ежов и Литвинов: другие 18 наркомов сидели за железным засовом Ежова. Страна не успевала поражаться:
 
- Подумать! Рудзутак... Чубарь... Коссиор... Эйхе... Постышев. Члены Политбюро!
 
- Наркомы-то летят! Пахомов... Гилинский... Шумяцкий... Анцелович... Михаил Каганович (да, да, брат Лазаря, того самого!)... Любимов... Яковлев... Рухимович... Халепский... Бубнов... Сулимов.. Лебедь... Да кто же назначил этих врагов народа, как не сам Сталин!
 
- Не поверите? Маршала Егорова взяли! Трех его заместителей по Генеральному Штабу - Петина, Меженинова, Седякина - на Лубянку увезли! Начальника морских сил Орлова, начальника авиации Алксниса упекли. Командармов навезено на Лубянку столько, что еще Ворошилова, и можно заседание Реввоенсовета в каземате открывать; Белов, Каширин, Дыбенко, Дубовой, Великанов...
 
- На Украине страсти какие! Коссиор потянул за собой в полном составе ЦК КП(б)У и Совнарком. Любченко застрелился. Балицкий (да, да, сам наркомвнудел, гроза Украины!) пытался бежать, но был схвачен, Хатаевич, Попов, Чувырин, Шелехес, Шлихтер, Саркисов сели. Всеукраинский староста Григорий Иванович Петровский упрятан...
 
- А в Белоруссии? Главари республики Голодед, Гикало, Волкович, Горин заметены. Председатель ЦИК Червяков с лестницы в здании НКВД выбросился...
 
- А в провинции? В областях? Ни одного уже наместника на свободе не осталось. Да чорт их пересчитает. Сказано - ни одно-го. Считайте: Кабаков, Рындин, Разумов, Лаврентьев, Михайлов, Марголин, Седельников, Угаров, Чудов, Криницкий, Румянцев, Струппе, Кодацкий, Филатов, Пивоваров, Ларин, Иванов курский, Иванов, амурский, Иванов украинский, Кравцов, Марчук, Рябинин... Нечего зря считать: все! Все до одного!
 
- Бедлам! Кровавый бедлам!..
 
И действительно, происходило сумасшествие в неслыханном масштабе. Фиговый листок законности был отброшен, людей забирали, даже не составляя протокола. Людей арестовывали в служебных кабинетах, выхватывали из постелей, настигали на улицах, в поездах, на курортах.
 
Неизменным требованием центра к партийным организациям было: дать в обязательном порядке безграничное число жертв на огонь очищения партии от скверны. Таким образом, речь шла не о разоблачении и поимке конкретных двурушников, буде таковые окажутся, а о выполнении принудительной разверстки, размеры которой не указывались, но определялись жутким словом: безгранично. Следовательно, речь шла о сплошном погроме партии...
 
Центральным Комитетом была разработана и преподана местным комитетам специальная форма еженедельных телеграфных донесений о ходе работы по выкорчевыванию двурушников - нечто вроде наркомземовской сводки прополки сорняков. Ни одна партийная ячейка (хотя бы в ней было только три человека), ни один комитет партии не смели уклониться от продиктованной им сверху обязанности кровавой поставки.
 
Небдительные ячейки, то есть те, которые подозрительно долго рылись и не находили у себя достаточного количества двурушников, врагов народа, или не поставляли последних на расправу НКВД систематически, признавались гнездами семейственности и круговой поруки, перетряхивались представителями вышестоящих комитетов и нередко распускались. Точно также начальник отдела НКВД в каком-нибудь районе, который пожелал бы обрадовать центр донесением, что на вверенной ему территории врагов народа недостает, немедленно снимался с поста, как доказанный тухачевец, и велся на расправу к его воспреемнику.
 
Враги должны быть, не могут не быть! - этот цинизм говорился партии официально ее Центральным Комитетом. И это, конечно, без труда расшифровывалось в том единственном смысле, в каком оно только может пониматься и в каком, без сомнения, если отбросить условность терминологии, говорили сам Сталин и фактически уже несуществующий ЦК: раз есть колхозное рабство, есть закрепощение фабрикой рабочего, миллионные концлагери, внесудебная расправа НКВД, нищета и бесправие масс, диктатура над страной, над партией и над ЦК, сам беспримерный и чудовищный факт ежовщины и, наконец, раз сидит в Кремле Сталин - враги должны быть, не могут не быть. Все враги!
 
Тем не менее, партийные организации были доведены до крайней степени отчаяния и даже паники: кого вылавливать и по каким признакам? И не находя другого выхода, партийные организации чуть ли не по жребию приносили своих членов на заклание с фаталистической покорностью судьбе: сегодня - вы, а завтра - мы... Таким образом, больше одной четвертой части тогдашнего состава партии было уничтожено.
 
Наблюдая эту кровавую кашу, было чрезвычайно трудно понять, что в сущности происходит. Только позднее стало возможно уяснить причину сталинского сумасшествия, превратившего «чистку от двурушников» в сплошной погром виновных и правых, под девизом: хватай любого - ошибки не будет!
 
Причина эта была в реальности заговора, в ужаснувшей Сталина реальности заговорщицкого плана. Схватив Тухачевского и немногих приверженных ему генералов, Сталин никак не мог быть уверен в том, что организация заговорщиков обезврежена и что взрыва уже не последует. В 1881 году главарь Желябов был схвачен. ..Но через короткое время взрыв на Екатерининском канале раздался...
 
Застрелившийся Гамарник унес с собой тайну разветвленной организации: он был главным лицом заговорщицкого Центра по сношениям. По крайней мере, Сталину могло чудиться, что заговорщицкая гидра многоглава: разоблачение определеннейших конспираторов в провинции Шеболдаева, Крутова терзало воображение диктатора картиной подьшающихся восстаний...
 
Отсюда безумная оргия чистки, казавшаяся геркулесовыми столпами нелепости.
 
Конец чистки был вполне в стиле усвоенной диктатором стратегии. В начале 1938 года, когда во всем населении обнаружились опасные симптомы выхода из повиновения, ожидания скорого развала и наступления анархии (в партии все чаще раздавалось: «Кому верить?»), Сталин решил дать отбой чистке. Но надо было еще вылезть сухим из крови.
 
На февральском пленуме ЦК Сталин выступил с новой речью, в которой заявил, ни больше, ни меньше, что известные события истекшего года были ни чем иным, как диверсией врагов народа с целью избиения и уничтожения честных партийных кадров. Он, всевидящий Сталин, это увидел и он оградит свои кадры. «Бей сволочь, которая била» - был смысл новой директивы.
 
Последующие, заключительные, шесть месяцев чистки дали хоть некоторое «моральное» удовлетворение уцелевшей части партии: самые бесчестные горлодеры, демагоги и провокаторы, специализировавшиеся в течение года на доносах и разоблачениях, сами были расстреляны или пошли свежим пополнением на Колыму. Наконец, и сталинский нарком Ежов, получив признательный поцелуй от вождя, по его нежной просьбе сунул себе в рот дуло пистолета. Впрочем, по другой версии, он живет на пенсии в одном закрытом подмосковном санатории для сталинских «мавров». Все может быть...
 
Еще раз подтвердилось, что непогрешимость вождя подчас требует себе в жертву именно самых преданных режиму голов.
 
ПЕРВЫЕ ЖЕРТВЫ НА ДАЛЬНЕМ ВОСТОКЕ
 
Блюхер, как известно, был одним из пяти членов Особого Военного Присутствия Верховного Суда, судившего группу Тухачевского и осудившего на смерть Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Примакова и Путну*).
*) Из пяти членов Особого Присутствия уцелел один только маршал С. Буденный. Командармы Каширин и Балов и один комкор, фамилию которого я забыл и не могу сейчас воспроизвести за отсутствием под рукой материалов, были расстреляны может быть в том же подвале, где еще не успела остыть на полу кровь Тухачевского и Якира. Последним из судей, разделивших участь своих подсудимых, был Блюхер.
 
И в то время, когда Блюхер смертным «судом чести» судил своих друзей и боевых сподвижников, а ночами в роскошном номере гостиницы «Москва» в одиночестве предавался мрачному пьянству (по свидетельству сопровождавшего его второго адъютанта, так называемого «политического адъютанта», батальонного комиссара С. Кладько), в его вотчине производились аресты высших сановников.
 
Все члены Дальневосточного Центра были арестованы в одну ночь, за исключением Таирова, Тарханова и Мирина. Таиров и Тарханов в это время находились уже в Улан-Баторе, куда за несколько недель до этих событий Таиров был переведен на пост советского посла в МНР. Таиров, любивший и ценивший Тарханова, взял его с собой в качестве советника посольства. Я не знаю, в какой именно день они были схвачены агентами Восточно-Сибирского управления НКВД в дружественной республике Чойболсана. Но это было в тот же «черный июнь». Мирин же в дни процесса Тухачевского был только разжалован из редактора фронтовой газеты и отправлен в глухой угол Приморья на должность заместителя начальника политотдела дивизии. Ему скрутили руки за спину только в конце июля.
 
На протяжении июня-июля 1937 года НКВД выдернул еще ряд чинов штаба фронта. Помню следующие имена:
 
И.А. Свинкин, дивизионный комиссар, помощник командующего фронтом по материальному обеспечению войск (б. комиссар Колхозного корпуса Свинкин был назначен на должность пом. командующего тотчас после ареста Дзызы, по телеграмме Блюхера из Москвы. Он удержался на этом посту только полтора месяца); Петрушин, комдив., зам. начальника штаба фронта; Иосиф Вайнерос, дивизионный комиссар, зам. нач. пуфронта; Валин, нач. разведотдела (разведотдел вообще тотчас же был перетряхнут до основания и за Валиным последовали под нож зам. начальника Любимов, пом. начальника Иолк и др.); Градобоев, нач. военно-хозяйственного отдела; Казаченко, нач. военно-финансового отдела; Сухомлин, нач. отдела боевой подготовки; Иванов и Никишин, начальники отделов политуправления; Курочкин, инспектор пуфронта; Садовников, секретарь фронтовой парткомиссии; Рабинович, комиссар штаба фронта (б. нач. агитпропа пуарма).
 
В Приморской группе войск, в Никольск-Уссурийске, был «повален» корпусной комиссар Скворцов, нач. политотдела группы. Помню также, что сообщалось об аресте комиссара 18 стр. корпуса Якубовского, комиссаров колхозных дивизий Кагана и Симонова...
 
В то же время были получены вести об аресте за пределами края б. Военного совета Дальневосточной воздушной армии - комкора Лапина и дивизионного комиссара Павла Суслова. Сравнительно молодой Лапин был одним из выдающихся военначальников Красной армии и едва ли не самый образцовый и культурный военный летчик. Он имел, наравне с Блюхером и Буденным, четыре ордена Боевого Красного Знамени.
 
Лапин выдвинулся на военном поприще еще 19-летним юношей в годы гражданской войны в Сибири, в составе 27 дивизии, командиром и комиссаром которой был известный Витовт Путна. Он пробыл на посту командующего дальневосточными ВВС несколько лет и был отозван в Москву за несколько месяцев до июньских событий 1937 г. Суслов, восходящая комиссарская звезда первой величины, был отозван с Дальнего Востока в дни начавшегося погрома и получил назначение на должность комиссара военно-хозяйственной академии Красной армии в Харькове. Он не успел принять новых дел, как был схвачен.
 
Из арестов среди гражданских лиц наибольшую сенсацию произвел арест первого секретаря крайкома Иосифа Варейкиса, человека в партии выдающегося. Варейкис был для Дальнего Востока человеком новым: он был переведен сюда только в 1936 году с поста секретаря Сталинградского крайкома; еще раньше он занимал такой же пост в Воронеже. Толкователи допускали мысль, что Варейкис, один из немногих уцелевших из ленинской когорты, человек, как знали в партии, независимого мышления, споривший и с самим Лениным, мог состоять в заговоре и мог иметь полномочия от центрального заговорщицкого штаба в Москве для Дальнего Востока. Между прочим, в партии и раньше не осталось незамеченным, что член ЦК Варейкис, в прошлом заведующий отделом печати ЦК, партийный теоретик и крупнейший организатор, интеллектуальная личность, держится Политбюро в тени, если не в черном теле.
 
Варейкис любил всюду таскать за собой «собственный» штат ответработников, и его падение повлекло за собой аресты на Дальнем Востоке «воронежцев». Помню, что вслед за Варейкисом были свезены на Чердымовку (так называлось краевое управление НКВД, по имени речки, на берегу которой оно стояло) редактор краевой газеты Швер, председатель Амурского облисполкома Гавеман...
 
В те же дни пали хозяйственный диктатор края, уполномоченный Наркомтяжпрома по Дальнему Востоку Иван Коссиор (брат члена Политбюро Станислава Коссиора), секретарь Приморского Обкома Костя Пшеницын (его звали Костей с тех времен, когда он, коренной дальневосточник, был руководителем комсомола на Дальнем Востоке), начальник Дальстроя и диктатор Колымы Берзин.
 
Сейчас же за этими арестами разнеслась самая оглушительная новость: на заседании бюро крайкома, по шифровке из Москвы, был обезоружен, скручен, и затем доставлен на аэродром для отправки «тюремным» самолетом в Москву сам комиссар государственной безопасности 3 ранга Терентий Дерибас! Мне приходилось видеть этого известного чекиста, о котором с похвалой отзывался еще Ленин, раза два на парадах.
 
Это был совершеннейший заморыш и неправдоподобный карлик с бородкой Иисуса (он явно «работал» под Дзержинского). В его длиннополой шинели тяжелого драпа и шапке буденовке, Дерибас казался игрушечным солдатиком. Просто на верилось, что это ничтожное существо может наводить ужас на население огромного края. Но наводило. .. Прилетевший на самолете из Москвы новый начальник краевого управления НКВД, первым долгом арестовал заместителя Дерибаса - Давыдова, в свою очередь существо феноменальное: это был чудовищный гигант, с белым, рыхлым бабьим лицом и с огромной копной кудрей на голове.
 
В это же время произошел разгром «соседей» Блюхера: в Чите были арестованы командующий ЗабВО комкор Горбачев (б. начальник гарнизона г. Москвы) и член Военного Совета корпусньгй комиссар Шестаков, а во Владивостоке - командующий Тихоокеанским флотом флагман 1-го ранга М.В. Викторов (старый боевой моряк, кандидат в члены компартии) и нач. политуправления флота армейский комиссар II ранга Г.С. Окунев.
 
Все эти аресты прошли за какие-нибудь пять недель и кончились после возвращения из Москвы Блюхера с тем, чтобы подняться гигантской волной через год...
 
ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛЮХЕРА
 
Мне довелось видеть Блюхера почти тотчас же после его триумфального возвращения из Москвы. Триумфального потому, что было ясно, что раз он сумел дать в Кремле все нужные объяснения и доказать свое алиби, положение его упрочилось.
 
В июле месяце я проводил свой отпуск под Владивостоком, в Океанском санатории РККА (по иному: «19-я верста»), прелестном уголке природы на берегу Амурского залива.
 
В это же время в Океанском санатории проводила с детьми лето молодая жена Блюхера, очаровательная хабаровская мещаночка, золотоволосая Лина.
 
Придется рассказать немного о ней и о женитьбе Блюхера.
 
Первой женой Блюхера была Мантурова - партийка строгого облика, очень сдержанная, тактичная и кажется, умная. Она работала в разведотделе штаба армии. (После развода с Блюхером она уехала в Москву и стала работать в разведупре Красной Армии). У нее были дети: мальчик Гога, лет 12, большеголовый и очень похожий на Блюхера, и маленькая дочь.
 
Блюхер влюбился в дочь хабаровского ремесленника, десятиклассницу Лину. Лина хаживала к своей подруге, которая жила на той же улице, где был дом Блюхера. Подруги садились на лавочке у дома и болтали. Несколько раз они видели, как по улице проносился темносиний лимузин маршала, в сопровождении трех автомобилей охраны. Но однажды они увидели, как Блюхер изменяя своему обычаю, идет из штаба пешком. К их крайнему смущению и испугу, он остановился возле них, приветливо пошутил и заговорил с ними. Так повторилось несколько раз.
 
Не знаю, как завязался роман легендарного маршала с юной десятиклассницей. Но только однажды Лина пришла в свой маленький, ветхий домик на Волочаевской горе и объявила отцу, что ей сделал предложение Блюхер. Ее отец был человеком, старого уклада. Он сказал, что не согласится на брак, пока Блюхер («хотя и сам Блюхер», сказал он) не придет, как полагается по русскому обычаю, просить руки его дочери.
 
В один летний вечер машина командующего появилась на окраине города. Блюхер, оставив машину под горой, пошел по улочкам, разыскивая номер дома.
 
Его ждали, потому что он предупредил Лину. Стол был накрыт под образами, перевитыми расшитым полотенцем. На столе стояли водка, огурцы, грибы. Блюхер, как гость, должен был сесть в красный угол, под обреза... Сватанье состоялось.
 
Лина скоро стала «маршалыней». Но осталась очень простой и общительной. Ее подруга (она была моей хорошей знакомой и многое мне рассказывала) тоже вскоре вышла за скромного железнодорожного инженера. Они встречались. Лина говорила подруге:
 
- Не завидуй мне, милочка. Падать с высоты больнее... Лина жила в санатории. Маленький дом, который она занимала с детьми, стоял на краю, от которого начинался спуск к заливу. Лина приходила на спортплощадку играть с отдыхающими в волейбол.
 
Возвратившийся из Москвы Блюхер приехал в санаторий навестить жену и детей. Под вечер, у маленького домика, я стоял в группе командиров, с которыми разговаривал Блюхер. Он очень пожелтел, под глазами его были мешки. Никто не решался о чем-нибудь его спросить. Он теребил пуговицу своего белого кителя и зачем-то рассказывал о том, как во Франции умеют чтить память убитых Солдат. Он был всегда странен и рассеян.
 
Кто-то все-таки спросил наконец:
 
- Что в Москве?
 
Он не ответил на вопрос.
 
- Счастливо отдыхать! - махнув на прощанье рукой, Блюхер, сутулясь, пошел к дому.
 
ТАИНСТВЕННАЯ РУКА
 
В чистке 1937-1938 гг. Дальний Восток занимал особое положение. В то время, когда страну на протяжении года (от момента процесса Тухачевского) потрясала жесточайшая лихорадка чистки, захватившая самую толщу партии и государственного аппарата, на Дальнем Востоке после июньско-июльского погрома, коснувшегося лишь верхов, наступило успокоение на много месяцев, до самого прибытия «Миссии Мехлиса» (июнь 1938 года).
 
На фоне бушевавшей в стране ежовщины и энергичных, если не истеричных призывов центральной печати к беспощадному перетряхиванию, девственная тишина таежного Дальнего Востока выглядела сопротивлением чистке и, конечно, немало строилось догадок и предположений как о причинах дальневосточного «штиля», так и относительно того, кто щадит дальневосточников.
 
Наиболее распространенным было предположение, что чистки не хочет Блюхер, а не хочет потому, что не желает лихорадкой чистки ослабить боеспособность армии, особенно в ее костяке, командном составе, перед лицом возможных серьезных осложнений с Японией.
 
Невозможно сказать, какие в действительности соображения могли руководить Блюхером, но вполне допустима мысль, что Блюхер в самом деле не желал чистки и стремился загородить от нее Дальний Восток. Мне лично довелось быть свидетелем одной сцены, которая будто определенно говорит в пользу такого предположения.
 
Дело было в конце зимы 1938 года. В Доме Красной Армии в Хабаровске происходило фронтовое совещание работников военного суда и прокуратуры. Совещание происходило в одном из верхних этажей дома. В одной из зал нижнего этажа, прилегающих к нижним покоям военного совета, проводили время чины штаба фронта, в числе которых был и я.
 
Внезапно раскрылась дверь и блеснули маршальские звезды Блюхера. Изумленные неожиданным появлением командующего (никто не знал о его присутствии на прокурорском совещании), командиры почтительно встали. Желтое нездоровое лицо маршала было на этот раз желтее обыкновенного, словно под кожей разлилась желчь. Командующий, находившийся в страшном возбуждении, нервно зашагал из угла в угол залы, выкрикивая ни к кому, собственно, не обращенные слова:
 
- Нет, подумайте, каков! Какой ортодокс! Все у него виноваты, он один не виноват. Девственник! Чист и непорочен... (дальше в рифму Блюхер произнес нецензурные слова). Он всех бы переарестовал, все шпионы, все продались, да вот дурак командующий помеха - санкции под сукном держит... Прыщ на з... Фемиды! Холуй!
 
Маршал еще некоторое время бессвязно выкрикивал, пока один из присутствующих, сочтя, что молчание неудобно, хотя и очевидно было, что командующий в нервном припадке, не осмелился спросить:
 
- О ком вы говорите, товарищ маршал?
 
- Как о ком? - воззрился Блюхер на спрашивающего. - Да о нем же... как его... э, чорт! .. Фудинов... Нудинов... (Блюхер снова произнес в рифму нецензурность). Прокурор фронта. Важная птица!
 
Блюхер грузно повернулся и направился к покоям военного совета, резко бросив на ходу слово, видимо, сильно его занимавшее:
 
- Холуй!
 
В тот же день в кулуарах штаба получило огласку происходившее на совещании работников суда и прокуратуры. Вновь назначенный прокурор фронта Анкудинов в своем докладе утверждал, с «фактами» в руках, что в штабах и командно-политическом составе осталась неразрушенной паутина тухачевщины-сангуровщины и сделал намек, взорвавший Блюхера, на лежавшие под сукном санкции на аресты*).
*) По существовавшим в те времена в Красной Армии установлениям, ни одно лицо командного и начальствующего состава, от лейтенанта и выше, не могло быть арестовано и отдано под суд без санкции Народного комиссара обороны. Такие санкции давались только по представлениям (командующих военных округов, которые были вправе не пропускать рапортов прокуратуры и Особых отделов НКВД, если находили, что материал недостаточен. Этот порядок в ежовщину был сломан во всей Красной Армии, но на фронте Блюхера удерживался до погромной деятельности Мехлиса.
 
Второй факт. Назначенный взамен арестованного Сангурского на пост начальника штаба фронта комдив Мерецков (ныне - маршал Советского Союза) встретил настороженно-недоверчивое отношение к себе со стороны Блюхера. Были известны попытки Мерецкова прочистить и обновить штабы, не встретившие, однако, никакого сочувствия у Блюхера. Мерецков вскоре уехал в Москву и не вернулся, а Блюхер взял к себе в начальники штаба дальневосточника, молодого блестящего комкора Васенцовича, проделавшего за один год головокружительную карьеру - от командира полка до начальника штаба фронта. Говорили, что Блюхер сжил Мерецкова.
 
Для характеристики же настроении того времени в партийной организации края и, так сказать, стихийного сопротивления чистке, не лишне будет привести пикантный и в своем роде исключительный в большевистской партии случай с секретарем дальневосточного крайкома Стацевичем. Молодой и неизвестный партработник Стацевич, присланный ЦК на место ликвидированного Варейкиса, первое время, сидел тихо, чувствуя себя всецело в тени Блюхера, но в декабре 1937 года, избранный в депутаты Верховного Совета СССР, осмелел и повел в некотором смысле независимую от Блюхера линию.
 
Так, используя начавшуюся в конце зимы 1938 года полосу районных партконференций, Стацевич выступал на них с погромными речами, призывая к «перетряхиванию», задевая и армию, и делая прозрачные намеки на гнилой либерализм в руководстве некоторых авторитетных штабов.
 
Однажды секретарь крайкома Стацевич приехал на Ивановскую райпартконференцию (Амурская область), в сопровождении начальника краевого управления НКВД Гоглидзе. Важные краевые сановники, сойдя с автомобиля, вошли уже в сенцы районного дома культуры, где заседала партконференция, как были остановлены членом мандатной комиссии, дежурившим у входа.
 
- Предъявите ваши партийные билеты!
 
- Разве вы меня не знаете? Я - секретарь крайкома - сказал несколько растерявшийся Стацевич.
 
- Я знаю порядок. Покажите ваш партбилет.
 
- При мне нет партбилета, я оставил его в крайкоме.
 
- В таком случае, я не в праве допустить вас на конференцию.
 
- Вызовите мне секретаря райкома! - уже резко и раздражительно произнес Стацевич.
 
- Сейчас, когда заседает районная партконференция, высший орган партии в районе - конференция, а не райком. Я доложу президиуму, что секретарь крайкома, который так много призывает нас к бдительности, показывает дурной пример беспечности и недисциплинированности: членский билет, как требует этого ЦК, всегда должен быть при члене партии.
 
Вызванные в сенцы члены президиума, в числе которых был и секретарь райкома, оказались единодушны с членом мандатной комиссии и наотрез отказались допустить своей властью секретаря крайкома на конференцию, заявив, что этот вопрос будет поставлен сейчас на конференции, на время обсуждении которого секретарь крайкома может быть допущен в залу.
 
Прения по этому из ряда вон выходящему случаю приняли на конференции невероятно острый, характер и длились полдня. В конце концов, конференция большинством голосов, в том числе голосами делегатов воинских частей, постановила Стацевича на конференцию не допускать (по той причине, что была изложена выше), и первому секретарю крайкома было предложено удалиться.
 
Разгневанный, опозоренный и неуверенный во мнении ЦК по этой невероятной истории, Стацевич покатил на автомобиле в Хабаровск, к прямому проводу с Москвой. Меньше чем через 24 часа после того, как Стацевич доложил ЦК происшедший инцидент, на Дальний Восток телеграфно для печати было передано постановление ЦК, в котором поведение и постановление Ивановской райпартконференции были названы неслыханными в истории партии. Секретарю крайкома Стацевичу ставилось на вид, что он проявил безволие, не использовав своих прав высшего партийного руководителя и не распустив конференцию за ее антипартийный акт. Помнится, этим постановлением ЦК были распущены, не то райком, не то вся районная парторганизация, и для Гоглидзе там нашлась работа...
 
Симптоматично, однако, то, что спустя очень короткое время Стацевич оказался низвергнутым, игрой каких сил - сказать точно невозможно. Он был арестован еще до появления на Дальнем Востоке Мехлиса.
 
Таким образом, факт сопротивления чистке в Дальневосточной армии и в крае не подлежит сомнению. Именно сопротивления, потому что Политбюро, проводя всесоюзную чистку, не делало никакого исключения для Дальнего Востока, что и подтвердило присылкой в Хабаровск «миссии Мехлиса» с неограниченными полномочиями по перетряхиванию, причем - в момент, когда, казалось, здравый смысл должен был бы удержать Политбюро от подобного шага: в момент назревшего вооруженного столкновения с Японией.
 
Значит, Политбюро, проглядевшему саботаж чистки в Дальневосточном крае и поздно взвесившему его причины и возможные последствия, не терпелось расправиться с внутренней опасностью, которая в его глазах приняла такую внушительность, что заслонила соображения внешней безопасности.
 
Чьих рук делом был саботаж чистки и в каком действительно отношении стоял он к заговору, - этот вопрос оставляется на суждение будущего историка.
 
БЕСПОКОЙСТВО КРЕМЛЯ
 
Мне не известно, при каких именно обстоятельствах в мае 1938 года возникло запоздалое решение Политбюро о посылке Мехлиса на Дальний Восток с задачей перетряхивания. Запоздалое потому, что к этому времени по стране в целом чистка заканчивалась и зловещее имя сталинского наркома уже сошло со страниц печати, хотя Ежов еще продолжал подвизаться в своей последней шутовской роли карателя... перегибщиков чистки.
 
Как говорили, в решении расправиться с блюхеровцами немалую роль играла интрига.
 
Всем было известно, что Ворошилов не любит Блюхера и видит в нем опасного соперника. Холод в отношениях между Ворошиловым и Блюхером был замечен еще в 1930 году, когда нарком обороны, после только что кончившейся советско-китайской войны из-за КВЖД, принесшей огромную популярность Блюхеру, единственный раз во время своего руководства вооруженными силами предпринял разрекламированную советской печатью поездку на Дальний Восток, к Блюхеру, как тогда острили - для выравнивания баланса славы...
 
В 1936 году муссировались упорнейшие слухи, - неизвестно откуда взявшиеся, что Блюхер получит пост первого заместителя наркома обороны. Слухи получили подтверждение в неожиданной форме: Ворошилов взял себе в заместители... подчиненного Блюхеру, командующего Приморской группой, командарма И.Ф. Федыко, поставив, таким образом, последнего над Блюхером, в чем было усмотрено желание Ворошилова уязвить и принизить своего соперника.
 
Было также известно, что Блюхер презирает Мехлиса и однажды, в присутствии своих адъютантов и нескольких штабных командиров, назвал последнего «выскочкой» и «полководцем от газетной сплетни». (Как известно, Мехлис, до назначения его в 1937 году, после самоубийства Гамарника, на пост начальника ПУРККА и зам. наркома обороны, был редактором «Правды»). Мехлис в ответ ненавидел Блюхера.
 
Правда, известно было еще и нечто другое, а именно, что Сталин весьма расположен к Блюхеру и верит ему (поскольку Сталин вообще может кому-либо верить). Сталин в своем большевистском сердце выделял «цельного» Блюхера среди советских полководцев, которых считал «перевертнями» (Егоров, Тухачевский), «ограниченными военспецами» (Корк, Уборевич) и даже «буржуазными декадентами» (Эйдеман).
 
Должно быть, Сталину все-таки импонировало, что Блюхер - из рабочих. (Отец Блюхера был рабочий Мытыщинского завода под Москвой). Блюхер был самый вероятный кандидат на пост руководителя вооруженных сил, после Ворошилова, потому что его «данные» не препятствовали его вхождению в ложу ортодоксов, то-есть в Политбюро. Единственное, что Блюхеру может быть портило - это то, что легендарный маршал пил, более или менее открыто...
 
Следовательно, интриганы Ворошилов и Мехлис должны были выставить какие-то особо важные соображения, чтобы склонить Сталина и Политбюро - в самом конце чистки и накануне столкновения с Японией - к шагу, означающему недоверие Блюхеру.
 
Этими особо важными соображениями были указания на то, что прошедшие в апреле и в первой половине мая партийные конференции Дальневосточного фронта (дивизионные и фронтовая) обнаружили «болото семейственности и круговой поруки» и что можно подозревать, что в этом болоте продолжает произрастать чертополох заговора. Блюхер, мол, ведет опасную игру, прикрываясь благочестивыми фразами о сохранении боеспособности войск. Эта боеспособность может выйти нам боком, когда начнутся военные действия...
 
В самом деле, партийные конференции на Дальнем Востоке прошли очень гладко, без сногсшибательных разоблачений, и даже явные ставленники Гамарника, как некоторые комиссары соединений, не были отданы на съедение. И хотя Блюхер в речи на фронтовой конференции много и с ожесточением говорил о «банде Сангурского», для наблюдателя из центра не осталось незамеченным, что маршал предпочитает проявлять свою бдительность к мертвым, а не к живым двурушникам.
 
Мандат Мехлису был подписан, ...Сталин, однако, будто бы сказал, что этим вопрос о самом Блюхере еще не предрешен.
 
ПРИЕЗД МЕХЛИСА
 
Новоявленный армейский комиссар 1 ранга Лев Мехлис приехал в Хабаровск в конце мая 1938 года, специальным поездом, в сопровождении не менее ста сотрудников и состоящих в резерве ПУРККА комиссаров и политработников.
 
Это были в большинстве новые люди, отобранные за год чистки из «низов». Среди «резервистов» Мехлиса я узнал одного знакомого, молодого человека, который полтора года назад был только политруком роты. Теперь он имел чин батальонного комиссара и предназначался - как это обнаружилось скоро - на должность начальника одного из отделов политуправления фронта!
 
Полгода он провел в Москве, занимаясь на ускоренных курсах старшего политсостава. Мы с ним поговорили немного наедине, и он очень опасался, что его увидят со мной: им советовали ни в какие частные общения с обреченными дальневосточниками не вступать и знакомых не узнавать. Он мне сказал, что никого решительно не интересует, кто тут (то-есть у нас на Дальнем Востоке) виноват и кто прав.
 
- Все будет обновлено. Тут будет устроен кордебалет, - сказал он на своем жаргоне. - Ты, конечно, не думаешь, что нас сюда тащили за десять тысяч километров киселя хлебать? - весело осведомился он, видимо, еще не будучи уверен в сообразительности своего собеседника.
 
Все-таки он был чересчур болтлив. Сообразить было вовсе не трудно, что орава приехала как раз на «кисель»: все они уже были расписаны по местам у «блюда власти» и ждали только сигнала, чтобы кинуться и отнять ложки у своих предшественников...
 
Я все-таки остаюсь признательным этому совсем не скверному парню: он мне посоветовал, куда бежать (в прямом смысле) от преследования.
 
Одновременно с Мехлисом в Хабаровск прибыл зам. наркомвнудела комкор Фриновский. Этот Фриновский являлся шефом всех особых отделов НКВД в Красной армии и поэтому имел воинский чин комкора. Он был заместителем Ежова по армии и флоту. Фриновский, как и Мехлис, приехал в сопровождении многочисленного штата сотрудников и привез с собой нового начальника краевого управления НКВД комиссара госбезопасности 3 ранга Люшкова. Это указывало на характер предстоящей расправы над дальневосточниками.
 
Блюхер не выехал на вокзал встречать Мехлиса, что, конечно, не ускользнуло от внимания наблюдателей: Гамарника Блюхер всегда встречал... В свою очередь Мехлис, явно желая подчеркнуть особый характер миссии и свою независимость от «царя Сибири», не остановился в штабе фронта, а остался в салон-вагоне, поставленном в тупик на станции Хабаровск. Он превратил этот вагон в штаб-квартиру кампании по чистке, а впоследствии и в, параллельную с блюхеровской, главную квартиру по руководству боевыми действиями на озере Хасан... Мехлис приказал включить его салон-вагон в телефонную сеть Дальневосточного фронта.
 
Самым первым шагом Мехлиса, сделанным тотчас же по его приезде в Хабаровск, было устранение начальника политуправления фронта дивизионного комиссара Кропачева. Кропачев был прислан на Дальний Восток на место ликвидированного заговорщика Аронштама и, следовательно, руководил политуправлением ровно год. Я не знаю, кто он и откуда всплыл. Это была весьма серая фигура - типичная партпосредственность.
 
Мехлис, вероятнее всего, просто пожертвовал им, желая таким Образом символически изобразить неблагополучие в партийной организации Дальневосточного фронта и обосновать начинавшийся разгром.
 
Вместо Кропачева*) был поставлен дивизионный комиссар из свиты Мехлиса. К сожалению, я безнадежно забыл его фамилию. Говорили про него, что он из преподавателей Военно-политической академии имени Ленина. Это был человек с лысым черепом и пронзительными, черными глазами. Он почему-то носил кавалерийские петлицы. Его заместителем был назначен полковой комиссар Погодин - тоже из Мехлисовского «багажного вагона». Очень свирепый бригадный комиссар - тонкий, как жердь, всегда ходивший, несмотря на летнюю жару, в кожаном пальто, - был назначен на должность комиссара штаба. Руководство всей военной печатью фронта, которой был дан немедленно приказ начать улюлюканье и травлю, взял в свои руки приехавший с Мехлисом начальник отдела печати ПУРККА полковой комиссар Баев.
*) Кропачев был отчислен в резерв ПУРККА, но с Дальнего Востока не был отпущен. Спустя неделю, Люшков арестовал его. Спустя два года, мне случайно довелось слышать, что Кропачев в Хабаровской внутренней тюрьме НКВД был наказан карцером за перестукивание и едва ли выжил.
 
«ЧЕРНАЯ СОТНЯ» ОРУДУЕТ
 
«Черная сотня» (так была прозвана дальневосточниками привезенная Мехлисом орава) обосновалась в штабе фронта, отправилась в дивизии, полки, партийные ячейки и - началась расправа, которая по жестокому садизму и обилию жертв, может быть, превзошла все, что до сих пор имело место в других округах Красной армии.
 
Но раньше, чем коснуться самой чистки, необходимо указать, что, спустя дней десять после приезда Мехлиса, командному составу штаба фронта, а затем и руководящему составу войсковых соединений, был объявлен неожиданный приказ Ворошилова, переданный телеграфом из Москвы и имевший гриф СС (совершенно секретно). В этом приказе нарком обороны сообщал о решении Правительства по Дальнему Востоку, которое состояло из двух пунктов:
 
1. Предрешить ликвидацию Дальневосточного фронта, с разделением войск на три отдельные Дальневосточные армии (1-ую, 2-ую и 3-ую), непосредственно подчиненные наркому обороны.
 
2. Вопрос о времени ликвидации фронта оставить открытым - до особого решения. К образованию армий - временно в составе Дальневосточного фронта - приступить немедленно, присвоив им наименование «отдельных».
 
Во исполнение этого решения, две армии в Приморье были созданы сейчас же, а третья - в Приамурье - закладывалась. Во главе их были поставлены новые, присланные Москвой, командующие. Так во главе 1 армии, воевавшей через несколько недель на озере Хасан, был поставлен Герой Советского Союза «за Испанию», комкор Г.М. Штерн, а начальником ВВС этой армии - Герой Советского Союза Павел Рычагов*).
*) Г. Штерн, необычайно разрекламированный после хасанских событий, в советско-финскую войну 1939-1940 гг. командовал группой армий. Затем, в чине генерал-полковника, он занимал должность начальника ПВО Красной армии. Он был арестован накануне советско-германской войны, вместе с б. начальником военно-воздушных сил Красной армии, трижды Героем Советского Союза генерал-лейтенантом Смушкевичем и некоторыми- другими высшими чинами Наркомата обороны. Рычагов после Дальнего Востока одно время занимал пост зам. начальника ВВС Красной армии, а советско-германская война застала его на должности начальника ВВС Прибалтайского военного округа. Он быт расстрелян за «изменческие действия» вместе с генералами Павловым, Климовских, Коробковым, Локтиновым, бригадным комиссаром Григорьевым и другими, о чем было объявлено приказом по армии.
 
Это была замысловатая игра, которая только потом сделалась ясной. При напряженной обстановке на границе и неясных намерениях Японии, эта мера распыления военного руководства на Дальнем Востоке и превращения командующего фронтом и его штаба в нечто неопределенное, казалась, верхом нелепости. Но это было в интересах чистки.
 
Этот «ход» предотвращал организованное выступление затаившихся заговорщиков, существование которых Кремль подозревал. В то же время этот «ход» подрезал Блюхера, делал его положение двусмысленным, шатким и даже нелепым: с одной стороны, он еще оставался командующим фронтом; с другой стороны, его песенка, как командующего фронтом, уже была спета... За то власть заместителя наркома обороны, находящегося на фронте в «период его реорганизации», возрастала...
 
Этот хитрый номер был безусловно делом рук Мехлиса, телеграфировавшего из Хабаровска в Москву, что он затрудняется выполнить возложенную на него задачу, если власть Блюхера не будет умалена...
 
Чистка дальневосточников происходила по трем основным линиям: 1. аресты, производимые НКВД; 2.Массовые увольнения из армии командного и политического состава; 3. разгром партийных организаций. На гражданское население и учреждения края, как и на армию, не переставал опускаться топор чистки.
 
Мне довелось видеть и пережить этот скверный сон в Хабаровске, столице края и фронта.
 
Аресты производились ночью, как это принято в НКВД. Но летняя ночь коротка, а работы у НКВД много. И днем можно было видеть, как группы энкаведистов ходили или ездили в автомобиле по городу, бесцеремонно рассматривали подъезды и окна домов начсостава; входили в штаб фронта, Дом Советов, заглядывали в комнаты и служебные кабинеты. Они «примерялись». С ними всегда был Васька Гаврилов, приобретший в эти дни популярность еще большую, чем сам Мехлис и комкор Фриновский. Он - как все это знали -  был палачем, а на допросах исполнял «черную работу» то есть пытал. На него опасливо и заискивающе посматривал даже новый секретарь крайкома Донсков.
 
Длинноногий, длиннорукий, сутулый, вихлястый, Васька ходил в смятой фуражке, из под которой торчал клок волос, и в керзовых сапогах с широченными голенищами. Форма висела на нем, как на жерди. С его лица рубахи-парня не сходила глупая улыбка. Он был очень косноязычен и не говорил, а мычал. Я Ваську знал сравнительно давно, так как одно время он был заведующим типографией штаба армии, и мне приходилось заказывать ему штабные бланки и формы. Как- то никогда не подумал, что Васька - сотрудник НКВД. А ведь иначе и быть не могло, потому что все-таки это - типография штаба армии. В описываемые дни тревог, раза два мне довелось столкнуться с Васькой лицом к лицу на улице.
 
- Доберемся, доберемся, - ласково мычал он слова одобрения.
 
- До кого, Вася?
 
- До тебя доберемся.
 
- За что, Вася?
 
- Скажешь... сам скажешь... уж доберемся. - Мне казалось, что его длинные суковатые руки примеряются к моим плечам, бокам, коленям...
 
Ночами в городе никто не спал. Все стояли у окон и прислушивались, не зарокочет ли мотор «черного ворона». Мотор рокотал то здесь, то там. Раздавался властный стук в дверь... Большой дом начсостава, в котором я жил, ночами на пролет был полон таинственных шорохов: люди бодрствовали. Мне все чудились доносящиеся ни весть откуда звуки надрывающей сердце музыки. Однажды, часа в 2 ночи, в мою квартиру постучались. Я открыл и увидел перед собой плачущую жену знакомого мне командира из артиллерийского отдела. Их квартира была в конце коридора. Она просила меня пойти с ней, говоря:
 
- Успокойте его, пожалуйста, я боюсь, он сойдет с ума. У меня нет сил. У меня нет больше никаких сил.
 
В передней комнате у занавески окна, стоял их двенадцатилетний сын - на «дежурстве». В маленькой кроватке спала трехлетняя дочь. В задней комнате, перед бутылкой водки и патефоном, сидел знакомый майор. Я знал, что он участвовал в гражданской войне конником в отряде знаменитого Жлобы*». Он обливался пьяными слезами, тихо всхлипывал, и почти умоляюще, спрашивал все одно и тоже:
 
- За что, Буденный?
 
И все крутил ручку патефона, из которого неслась одна и та же плачущая и режущая ножом по сердцу мелодия «Конноармейской»:
 
Среди: зноя и пыли Мы с Буденным ходили... Эта-то музыка мне и чудилась в моей квартире.
 
- Вот так -две недели из ночи в ночь, - жалобно сказала жена. - Если не арестуют, все равно рехнется. Успокойте, ради Бога.
*) Между прочим, Дмитрий Петрович Жлоба, герой гражданской войны на Кавказе, погиб тоже в ежовскую чистку, в Краснодаре. Он занимал должность начальника Плавстроя (трест по осушению кубанских плавней). Его конец был в некотором роде логичным - он уже давно открыто «партизанил»: выпаливал независимые словечки о режиме, совершенно не признавал в своем тресте партийной ячейки (хотя сам был членом партии и даже членом бюро горкома) и т.д. Его друг, не менее знаменитый партизан, командир корпуса Степан Вострецов раньше застрелился в летнем саду в Новочеркасске.
 
Действительно, многие не выдерживали напряжениями сходили с ума или стрелялись. Много толков и таинственных шепотов вызвало самоубийство шифровальщика штаба фронта, капитана Коли Хоменко. Извещенный его женой, я пришел в их квартиру спустя четверть часа после того, как Коля пустил себе в висок пулю. Мертвый капитан полулежал на диване. Его щека была залита кровью. В углу в кроватке пронзительно кричал семимесячный ребенок ... Говорили, что тихий и молчаливый шифровальщик унес с собой важную тайну самого Блюхера.
 
В другой раз, скоро после полуночи, я заслышал шум мотора и, выглянув в окно, увидел, как «черный ворон» остановился по соседству с нашим подъездом. (Но забарабанили в нашу дверь. Я перекрестился (хотя не делал этого шестнадцать лет) и быстро вышел, лишь потом сообразив, что надо бы немного выждать. На каменной лестнице перед дверью стоял с револьвером в руке Васька Гаврилов.
 
- Одетый... дожидаешься... доберемся! - приветствовал меня Васька. - Пойдем!
 
Оказалось, меня брали только в качестве понятого. Я поразился, что такой «пустяк» еще соблюдается. Был вызван еще один понятой, военинженер III ранга. Нас ввели в квартиру старшего батальонного комиссара, работника политуправления фронта. Сам хозяин стоял посреди комнаты в портупее и босиком. Это был ученый пропагандист. Полка у письменного стола была заставлена томами Ленина, Плеханова, Сталина, Маркса. Человек три года учился в военно-политичеекой академии. Его белокурая жена в цветистом капоте, казалось, безучастно стояла у кушетки, положив длинную белую руку на подоконник. Ей приказали отойти от окна и встать в пустой угол.
 
Васька делал обыск, с шумом выдвигал ящики письменного стола, сбросил на земь перину. Чернявый сержант запихивал в брезентовый саквояж «вещи, обнаруженные при обыске»: дамский костяной браслет, партбилет, самопишущую ручку, аптечный пузырек с каплями, гимнастерку с привинченным к ней орденом Красной Звезды...
 
- Возьмите это. Это непременно надо расследовать, тут что-то не так, - сказал старший батальонный комиссар, показав рукой на полку с книгами. Его ирония была слишком тонка, чтобы недалекий сержант госбезопасности мог ее понять.
 
Сержант молча подошел к полке, снял том Сталина и недоверчиво перелистал.
 
- Это? - опросил он.
 
- Вот именно!
 
Сержант молча сунул книгу в саквояж.
 
...Ночь проходила, вставал день. С зелеными от бессоницы лицами, мрачные и подавленные, люди шли на службу. Шепотом передавалось, кого «замели» в прошедшую-ночь. Служебные комнаты в штабе фронта пустовали. Телефоны не отвечали.
 
Каждый день курьер привозил со станции, где стоял поезд Мехлиса, пачку приказов зам. наркома об увольнении из армии офицеров штаба фронта. (В одной из таких пачек был приказ об увольнении автора этих строк). От уволенного тотчас же отбирался «постоянный пропуск в штаб; если ему нужно было сдавать дела, ему выписывали разовый пропуск и он должен был сидеть только в определенной комнате, под наблюдением специального лица.
 
Приказы никогда не мотивировались; спрашивать почему тебя увольняют, было бессмысленно - никто не мог этого сказать. В приказе только выставляли пункт статьи 47-ой Закона об обязательной воинской службе; в этой статье перечислялось, в каких случаях лицо командного и начальствующего состава может быть уволено из кадров армии. Распространился слух, что пункты 47-ой статьи теперь имеют тайное значение и что уволенный по пункту «А» подлежит аресту, уволенный по пункту «Б» подлежит политическому надзору органов НКВД по новому месту жительства и т.д. Командиров трепала лихорадка.
 
В административно-хозяйственной части, во дворе штаба фронта, толпились уволенные командиры, желающие поскорее получить документы и расчет, чтобы бежать со своими семьями, куда глаза глядят. Но в ожидании проходило несколько томительных дней; возможно, что выдача документов нарочно затягивалась по указанию НКВД, заваленного «работой».
 
Некоторые командиры в одну ночь «исчезали», так и недождавшись документов. Но еще сложнее было сесть в поезд. Поезда из Владивостока шли до отказу набитые спасающимися от террора чистки или просто обезумевшими от страха людьми - военными и штатскими.
 
Всегда найдутся добрые, а главное - в советских условиях - рисковые люди, и один знакомый чиновник управления начальника военных сообщений фронта устроил мне билеты... Никто не был уверен, что, имея билет, он уедет: часто энкаведисты забирали с платформы или из вагона перед «третьим звонком». Семья или одни только вещи уезжали, а командира вели к «черному ворону». Никто не мог быть уверен, что, сидя в идущем поезде, он доедет: с поездов часто снимали по телеграмме из Хабаровска на узловых и даже на промежуточных станциях...
 
Эта огромная масса бегущих больше всего устремлялась к Москве, как бы инстинктивно чувствуя, что нырнув в подворотни Москвы и затерявшись в ее многомиллионном населении, можно спастись от преследования, дождаться «более лучших времен». И действительно, в Москве спасаться было лучше всего, конечно, живя без прописки и «кочуя» по родственникам и знакомым.
 
Судьба вычищенных из армии командиров была плачевна. Страховщики из паспортных столов не давали паспортов, страховщики из учреждений и предприятий не принимали на работу. В конце концов, сами власти забеспокоились, что этот беглый и отчаявшийся элемент может стать опасным. При краевых и областных исполкомах были созданы междуведомственные комиссии, которых наделили правом приказывать руководителям предприятий и учреждений принимать на работу посланных комиссией демобилизованных командиров.
 
При Моссовете такая комиссия была образована из представителей хозяйственных наркоматов.
 
После увольнения Ежова, в нее повалили демобилизованные командиры, до поры до времени скрывавшиеся в подворотнях Москвы. Эта комиссия направляла (через наркоматы) на работы в совхозах Казахстана, на шахтах Москвугля, на предприятиях местной промышленности. Справедливости ради следует сказать, что работа как правило, давалась «белая» - в качестве счетоводов, табельщиков, экономистов, снабженцев...
 
Хочу отметить еще раз, что свет - даже «советский» - не без добрых людей. О благодарностью вспоминаю начальника паспортного стола города Н. в Подмосковье, к которому я после бесчисленных скитаний и без всякой надежды пришел просить о паспорте.
 
«А вам разве не надо жить?» - сказал он и распорядился выписать мне временное удостоверение сроком на два года, заменяющее паспорт. Нашелся и директор завода, член партии, орденоносец, которого я просил о работе и который позвал к себе на «совет» секретаря парткома и председателя завкома. Эти два последние «мялись». «Беру на себя ответственность, человеку тоже надо есть» - решительно заявил директор и сказал, чтобы я приходил на работу.
 
...Особенно непереносимым было положение семей арестованных «врагов народа». Жены крупных сановников, в том числе заслуженные партийки, отправлялись в спецлагери или просто в концлагери, а дети в детдом или в специнтернаты. Другие как-то должны были устраиваться жить на воле. Эта воля раньше всего означала то, что в Хабаровске, например, семьи арестованных сейчас же были выброшены из казенных квартир. Часть из них нашла приют в хибарках хабаровских обывателей. Другие, собравшиеся в отъезд, неделями жили на вокзале, дожидаясь своей очереди за билетом.
 
Ночью их с детьми выгоняли на улицу, так как вокзал «чистился» до 6 часов утра. Днем они ходили по окраинам города и распродавали свои вещи; высокопоставленный негодяй, приехавший чистить Дальний Восток, не позволил выдать им жалование мужей. От них бежали, запирались на засов, их не узнавали на улице былые знакомые и друзья их мужей, опасаясь обвинений в преступной связи. Куда бы они не приехали, их всюду ждало жгущее, давящее клеймо «ЧОВН» («член семьи врага народа»).
 
Должен признаться, что в советской жизни я редко встречал что-нибудь более достойное, чем поведение жен арестованных «врагов народа». Кремлевские мастера фальсификации попытались было разыграть массовую сцену «отказа жен от своих преступных мужей», но с треском провалились. Только одна несчастная жена Якира не нашла в себе сил противостоять наглым домогательствам палачей ее мужа...
 
В Хабаровске бесстрашные женщины осаждали дома НКВД, военной и краевой прокуратуры и требовали объяснения, где их мужья. На улицах, прилегающих к тюрьме, всегда стояло несколько женщин с узелками в руках, в надежде, что, может быть, удастся увидеть перевозимых в тюрьму мужей и передать им белье и провизию. Многие жены остались жить на Дальнем Востоке до решения судьбы их мужей. Они пошли работать уборщицами в учреждениях, сортировщицами рыбы в рыболовецких артелях, продавщицами в пригородных хозяйствах. Некоторые из них за «настойчивость» были высланы с Дальнего Востока (не только ссылают в Сибирь, но и из Сибири случается высылают!), а некоторые и арестованы.
 
Рассказывали про одну жену, которая добралась до Москвы и с необычайными приключениями «дошла» до самого председателя Верховного суда СССР. Председатель принял ее в своем кабинете и милостиво согласился выслушать. Она стала говорить, что муж ее не виноват. В это время в кабинет вошел судейский «туз» в сером костюме, в очках в золотой оправе, сел в кресло сбоку стола и, небрежно развалившись, стал скучающе слушать. Жена «врага народа» все говорила с возрастающей страстностью о невиновности мужа.
 
- Все они говорят, что невинные агнцы, - небрежно заменил развалившийся в кресле «туз» в очках в золотой оправе.
 
- А это не ваше дело, с вами не говорят! - гневно и резко оборвала просительница.
 
На лице человека в сером костюме выступила краска; он через силу выдавил снисходительную улыбку и вышел.
 
- Да знаете ли вы, кого вы оборвали? - захохотав сказал председатель Верхсуда. - Это - Вышинский!
 
- Все равно! - отчаянно ответила жена «врага народа».
 
Бывает, что и закоренелый убийца отступает перед моральным подвигом хрупкого существа: муж преданной и храброй жены скоро был выпущен...
 
...Жалкое и отвратное зрелище представляли собой в чистке партийные организации. Партийные собрания происходили каждый день до поздней ночи, и один за другим члены партии клали свои головы на партийную плаху. На собраниях неизменно присутствовали наблюдатели из мехлисовской «черной сотни», у которых требование было одно - безоговорочное:
 
- Вынь да положь двурушников!
 
Свирепый бригадный комиссар поспевал на все партийные собрания отделов штаба.
 
Если вопрос о каком-нибудь члене партии: был поставлен, то дело его уже было совершенно безнадежно: никто не смел усумниться в его виновности или предложить доследовать дело или высказаться за меру партийного взыскания меньшую, чем исключение из партии. Такие «простофили» - а они бывали - сами на второй же день садились на скамью подсудимых - за потерю классовой бдительности, за гнилой оппортунизм, за попытку выгородить и спасти «чужака» и «врага партии».
 
Партийные организации должны были угадывать, на кого нацелился НКВД и спешить исключить этого члена партии до того, как его заберет НКВД. Партийной организации ставилось в тягчайшую вину, если она прозевала в своих рядах врага народа (каждый арестованный механически зачислялся во враги народа - «НКВД не ошибается!») и упустила его в НКВД с партбилетом.
 
Такая парторганизация сейчас же объявлялась гнездом семейственности и круговой поруки - со всеми вытекающими последствиями, вплоть до роспуска. Но НКВД никак не хотел итти навстречу партийным организациям и предупреждать их о предстоящих арестах: энкаведисты, напротив, сами были заинтересованы в том, чтобы выхватить коммуниста именно с партбилетом, потому что такая работа НКВД ценилась дороже (власти не ставили в заслугу энкаведистам арест коммуниста, не ими разоблаченного, и энкаведисты в этом случае даже обвинялись в преступной халатности и ротозействе).
 
Говорили, что на этой почве между Мехлисом и Фриновским произошла ведомственная перепалка, но они пришли к компромиссному соглашению, по которому Фриновский обещал «по возможности» предупреждать партийные организации, кто следующая жертва. Интерес Мехлиса тут понятен: ему нужно было показать, что под его руководством партийная организация армии сама умеет разоблачать двурушников и изменников и передавать их в руки огненного меча пролетарской диктатуры.
 
В качестве материала партобвинения фигурировала, как правило, чудовищная галиматья. Арест начальника учреждения или отдела автоматически влек возбуждение партпреследования против десятков лиц, и больнее всего  - в этой чистке исключено было коммунистов как раз за «начальство». Исключение из партии одного немедленно угрожало исключением другим, так как у них находили в давнем или недавнем прошлом «преступные» связи с исключенными, хотя бы эти связи выражались только в совместных поездках на рыбную ловлю. Военврача III ранга III. исключили за то, что капитан А., исключенный из партии за день раньше, пришел с женой к нему провести свободный вечер.
 
- Этот презренный двурушник А. пошел поплакать в жилетку ни к кому иному, а к вам. У вас с ним идейная связь, - говорили на партсобрании совершенно ошалевшему от такого оборота дела военврачу III ранга.
 
Целый ряд коммунистов был исключен из партии за то, что они имели награды от командования и правительства, в том числе ордена. Они обвинялись в том, что к наградам их представили «враги народа». Командир артиллерийского полка Рудзит, обвиненный подобным образом, швырнул на стол президиума собрания партбилет и орден и вышел, не дожидаясь решения. Его арестовали за оскорбление чести советского ордена. Наверное его судили за шпионаж в пользу, может быть, Уругвая.
 
Взаимо - и - самопожирание коммунистов, почти всегда невольное и почти всегда по причине страха, не поддается описанию, и надо признать, что это было торжество сталинского «перпетууммобиле». Рассказывали, что в одной партийной ячейке, в конце концов, осталось только два члена. Один из них исключил из партии и передал в руки НКВД другого, после чего на самого себя составил протокол, как на недобитка троцкистско-бухаринской банды, разоблачить которого в самом себе ему удалось благодаря мудрому водительству родного Сталина.
 
Конечно, это только анекдот. Но сплошным анекдотом были явления абсолютно достоверные. Секретаря партийной организации крайисполкома вызвали в горком партии и поставили вопрос ребром:
 
- Где ваши двурушники? До каких пор у вас будет продолжаться оппортунистическое «шито-крыто»?
 
Секретарь парторганизации взвыл:
 
- Где же я их возьму? Да. арестуйте вы, ради бога, секретаря крайисполкома Сергеева. Он шишка важная, много народу за собой потянет. У него только на дне рождения жены 17 коммунистов в гостях были.
 
Сергеева замели через два дня.
 
Секретарь комсомольского горкома города Комсомольска был отозван в ЦК ВЛКСМ и получил назначение на должность комсорга одного крупного строительства на Волге. В Комсомольске, тем временем, возник слух, что б. секретарь горкома арестован в Mocквe. За преступную - бытовую и идейную - связь с ним пострадало около полсотни комсомольцев, при чем 14 были арестованы. Потом стало изввестно, что б. секретарь горкома, как ни в чем ни бывало здравствует в должности комсорга строительства. Далькрайком ВЛКСМ робко запросил Фриновското, какой теперь оборот примет дело четырнадцати арестованных комсомольцев. Ответ зам. наркомвнудела был бесподобен:
 
- Не будем же мы теперь их выпускать?
 
По месту жительства б. секретаря горкома полетела телеграмма:
 
- Арестовать!
 
...С кровавой эпопеей чистки совпала акция против китайцев и корейцев, проживавших на Дальнем Востоке. Еще в начале тридцатых годов были высланы, переселены или арестованы все до одного японцы, проживавшие на советском Дальнем Востоке. С того времени проживание японцев на Дальнем Востоке было запрещено. Теперь дошла очередь до китайцев и корейцев. В Хабаровске, на улице недалеко от штаба фронта, можно было наблюдать ежедневно огромную толпу китайцев, осаждавших здание китайского консульства. Это были китайцы, имевшие китайское подданство. Им было приказано покинуть СССР. В толпе было много русских женщин - жен китайцев.*)
*) До советско-китайской войны 1929 года граница между СССP к Манчжурией фактически была открытой, и многие китайцы, приходившие в дальневосточные села и города, поженились на русских женщинах и стали «примаками». Бытовым (явлением были хождения в гости к родственникам мужа в Манчжурию. После закрытия границы, в крае, в частности в Благовещенске, происходили целые волнения среди русских жен китайцев, недовольных, правительственной «выдумкой с границей».
 
Происходили драматические сцены, так как чины НКВД выгоняли женщин из толпы и приказывали им отправляться домой. Были даже отдельные кровавые столкновения китайцев с НКВД. Китайцев, имевших советское подданство, сажали с их семьями в вагоны и Отправляли вглубь страны. Но многих просто арестовали.
 
Такие же удары сыпались и на корейцев. Были удалены из армии и в большинстве арестованы вое командиры-корейцы (в отличие от китайцев корейцы допускались к службе в советской армии и в Дальневосточной армии были корейцы даже в полковничьих чинах). Посьетский корейский нац. район целиком - с райкомом и райисполкомом, с партийной и комсомольской организациями - был посажен в вагоны и перевезен в Казахстан. Эти посьетские корейцы - мирные, трудолюбивые, гостеприимные - были замечательными огородниками и рисоводами. Какая судьба ждала их в казахской степи, в незнакомом климате? По слухам, они вымирали целыми селениями...
 
В августе 1938 года на Дальнем Востоке не осталось ни одного китайца или корейца.
 
КРОВАВАЯ ЖАТВА
 
На этот раз «щуп» чистки проник в самую толщу командного и начальствующего состава Дальневосточного фронта и не оставил незатронутой ни одну клетку партийной организации края и армии. Командный и политический состав в полках потерял в чистке до 40 процентов своих рядов; в штабах дивизий и корпусов - до 70 процентов, а в штабе и отделах фронта, где офицерский корпус насчитывал полторы тысячи человек, не осталось на службе и ста старых дальневосточников. Таких потерь в командном составе Красная армия не знала даже в прошедшую войну!
 
Назову некоторые имена арестованных в террор Мехлиса-Фриновского:
 
Командующий Приморской группой войск командарм II ранга Левандовский, второе, после Блюхера, по значению и популярности военное лицо на Дальнем Востоке. Я не знаю каких-либо сведений из его биаграфии, но знаю, что до Дальнего Востока он был командующим Кавказской Краснознаменной армии. *)
*) Интересно, что в войну по рукам (населения ходила, записочка - подобно бесчисленным баптистским записочкам - что Левандовский, который будто бы жив, сбежал из концлагеря и поднял в дальневосточной тайге восстание против советского правительства.
 
Член военного совета фронта комкор Хаханьян, который в 1937 году заместил на этом посту заговорщика Таирова. Хаханьян единственный из высшего политсостава имел командирское звание и даже был известен, как военный теоретик: его несколько книг по военной теории вышло в Госвоениздате. Хаханьян с Путной и Блюхером участвовал в гражданской войне на Урале. Это был могучего телосложения армянин, как и его предшественник Таиров - очень обходительный и приветливый. Он здоровался с красноармейцами за руку и даже разговаривал с ними стихами. Однажды дневальный начал ему рапорт словами:
 
- Товарищ командир корпуса...
 
- Мой друг, - прервал его Хаханьян, - не командир корпуса, а комкор. Еще Пушкин сказал: Антонов есть огонь, но нет того закону, чтобы огонь принадлежал Антону...
 
Заместитель командующего фронтом комдив Ян Покус. У Блюхера вообще никогда не было официального заместителя, и Покус был первым, кто имел этот чин. Это был круглоголовый и с лунообразным лицом блондин. Он был тоже из уральских сподвижников маршала. Одно время он был командиром 22-ой Железной дивизии, на Северном Кавказе, а перед назначением на пост зам. командующего был начальником одного укрепленного района на Дальнем Востоке.
 
Помощник командующего по материальному обеспечению комкор Гулин. Это - старый дальневосточник и любимец Блюхера. До назначения на пост пом. командующего он был начальником связи ОКДВА.
 
Начальник штаба фронта комкор Васенцович. Как я уже упоминал, это был молодой и высокоодаренный командир, поднявшийся на гребне чистки в ее начале с тем, чтобы грохнуться в ее конце. Еще в 1937 году он был только командиром полка в Приамурской группе. Потом он занял место заговорщика Пашковского во главе 18 стрелкового корпуса, а затем и место заговорщика Сангурского в качестве начальника штаба фронта... Это был рослый человек, с интеллигентным лицом, в пенсне.
 
Командующий Особой воздушной армией (или начальник ВВС фронта) Герой Советского Союза комкор Пумпур. Героя Пумпур получил «за Испанию». Этот молодой длинновязый и нескладный комкор возможно был хороший летчик и хороший авиационный командир, но он был до смешного косноязычен. Через каждое слово он говорил: «...этот... как его...» Однажды это привело даже к политическому скандалу. В Хабаровском ДКА он читал лекцию перед командирами об опыте воздушных боев в Испании. На великолепном своем языке он сказал:
 
- И вот когда нам приказал ...этот ...как его ...Сталин...
 
Зал покатился со смеху. Присутствовавший на лекции Кропачев грозно поднял руку:
 
- Над кем смеетесь?
 
Точности ради, следует отметить, что рука Мехлиса-Фриновского настигла Пумпура не в Хабаровске, а в Москве, куда он перед этим был переведен на пост зам. начальника ВВС всей Красной армии.
 
Уже упомянутый раньше начальник политуправления фронта дивизионный комиссар Кропачев.
 
Заместитель начальника штаба фронта, а перед арестом - командир 12 стрелковой дивизии комбриг Стельмах. Этот с роскошными кудрями красавец дожил в тюрьме или концлагере до войны и получил прощение с назначением на фронт. В войну он был начальником штаба Волховского фронта (у Мерецкова). Не знаю, куда он делся после войны; может быть возвращен на свое старое место на Колыме.
 
Заместитель политуправления фронта дивизионный комиссар Шульга. Очень, бесцветная личность, Шульга был заместителем по политической части у заговорщика. Круглова (Благовещенский укрепленный район). Bcex поразило, что почти в один день Круглов пошел в тюрьму, а Шульга на верхи армии. Почти наверняка Шульга сыграл какую-то предательскую роль по отношению заговорщиков.
 
Председатель военного трибунала фронта Антонов. Этот бритоголовый с двумя ромбами в петлицах военюрист, игравший в «добряка» и «демократа», подписал, как говорили, 700 смертных приговоров, красноармейцам и командирам
 
Редактор фронтовой газеты «Тревога», воспреемник заговорщика Мирина - Агамиров. Этот молодой азербайджанский еврей, интеллигентный, мягкий и безвольный был представителем центрального органа «Красная Звезда» в ОКДВА. В редакторы фронтовой газеты его выдвинул Хаханьян. Из-за покровительства последнего, главным образом, он и попал в тюрьму. Ему еще вспомнили Ланду*). Его «прорабатывали» (до ареста) за политическую беззубость и гнилое примиренчество газеты в период партийных конференций и за то, что однажды, как раз в эти дни, в газете ошибочно вместо портрета Маркса и Энгельса (помнится, к годовщине «Коммунистического Манифеста») был напечатан портрет... Герцена и Огарева (отчаявшийся художник редакции, напившись пьяным, сам пошел объясниться в НКВД и там, обливаясь слезами, мирно вопрошал: «Да кто их разберет волосатых?»).
*) Редактор «Красной Звезды» армейский комиссар II ранга М. М. Ланда был схвачен как важный преступник в дни процесса Тухачевского.
 
Командир 26 стрелкового корпуса комдив М. Глухов. Это - старый вояка, б. унтер-офицер императорской гвардии. В дни октябрьского переворота был выборным командиром Павловского полка. На Дальнем Востоке командовал колхозной дивизией, а после ликвидации колхозных частей в 1937 году получил стрелковый корпус. Ему, как и Стельмаху, удалось дотянуть в тюрьме до войны. В войну он командовал гвардейским корпусом и был несколько раз отмечен в приказах Сталина. Где он теперь? Что-то их, «временно командированных Колымы», не видно и не слышно после войны.
 
Командиры и комиссары соединений: Фирсов, Цицеров, Зайцев, Мальцев, Жуков, Гайлит и др. По одному моему воспоминанию, в котором я все-таки не совсем уверен, был тогда же арестован прогремевший впоследствии в войну генерал Берзарин, командующий 5 ударной армией, первой вошедшей в Берлин, и вскоре погибший при столкновении автомашины с мотоциклом, на котором он мчался по улицам германской столицы. На Дальнем Востоке молодой полковник Берзарин занимал должность помощника начальника отдела боевой подготовки ОКДВА, а в описываемые дни июня-июля 1938 года командовал 21 Стрелковой Спасской дивизией. Коренастый, с короткими вьющимися волосами, с приятным, вызывающим доверие лицом, Берзарин по личным качествам был на-редкость скромным и милым человеком. Я совсем не знаю, как он держал себя с подчиненными в войну. Мог, конечно, и измениться...
 
Я, разумеется, не перечислил и сотой доли тех командиров-дальневосточников, над которыми расправился эмиссар Политбюро Мехлис и которые, большей частью, были задушены в застенке Фриновского.
 
Но и из тех немногих, что уцелели в страшную чистку 1938 года, не все долго здравствовали. Например, уже упоминавшийся мною раньше комдив А.К. Смирнов, благополучно выйдя из шторма чистки, исчез при таинственных обстоятельствах в первые месяцы войны, состоя командующим Харьковского военного округа, в чине генерал-лейтенанта.
 
Только б. начальник штаба Колхозного корпуса Г. Маландин (по всем размышлениям, много содействовавший гибели Калмыкова) до сих пор - или вернее пока что - на виду и даже в фаворе.
 
...К концу июля 1938 года Блюхер еще стоял, не сдаваясь, среди мертвых тел своих дальневосточников. Но секира уже была над ним занесена...
 
ПОЗИЦИЯ БЛЮХЕРА
 
Как относился к погромной деятельности Мехлиса Блюхер? Не берусь ответить, но считаю не лишним поместить здесь несколько штрихов из наблюдения за чисто внешней стороной жизни маршала в описываемое время.
 
Блюхер никаким образом - ни в печати, ни устно - не выразил своего отношения к миссии Мехлиса и предпринятому последним жесточайшему, перетряхиванию армии, и после приезда на Дальний Восток Мехлиса не показывался ни в одном общественном собрании. Ни разу он не спустился из своих служебных апартаментов в нижний этаж, в Большой зал штарма, где почти ежедневно, до глубокой ночи, а то и до утра, разыгрывался отвратительный фарс «партийного суда» и все новые и новые коммунисты штаба, в том числе видные сотрудники Блюхера, подставляли свои головы под нож партийной гильотины.
 
Но в штаб, в служебный кабинет на улице Серышева, маршал приезжал ежедневно, как обычно к 11 часам утра, в роскошном темносинем ройл-ройсе и в сопровождении двух машин Особого отдела.
 
Едва ли не три четверти его служебного времени в этот период были заняты привлекавшими внимание сотрудников Блюхера и острое любопытство окружения Мехлиса таинственными приемами командиров и комиссаров корпусов и дивизий, вызванных Блюхером в Хабаровск. Сами по себе эти встречи Блюхера с его генералами не составляли тайны, но разговор происходил с каждым в отдельности, с глазу на глаз, без свидетелей, и начальники соединений выходили из кабинета маршала чрезвычайно расстроенные, но с печатью молчания на устах, а иные выскакивали багровые, как из парной. Некоторых из им же вызванных комдивов Блюхер не пожелал принять.
 
Как правило, арест командиров и политических руководителей соединений производился спустя несколько дней после приема у Блюхера, по возвращении первых к своим частям. Мне неизвестны исключения из этого правила. Можно полагать, что Блюхер выговорил у Кремля условие, что ни один из высших чинов фронта не будет арестован прежде, чем его не допросит сам Блюхер.
 
Как раз в это время мне довелось, а как автору этих записок посчастливилось, иметь конфиденциальную встречу и двухчасовый разговор с одним лицом высшего политсостава Дальневосточного фронта. Этот обладатель ромбов относился ко мне доброжелательно и даже по-приятельски с давних пор; я бывал у него в доме и был близок со всей его семьей; иногда он давал мне из-под полы читать секретные бюллетени Поскребышева и стенографические отчеты пленумов ЦК. (Я не могу распространяться подробно об этом знакомстве).
 
Так вот, я встретился с ним в последний раз два часа спустя после его аудиенции у Блюхера и за три дня до его ареста. Мой собеседник предвидел неизбежный свой арест и просил меня об оказании кое-какой услуги его семье после его ареста.
 
- Если вам повезет и вы уцелеете, - добавил он саркастически.
 
Он ничего не рассказал о содержании его беседы с Блюхером.
 
- Я связан словом, - объяснил он.
 
Но он не скрыл, что маршал хлопотал за него перед Москвой.
 
- Блюхер, - сказал он, - битый час стоял у прямого провода, настаивая перед Москвой на моем переводе в один из внутренних округов, по причине неподходящего здесь для меня климата. - При последних словах он кисло улыбнулся.
 
- Но дело гиблое, знаю наверное, дальше Чердымовки мне не уйти, - добавил он фаталистически, и оказался прав...
 
Мы говорили о внутрипартийном положении, о чистке, о заговоре, о Гамарнике, которого он лично хорошо знал, и он мне поведал кое-что из того, что теперь рассеяно по страницам этих моих очерков...
 
У меня еще тогда (точнее - после известия об аресте моего высокопоставленного собеседника) явилось размышление, как мог чувствовать себя Блюхер, предпринимая такой неосторожный шаг, как ходатайство за обреченного, да еще в такое для него самого угрожающее время! Было ли это выражением охватившего маршала отчаяния или же это надо было считать признаком уверенности Блюхера в незыблемости его положения?
 
Казалось, что Блюхер не чувствовал сгущающейся над ним угрозы. Во всяком случае один инцидент - на хабаровском аэродроме, при встрече летчика Коккинахи - прямо говорил о том, что Блюхер смеется над Мехлисом. Но смеялся он рано.
 
Прежде, чем рассказать об этом инциденте, я хочу заметить, что предполагалось, что Коккинаки, вылетевший из Москвы, возможно, опустится в Хабаровске. Но появившийся над Хабаровском Коккинаки дал знать, что летит дальше - на Владивосток. Штаб фронта решил послать вслед самолет со штабным офицером для связи с знаменитым летчиком. Это поручение выпало на меня, и я должен был отправиться в авиадивизию Горбунова, куда было протелефонировано. Приготовить самолет.
 
В штабе авиадивизии мне дали комбинезон и парашют, но сказали, что с отлетом надо подождать, так как уточняется погода на трассе полета. Я сидел и ждал; тем временем в штабе дивизии происходили какие-то совещания и телефонные разговоры. В конце концов мне объявили, что Приказ начальника ВВС о выпуске самолета не может быть выполнен - «из-за нелетной погоды». Это было неслыханно. Мне ничего не оставалось, как отправляться автомобилем в Хабаровск. Провожавший меня до автомобиля знакомый командир эскадрильи сказал сердито:
 
- Я не знаю, что за б... творится у вас там в штабе.
 
Сам начальник ВВС видно не знает, что вот уже неделя, как всякие полеты запрещены.
 
- Кем?
 
- Штабом Мехлиса.
 
- Почему?
 
- Это уж вам лучше знать... Да ясно почему: недочищенные-то еще остались. Перелета за границу боятся, вот почему...
 
Инцидент же заключался в следующем. Возвращавшийся из Владивостока Коккинаки должен был остановиться в Хабаровске, где его должны были чествовать. К моменту прилета его самолета на военном аэродроме под Хабаровском собралась многочисленная «избранная» публика столицы края. Приехали - отдельно друг от друга - Блюхер и Мехлис. Это был день, когда широкая публика в последний раз видела «царя Сибири». Блюхер был очень оживлен, весел, разговорчив, галантен и сыпал шутками. На что он надеялся? Чем был ослеплен?..
 
Когда самолет Коккинаки приземлился и летчик вышел из машины, Блюхер, как хозяин начал представлять ему присутствующих лиц. И вот тут-то случился казус, вызвавший смущение и тревогу. Представив Коккинаки несколько лиц из своего окружения, Блюхер представил, наконец, и Мехлиса - едва ли не пятнадцатым по счету - назвав его просто «товарищ Мехлис», без титулования.
 
Мехлис был взбешен, так как естественно ожидал, что ему будет представлен летчик Коккинаки, а не он летчику. Залившись краской, Мехлис ни слова не ответил на горячее по его адресу приветствие сметливого летчика и тотчас же уехал с аэродрома...
 
Здесь же Блюхер счел почему-то нужным понизить в должности Фриновского, представив его как нового начальника краевого управления НКВД. Последнее даже проникло в газетный отчет о встрече Коккинаки и на второй день утром, после выхода газет, ни в чем неповинным редакциям был устроен Чердымовкой грандиозный разнос.
 
Интересно, как была дана «поправка». Из краевого управления НК1ВД позвонили в редакции и сказали:
 
- Сегодня вечером в ДКА идет «Укрощение строптивой». Завтра на первой странице дайте сообщение о спектакле. Под заголовком дайте крупно: На спектакле присутствовали зам. наркома внутренних дел комкор Фриновский и новый начальник краевого управления НКВД комиссар государственной безопасности III ранга Люшков. Понятно?
 
Редакциям было очень понятно, и на следующее утро необычная рецензия, продиктованная из полиции, появилась в хабаровских газетах... Ни Фриновского, ни Люшкова на спектакле, разумеется, и в помине не было: в горячую для них пору работы у дыбы им было вовсе не до шекспировской комедии...
 
СРАЖЕНИЕ НА ХАСАНЕ И СРАЖЕНИЕ МЕХЛИС - БЛЮХЕР
 
29 июня 1938 пода нападением японцев на высоту Безымянная, на стыке границ СССР, Манчжурии и Кореи, начались так называемые события на Хасане, но еще несколькими днями раньше «оперативный» Мехлис передвинул свой салон-вагон ближе к пункту предстоящего столкновения, в Никольск-Уссурийск, откуда, с открытием военных действий на Хасане, повел генеральное наступление на... Блюхера.
 
Уже в первый день вооруженной стычки на Хасане Мехлис отправил в Москву донос на Блюхера, - шифровку, исполненную негодования, что в ответственным боевой момент командующего фронтом и его штаба нет с войсками: он отсиживается в кабинете в Хабаровске.
 
Ворошилов запросил у Блюхера объяснений, на что последний сдержанно ответил, что ЦК смело может на него положиться во всем и не без сарказма добавил, специально для Ворошилова: «Вы, я думаю, согласитесь со мной, что штаб-квартира командующего - не передвижной балаган, и подтвердите мое мнение, что командующему недостойно шутовски метаться по фронту из-за нескольких выстрелов на границе. Это-вопрос престижа, и я нахожу, что мы не можем так низко упасть перед японцами, чтобы русский (так Блюхер и написал: русский - А.С.) командующий оказал им честь личным прибытием и руководством боя против их одной пограничной заставы. Смею Вас заверить, что в районе конфликта у меня всегда найдется один толковый командир роты, и этого на данной стадии конфликта довольно, если ему не будут мешать праздношатающиеся наблюдатели. У меня же - в чем прошу просветить товарища Мехлиса - фронт...»
 
В последующие дни из района вооруженного конфликта на имя Блюхера поступали донесения, что носящийся по тылам Мехлис отдает войскам распоряжения, изменяющие или даже отменяющие приказы командующего фронтом. Дело касалось и такого вопроса, как боевое расположение войск.
 
Но и это не вывело Блюхера из равновесия. В разговорах с адъютантами, докладывавшими ему рапорты командиров частей, попавших в трудное положение меж двух огней, Блюхер шутит, называет Мехлиса Мальбруком,- полководцем от газетной сплетни и, хитровато посмеиваясь, говорит:
 
- Вы знаете, дорогой мой Кладько, что по уставу подчиненный должен выполнять последний приказ. Уверяю вас, что последним приказывать будет не Мехлис...
 
Блюхер даже не считает нужным парировать действия Мехлиса, прямо нацеленные на авторитет командующего фронтом и на устранение Блюхера от руководства боевыми действиями.
 
На что он полагался, безумец?
 
В эти же дни, предшествовавшие генеральному сражению на Хасане, в одной из частей, стоящих на боевой линии, происходит убийство командира части. В момент стычки с японцами один красноармеец застрелил в затылок командира части, отдававшего боевые распоряжения. В официальном донесении говорилось, что красноармеец застрелил командира потому, что последний показался ему изменником. Этот случай получил очень слабое освещение в первых донесениях, с которыми я имел возможность познакомиться, и для меня осталось неизвестным, каковы были в действительности обстоятельства этого кровавого происшествия и кем были, хотя бы по анкетным данным, убийца-красноармеец и убитый командир.
 

Мехлис поспешил издать по сему случаю приказ (по ПУРу), расценивающий действие красноармейца, как пример революционной бдительности и политической зрелости красноармейских масс. В общем, Мехлис повторил то, что в свое время - в советско-китайскую войну 1929 года - возвел в ранг классовой добродетели советского воина Ворошилова.
 
Это обстоятельство впервые взорвало Блюхера.
 
- Этих обезьяних штучек, пока я командующий, я не потерплю! - в бешенстве сказал Блюхер, по словам состоявшего для особых поручений при командующем полковника Кости Некрасова, и лично написал телеграмму Штерну, в Николъск-Уссурийск: красноармейца, предательски убившего командира, арестовать и предать военно-полевому суду, о чем объявить перед строем всему личному составу частей I армии.
 
Однако, не позже, чем через день, Блюхер получил шифровку из Москвы с выговором от Ворошилова за «политически вредное распоряжение». Ворошилов предлагал Блюхеру самому отменить его телеграмму Штерну и впредь не вмешиваться в чисто политическую инициативу начальника политуправления.
 
Кремль благославлял «обезьяньи штучки» Мехлиса...
 
Последнее и решительное столкновение между Блюхером и Мехлисом было за три дня до генерального сражения на Хасане, которое, как известно, произошло 6 августа 1938 года. Штаб Блюхера под его личным руководством, разработал план операции, с ударами во фланги и охватом. Этот план был преподан Штерну.
 
Мехлис тотчас же из Никольск-Уссурийска опротестовал перед Москвой план Блюхера и предложил свой план (вернее только идею) «лобовой атаки». Мехлис настаивал на политическом эффекте такой классовой стратегии.
 
- В лоб - это ррреволюционно!
 
Этому отъявленному карьеристу и честолюбцу, совершенной военной бездарности, едва ли умевшему отличить (кавалерийский разъезд от железнодорожного - мерещилась боевая слава полководца во главе выкристализованных в горниле чистки войск. Ему (как и Кремлю), конечно, не было никакого дела до того, что его революционная стратегия «в лоб» потребует сотен или даже тысяч лишних жертв.
 
4 августа, в 10 часов вечера, Блюхера видели в аппаратной штаба фронта у прямого провода с Москвой. Протестовал ли он? Оправдывался ли?
 
Спустя час подъехал к штабу автомобиль Фриновского. Фриновский, одетый по дорожному, прошел в кабинет маршала. Никто не видел, когда они вместе покинули штаб.
 
Следующим утром темносиний ройл-ройс Блюхера не подкатил к подъезду штаба. Маршал уже был на пути в Москву, к Лобному месту поваленных советских кумиров.
 
На Хасане грохотали пушки.
 
Не доверяя военным способностям новоявленного автора «лобовой стратегии», Кремль срочно слал на Дальний Восток командарма Конева.
 
СУДЬБА «ЦАРЯ СИБИРИ»
 
В десятых числах августа, прячась в многолюдной Москве, я случайно встретил политического» адъютанта Блюхера Семена Кладько. Он рассказал, что приехал в Москву вместе с Блюхером. Блюхер в Хабаровске не был официально арестован. Фриновский только объявил ему приказ Политбюро о немедленном выезде в Москву, и сказал, что он тоже имеет приказ возвратиться в Москву и поэтому они поедут вместе. Они ехали в салон-вагоне Блюхера. - Где же теперь Блюхер? - спросил я. - Мы пока живем в «Метрополе», - ответил Кладько.
 
Может быть он врал насчет «Метрополя», обязанный какой-нибудь подпиской в НКВД.
 
Москва всегда полна слухами. По одной очень распространенной в то время версии, Блюхер, тяжело раненый, лежал в кремлевской больнице. Ранен же он был не на поле брани, как приличествовало бы боевому маршалу, а в кабинете полицейского комиссара 1 ранга Ежова. Будто бы на полуофициальном допросе Блюхер в страшном гневе накинулся на Ежова, и Ежов выстрелил ему в живот.
 
Распространились также версии, источник которых следует искать в кремлевском («поскребышевском») ведомстве дезинформации. Блюхер был очень популярен, поэтому властям надо было прибегнуть к «запутыванию вопроса». По одной из этих версий, Блюхер был снова отправлен в Китай - с секретной миссией советского командования. По другой - Блюхер пал жертвой японской провокации. Японская разведка будто бы ловко подсунула советскому НКВД фальшивку об изменнической, заговорщической роли и шпионской деятельности Блюхера.
 
Известного доверия заслуживает только версия о поединке Блюхер-Ежов, несмотря на ее несколько кинематографический характер. Многие мои знакомые из центрального аппарата подтверждали, что Блюхер лежал в кремлевской больнице с огнестрельной раной в животе, но из больницы, по выздоровлении, он был выписан прямо к «стенке». Маршал, который мог так много сделать для освобождения своего народа и обессмертить свое имя, кончил бесславно.
 
СУДЬБА ЛИНЫ БЛЮХЕР
 
В Москве же, значительно позднее, я встретился с подругой Лины, той самой, которая была свидетельницей завязавшегося романа маршала с его будущей молодой женой. Подруга Лины, - назову ее Лиза, - вместе с мужем приезжали из Хабаровска погостить на родину мужа, в Тульскую область. На обратном пути они заехали ко мне. Лиза рассказала, что некоторое время после того, как Блюхер был увезен Фриновским в Москву, Лина еще оставалась в доме маршала. Даже Конев не решился ее выселить из предназначенного ему дома, так как еще не была ясна окончательная судьба кремлевского фаворита, Блюхера.
 
Но однажды, по предположению Лизы, Лина получила какую-то весть от Блюхера. Под вечер Лина связала маленький-узелок, взяла с собой свою маленькую дочь и чужого ей сына Блюхера и вышла из дому. Стоявший - по «традиции» - у ворот дома часовой просигналил вызов в штаб. На улице Лину нагнал автомобиль, вышедший из него майор, начальник административно-хозяйственной части, потребовал, чтобы она показала, что она уносит из дома, в котором «много казенного имущества».
 
Лина развязала узелок и положила его на деревянный тротуар. В узелке были два детских платьица и игрушка. Смущенный начальник АХЧ галантно предложил подвезти ее в автомобиле. Она отрицательно мотнула головой и пошла, приспустив, на глаза дорогой шелковый платок. Она вернулась в утлую хибарку своего честного отца-ремесленника, на Волочаевскую гору.
 
Ее все-таки забрали «малиновые околышки» и отправили неизвестно куда. Гогу, сына Блюхера, тоже увезли. Маленькая дочь Лины осталась жить сиротой у бабушки.
 
КОНЕЦ ФРИНОВСКОГО
 
Руки Фриновского еще дымились кровью дальневосточников, когда настал и его черед взойти на «помост». Вскоре же после возвращения с Дальнего Востока, он оказался жертвой на алтаре непогрешимости вождя. Попросту его, как и многих других исполнителей, пустили в расход, чтобы Кремлю было на кого свалить восемнадцатимесячную резню.
 
Тогда же сняли головы и с двух других заместителей «сталинского наркома» - Бермана и Фирина.
 
КАВЫЧКИ ГЕНЕРАЛ КАВЫЧКИ
 
Правду сказать, Сталин Мехлиса всегда ненавидел и презирал. Почему - ответить трудно. Возможно потому, что в Мехлисе им угадывалась скрытая душа троцкиста и еще потому, что из Мехлиса открыто выпирала мелкая порода провинциального карьериста. Сталин все-таки ценил в подлеце породу крупную.
 
Но Мехлис на его специфических ролях, с его отменной аморальностью и беззастенчивым «чего изволите?» был нужен Сталину, и Сталин его терпел. Кремлевская кошка, однако, никогда не отказывала себе в удовольствии поиграть с мышкой, и Мехлису не раз приходилось глотать от издевок горькую слюну.
 
Еще будучи редактором «Правдах», Мехлис вылез с претенциозной статьей «О расширенном воспроизводстве в советской промышленности» - так сказать, в развитие Маркса. Партийные агитпропщики на местах сдуру, а может быть по наущению самого Мехлиса (он был одним из столпов Агитпропа ЦК), приняли «Откровение» Мехлиса за «новое слово в марксизме» и заставили партийные организации прорабатывать «ценный труд тов. Мехлиса». Другого мнения о «ценном труде» был Сталин. Прочитав статью Мехлиса, Сталин будто бы сказал через губу:
 
- Ну, этот профан, средней руки Кречинский!..
 
«Откровение» не состоялось...
 
Потерпев фиаско на фронте «науки наук», Мехлис переключился на поприще военное. Но слава Хасана досталась не ему, а Штерну.
 
В советско-финскую войну Мехлис был послан на фронт со специальной задачей предотвратить надвинувшуюся катастрофу в снабжении действующей армии.
 
На фронте Мехлис раньше всего занялся своими «обезьяньими штучками». В качестве начальника политуправления он опять, как на Хаеане, разыскал (должно быть просто «организовал») случай убийства красноармейцами командиров по «подозрению в измене» и преподал: их, как образец классовой бдительности советского воина. Красноармейцам до того понравилось проявлять классовую бдительность, что убийства командиров стали; следовать чуть ли не ежедневно... Но Кремлю в эту войну было не до игры в «классовость». На фронт прилетела зверская телеграмма Ворошилова:
 
- Красноармейцев, поднявших руку на командиров, расстрелять без суда и следствия - всех до одного! Впредь расстреливать на месте за всякое сомнение в законности приказов командиров,.. Мехлису заняться возложенным на него делом и не устраивать идиотских инсценировок...
 
Возложенным делом, однако, Мехлис занялся плохо. Только и делал, что строчил каждый час истерические телеграммы в центр о проваливающих дело снабжения армий наркоматах; в конце концов Кремль решил отозвать его с фронта за «панику».
 
Весной 1940 года на пленуме ЦК обсуждались уроки войны, весьма для большевистских главковерхов поучительные. Это был базар - с криками и бранью. Мехлис, почуяв, что пахнет очередным жертвоприношением, но не все рассчитав, повел было решительную атаку на Ворошилова, но был грубо остановлен Сталиным.
 
- Ворошилов устарел для войны и мы найдем ему замену, - сказал Сталин. - Но вы-то! - Сталин уничтожающим взглядом уставился в Мехлиса. - Вы-то помолчали-бы! Вы в эту войну вполне заслужили звание паникера первого ранга, коим, вас и награждаем...
 
Из похождений вашего Мальбрука в прошедшую «большую» войну я знаю только два. В январе 1942 года Мехлис прибыл в качестве «глаза» верховного командования в Малую Вишеру и проявил кипучую деятельность (как всегда) в подготовке прорыва немецких позиций у Волховского моста. Это наступление 7 января кончилось крахом: советские войска, продвинувшись за день на 7 километров, к вечеру должны были вернуться на исходные позиции. На льду Волхова осталось около двух тысяч убитых красноармейцев*). Я, конечно, не знаю, насколько во всем этом был виноват Мехлис. Но бесцеремонный Сталин не упустил случая унизить Мехлиса. В ту же ночь, разговаривая с Мерецковым по телефону, Сталин крикнул:
 
- А Мехлиса в три шеи гнать в Москву!
*) Операция прорыва, на этот раз под командованием старого и очень покладистого генерал-лейтенанта Клыкова, была повторена 13 января, и удачно: хлынувший в прорыв конный корпус Гусева пошел гулять по немецким тылам и скоро вышел под Тосно.
 
Несколько позднее Мехлис уже обретался на Керченском полуострове. Штабы фронтов и армий узнали об этом из несколько фривольной по стилю телеграммы Верховного главнокомандующего. Советское командование в Керчи потерпело катастрофу, причем штабы двух армий были начисто уничтожены немецкой авиацией. Извещавшую об этом телеграмму самого Верховного главнокомандующего, поданную открытым текстом, надо было читать, протирая глаза. Начиналась она буквально следующими словами:
 
- Кавычки генерал кавычки Мехлис опять провалил наше дело запятая...
 
После войны универсал Мехлис нашел себе занятие в качестве сталинского соглядатая в экономике и финансах. Но затем он был уволен от должности министра государственного контроля СССР. На 19-ом съезде партии он не был избран ни в члены, ни в кандидаты президиума ЦК, хотя до этого он был членом Оргбюро. Но в членах ЦК он все-таки удержался - видно, этот погромщик, палач и провокатор еще был нужен коммунистическому Кремлю... 13 февраля 1953 года он умер.
 
Я кончил дальневосточные записи. Великая чистка провела глубокую борозду и оставила неизгладимый след в сознании и психологии народных масс, и членов партии, и советского чиновничества. Все увидели воочию, что коммунизм пожирает своих детей, что это его природа.
 
После чистки прошло 15 лет, но кого из нового поколения не преследует видение кровавой пасти коммунистического Молоха, то будто удаляющейся, то снова угрожающе приближающейся и готовой проглотить? Сталин страшной чисткой уничтожал революцию сравнительно узкого круга заговорщиков. Но зародыш революционного сознания завязался в утробе всего народа. Революция зреет».
 
А.В. Светланин. Дальневосточный заговор. - Frankfurt/Main: Посев, 1953. - 138 с.
Оцифровано «Дебри-ДВ».
 
ПРИЛОЖЕНИЕ
 
ЖЕРТВЫ ТАЙНОГО СУДИЛИЩА
(1937-1938 гг.)
 
Ежовщине (предшествовал «гласный» судебный процесс зиновьевцев (обвиняемые: Г. Зиновьев, Г. Евдокимов, А. Гертик, И. Бакаев, А. Куклин, Л. Каменев, Я. Шаров, Г. Федоров, И. Горшенин, А. Перимов, И. Тарасов, Л. Файвилович, А. Герцберг, С. Гессен, Б. Сахов, А. Башкиров, И Царьков, Б. Браво, А. Анишев). Суд над зиновьевцами происходил в январе 1936 года.
 
Годы ежовщины - 1937-ой и 1938-ой - были отмечены тремя «гласными» процессами оппозиционеров:
1. «параллельного центра» (Пятаков, Радек и др.) в январе 1937 г.;
2. военно-заговорщической группы Тухачевского (Тухачевский, Якир, Уборевич, Эйдеман, Корк, Фельдман, Примаков, Путна) в июне 1937 года;
3. бухаринцев (Бухарин, Рыков, Ягода, Крестинский, Раковский, Розенгольц, Иванов, Чернов, Гринько, Файзула Ходжаев, Шарактович, Зеленский, Икрамов) в марте 1938 года.
 
Последние три процесса были только дымовой завесой для сокрытии чудовищной тайной расправы, учиненной Сталиным-Ежовым над видными членами партии, заподозренными в политической неблагонадежности и измене коммунизму. В очерках «Дальневосточный заговор» приведены имена тайно ликвидированных дальневосточников. Ниже приводится часть имен ответственных работников других областей Союза и центра, негласно арестованных органами НКВД и уничтоженных в застенке Ежова без суда или по приговорам тайных судов НКВД:
 
Агеев С. - председатель Ивановского облисполкома;
Акулов И. А. - секретарь ЦИК СССР, б. прокурор Советского Союза;
Алкснис - начальник военно-воздушных сил Красной армии;
Андреев С. - секретарь ЦК ВЛКСМ и первый секретарь ЦК комсомола Украины;
Антонов-Овсеенко - советский эмиссар в Испании в 1936 году, первый прокурор Республики, руководитель захвата Зимнего Дворца в 1917 году;
Анцелович - народный комиссар лесной промышленности, член Комиссии Партийного Контроля;
Аронштам - член Комиссии Партийного Контроля;
Балицкий - народный комиссар внутренних дел Украины;
Бергавинов Сергей Адамович - начальник политуправления Главсевморпути, б. секретарь Дальневосточного и Северного крайкомов, б. наркомлес;
Беленький 3.М. - зам. председателя Совнаркома ССОР и председатель Комиссии Советского Контроля;
Белов - командующий войсками Ленинградского военного округа, командарм I ранта, член Особого Военного Присутствия, осудившего группу Тухачевского;
Белоцкий Морис Львович - первый секретарь ЦК компартии Киргизии, б. секретарь Северо-Осетинского обкома, б. инструктор Северокавказского крайкома;
Берман - заместитель наркома внутренних дел ССОР; перед арестом - народный комиссар связи СССР (после Халепского);
Бeyс - редактор областной газеты «Уральский рабочий», известный деятель большевистской печати;
Бубнов Андрей Сергеевич - народный комиссар просвещения РСФСР, б. начальник политуправления Красной армии, член Петроградского Военно-революционного комитета в 1917 году;
Булатов Дмитрий - заведующий орг-инструкторским отделом ЦК ВКП(б), б. секретарь Кубанского окружкома;
Булин - зам. начальника политического управления Красной армии;
Богушевский В.С. - член коллегии Наркомтяжпрома, член комиссии партийного контроля (по одним сведениям, физически не уничтожен);
Васильковский - редактор центральной газеты «За индустриализацию»;
Великанов - командующий войсками Средне-Азиатского военного округа, командир 20-й пехотной дивизии в гражданскую войну;
Вейцер - народный комиссар внутренней торговли СССР;
Галлер - начальник отдела внешних сношений Наркомата Обороны, комкор;
Геккер - начальник отдела внешних сношений Наркомата Обороны, комкор;
Гикало Николай Иванович - первый секретарь ЦК компартии Белоруссии;
Гилинский - народный комиссар пищевой промышленности СОСР, б. начальник Главспирта, б. секретарь Рязанского губкома;
Глуходед - секретарь Черниговского обкома;
Головин - председатель Свердловского облисполкома;
Голодед Н. М. - председатель Совнаркома Белорусской ССР;
Голощекин Филипп - первый секретарь ЦК компартии Казахстана;
Голуб - председатель Одесского облисполкома;
Горшенин - председатель Центрального Совета Осоавиахима (после Эйдемана), б. секретарь ЦК ВЛКСМ;
Гришин - начальник Политуправления Балтийского Краснознаменного флота, армейский комиссар II ранга;
Грядинский Ф. - председатель Западно-Сибирского крайисполкома;
Демченко - секретарь Харьковского обкома;
Догадов А.И. - секретарь ВЦСПС;
Дубовой - командующий войсками Харьковского военного округа;
Дыбенко - командующий войсками Приволжского военного округа, известная фигура революции;
Евдокимов - зам. наркома водного транспорта, б. секретарь Ростовского обкома, б. секретарь Орджоникидзевского крайкома, б. начальник Северо-Кавказского краевого управления НКВД;
Егоров Александр Иванович - начальник генерального штаба Красной армии, маршал Советского Союза, известный сподвижник Сталина в гражданскую войну;
Енукидзе Авель Софронович - секретарь ЦИК СССР;
Заковский - зам. наркома внутренних дел, комиссар государственной безопасности I ранга, б. начальник ленинградского управления НКВД;
Затонский В.П. - народный комиссар просвещения Украинской ССР;
Зорин - Председатель Одесского облисполкома (после Голуба);
Зоф В.И. - начальник Совторгфлота и член коллегии НКПС, б. командующий Балтийским Краснознаменным Флотом;
Иванов - председатель Донецкого облисполкома;
Иванов - секретарь Курского обкома;
Иппо - начальник Военно-политической академии имени Ленина (б. «толмачевка», армейский комиссар II ранга;
Исаев У.Д. - председатель Совнаркома Казахской ССР;
Каганович Михаил Моисеевич - народный комиссар авиационной промышленности ОООР (физически не уничтожен);
Каганович Юлий Моисеевич - секретарь Горьковского крайкома (физически не уничтожен);
Кабаков - секретарь Свердловского обкома;
Карахан Л.М. - известный советский дипломат, б. посол СССР в Варшаве и Пекине, член партии с 1904 года;
Калмыков Бетал - секретарь Кабардинского обкома;
Каминсий - народный комиссар здравоохранения РСФСР;
Каширин - командующий войсками Северо-Кавказского военного округа, командарм I ранга, член Особого Военного Присутствия, осудившего группу Тухачевского;
Кодацкий И.Ф. - председатель Ленинградского совета;
Кольцов Михаил - член редколлегии «Правды», известный советский фельетонист;
Косарев Александр Васильевич - генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ, член Оргбюро ЦК ВКЩб);
Коссиор Станислав Викеетьевич - первый секретарь ЦК КП(б)У, член Политбюро ЦК ВКП(б);
Коротков И. - секретарь партколлегии Комиссии Партийного Контроля;
Костров Т. - редактор «Комсомольской правды».
Клейнер - председатель Комитета заготовок при СНК СССР;
Квиринг Эммануил Иванович - заместитель председателя Госплана СССР, б. секретарь ЦК КП(б)У, б. зам. пред. BGHX, б. председатель правления Днепростроя;
Краваль - начальник Центрального управления народно-хозяйственного учета Госплана СССР;
Кравцов - секретарь Краснодарского крайкома;
Криницкий Марк - секретарь Саратовского обкома;
Крыленко Николай Васильевич - народный комиссар юстиции РСФСР, известная фигура революции;
Лаврентьев Л. - секретарь Западно-Сибирского крайкома, б. секретарь Далькрайкома и член Военного Совета ОКДВА;
Ланда Михаил Михайлович - редактор центрального органа Красной армии «Красная звезда», армейский комиссар II ранга;
Ларин Владимир - председатель Ростовского облисполкома; бывший председатель Северо-Кавказской краевой контрольной комиссии;
Лебедь Дмитрий Захарович - заместитель председателя Совнаркома РСФСР, б. секретарь ЦК КП(б)У, б. зам. наркома РКИ СОСР;
Ломов - народный комиссар лесной промышленности РСФСР;
Лопатин - командующий ВВС Ленинградского военного округа, б. командующий ВВС ОКДВА;
Лудри И. М. - зам. начальника военно-морских сил Красной армии, флагман I ранта;
Лукьянов Дмитрий - секретарь ЦК ВЛКОМ и первый секретарь Московского комитета ВЛКОМ;
Любимов - народный комиссар леткой промышленности СССР;
Любченко П.П. - председатель Совнаркома Украинской ССР (застрелился в момент ареста);
Марголин - секретарь Московского комитета партии;
Марчук Михаил Иванович - секретарь Краснодарского крайкома (после Кравцова), б. (секретарь Сасовского укома, б. председатель Рязанской губKK);
Меженинов - зам. начальника генерального штаба Красной армии;
Межлаук Валерий - зам. председателя Совнаркома ССОР и начальник Госплана CССP;
Мезис Август Иванович - начальник политуправления Белорусского военного округа, б. нач. политупраления: ОКДВА;
Михайлов - секретарь Калининского обкома, б. секретарь Московского комитета партии;
Мирзоян Л. - секретарь ЦК компартии Казахстана (до Голощекина);
Муклевич Р.А. - б. начальник военно-воздушных сил и б. начальник военно-морских сил Красной армии;
Орлов - председатель Воронежского облисполкома;
Орлов В.М. - начальник военно-морских сил Красной армии, флагман флота I ранга.
Осипов - секретарь Харьковского обкома (после Демченко);
Пахомов - народный комиссар водного транспорта СССР;
Петин - заместитель начальника генерального штаба Красной армии;
Петровский Григорий Иванович - председатель ВУЦИК и председатель ЦИК СССР (по некоторым данным, физически не уничтожен);
Пивоваров - председатель Северо-Кавказского крайисполкома;
Пикина - секретарь ПК ВЛКСМ;
Попов Н. - секретарь ЦК КП(б)У, известный автор «Истории ВКП(б)» (запрещенной в сталинские времена);
Постышев Павел Петрович - секретарь ЦК КИ(б)У, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б);
Пугачев С. - начальник Военно-транспортной академии Красной армии;
Прядченко - председатель Харьковского облисполкома;
Разумов - секретарь Восточно-Сибирского крайкома, б. секретарь Татарского обкома;
Реденс - начальник управления НКВД г. Москвы и Московской области;
Рудзутак Я.Э. - зам. председателя Совнаркома СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б);
Румянцев - секретарь Западного обкома (Смоленск);
Рухимович М. Л. - народный комиссар путей сообщения СССР;
Рындин К. В. - секретарь Челябинского обкома, б. секретарь Московского комитета;
Рыскулов Т.Р. - зам. председателя Совнаркома РСФСР;
Рябинин Е.И. - секретарь Воронежского обкома;
Рябоконь - второй секретарь Северо-Кавказского крайкома;
Салтанов - секретарь ЦК ВЛКСМ;
Саркисов - секретарь Донецкого обкома;
Седельников - секретарь Тульского обкома, б; инструктор ЦК ВКП(б);
Седякин - зам. начальника генерального штаба РККА;
Серебровский Александр Павлович - начальник Глав золото;
Смирнов - зам. председателя Госплана СССР;
Спиваковский - редактор центральной железнодорожной газеты «Гудок»;
Струппе - председатель Ленинградского облисполкома;
Сулимов Даниил - председатель Совета Народных Комиссаров РСФСР;
Стецкий А.И. - начальник агитпропа ЦК ВКП(б);
Сухомлин - председатель Госплана Украинской ССР;
Таль - начальник агитпропа ЦК ВКП(б) (после Стецкого);
Угаров - секретарь Ленинградского комитета;
Угланов - секретарь Московского комитета;
Уншлихт И. С. - член президиума ЦИК СССР, б. зам. пред. ВСНХ, б. зам. наркомвоенмора;
Успенский - народный комиссар внутренних дел Украинской ССР (после Балицкого);
Уханов К. В. - народный комиссар местной промышленности РСФСР;
Федько Иван Федорович - командующий войсками Киевского военного округа (после Якира), б. зам. наркома обороны, б. командующий Приморской труппой войск ОКДВА;
Филатов Н.А. - председатель Московского облисполкома;
Фирин - зам. наркома внутренних дел СССР;
Фриновский - зам. наркома внутренних дел СССР, комкор;
Халатов А. Б. -заведующий ОГИЗОМ;
Халепский - народный комиссар связи СССР, б. начальник бронетанковых войск Красной армии;
Хатаевич - секретарь ЦК КП(б)У, б. секретарь Днепропетровского обкома;
Хвесин Т. - председатель Саратовского облисполкома;
Хрипин - начальник ВВС Красной армии (после Алксниса);
Чвялев Евгений - народный комиссар внешней торговли СССР;
Червяков А.Г. - председатель ЦИК Белорусской OOP (покончил самоубийством в заключении);
Чемоданов - генеральный секретарь Исполкома коммунистического интернационала молодежи;
Чубарь Влас Яковлевич - зам. председателя Совнаркома COOP, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б);
Чудов - секретарь Ленинградского обкома;
Шеболдаев Борис Петрович - секретарь Ростовского обкома и Северо-Кавказского крайкома, перед арестом - секретарь Курского обкома;
Шлихтер - наркомзем Украины;
Шумяцкий Борис - председатель комитета по делам кинематографии при СНК СССР, а перед арестом - наркомвод;
Эйхе - народный комиссар земледелия СССР, кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б);
Юренев - посол СССР в Японии;
Яковлев - заведующий сельскохозяйственным отделом ЦК ВКП(б), б. наркомзем СССР.