 |
| |
Теперь успокоиться и погасить начинающийся мандраж. Говорят, «ненависть - плохой советчик», но в этот момент она, как нельзя, кстати. Я достал из кармана, мятый серый треугольник, не решаясь его раскрыть.
Зима 1941-42 годов лютовала. Смерть, глумясь, собирала в Ленинграде свои многочисленные жертвы, оставляя квартиры пустыми, единственными обитателями которых стали уныло бродящие сквозняки.
Умерших не успевали хоронить и торопливо сжигали в топках кирпичного завода, расположенного по соседству с Московским парком культуры и отдыха, разбитым незадолго до начала войны.
Я, находясь на передовой, не знал всех ужасов, творящихся в родном городе. Цензура безжалостно вымарывала из писем все ей неугодное, но всего не скроишь. О голоде и бомбежках мы знали.
В конце декабря, накануне праздника, оставшегося где-то в невидимых мирных далях, мне пришло ядовитым, новогодним сюрпризом, письмо от жены, в котором она, не вникая в подробности, скупо сообщала о смерти Елизаветы Дмитриевны и просила меня крепче бить ненавистных фашистов.
Не передать тех чувств, которые переполняли меня, когда через неделю нам зачитали приказ о начале наступления с целью прорыва блокады. Увы, наступление было крайне плохо подготовлено: часть дивизий не успела подойти к назначенному сроку, не хватало, застрявших в снегах танков и артиллерии.
Однако, командование Волховского фронта, не смотря на это, и то, что некоторые подразделения только-только прибыли с марша и были измотаны, отдало приказ о наступлении.
Ясное дело, им в далеких, теплых штабах виднее. С криками «ура» и развевающимися знаменами людская масса рванула на волховский лед. Находящиеся на противоположном, возвышенном берегу, немцы успели подтянуть резервы и подготовиться. Даром времени фрицы не теряли, вся местность ими была тщательно пристрелена. МГ молотили нападающих, артиллерия и минометы расстреливали их заградительным огнем, отсекая от берега.
Снег оказался исчерчен полосами от пуль перекрестного огня пулеметов, образуя квадраты по 40-50 см. Такой плотный огонь не оставлял у атакующих никаких шансов на выживание. Весь Волхов был усеян трупами красноармейцев. Нападавшие залегли.
Я, поддерживая огнем с нашего берега пехоту, видел, как комиссар, за отсутствием убитого ротного, размахивая пистолетом, безуспешно пытался поднять роту в атаку, пока его самого не сразила пуля. За первые полчаса такого «боя-бойни», только одна 2-я ударная армия потеряла убитыми и ранеными около 3 тысячи бойцов.
Наш расчет не успел сменить позицию, и нас накрыло взрывом. Тело пронзила острая нестерпимая боль, которую поглотила темнота. Все. Победа не случилась и возмездие не произошло.
Очнулся я в госпитале, в глубоком тылу на Большой Земле, с тяжелым ранением и контузией, где и провалялся, приходя в себя, пользуясь счастливой, на чистых простынях, от которых отвык, жизнью, несколько месяцев. Не жизнь, а лафа - без бомбежек и обстрелов, с регулярной едой, зачастую с добавкой. Медсестрички снуют, туда-сюда. Санаторий!
Операции, медицинские процедуры, гипс - не в счет. Боль от утраты тещи ушла - вокруг столько смертей, что сама смерть становится обыденностью. Я откровенно радовался госпиталю и тому, что я не на передовой. Кто меня в этом упрекнет?
Днем вся речь раненных - по большей части, только двух типов: охи-вздохи, жалобы на боль и призывы сменить «утку». Перед ночью к двум означенным темам добавляются воспоминания о боях.
Лексика того языка, на котором ведутся рассказы, всего слов на пять-шесть богаче, чем язык, предложенный Достоевским в «Дневнике писателя», и состоявший, как мы помним, из одного весьма короткого односложного слова. В нашем госпитальном языке целых шесть-семь слов. Рассказчик, теми, кто не может встать, угадывается по голосу и направлению, откуда идет вещание.
Типичная фраза: «Слышу, б..., летят. Ну я, б..., думаю, а он х..., х..., и все. Потом, как е...! Ну, б...!» - раненые соседи сочувствуют не перебивая, всем все понятно.
Еще выздоравливающие любили потрепаться о бабах. Был у меня сосед, так, того хлебом не корми, всегда только об этом. Прям зудило у него в одном месте. Соберет вокруг себя огольцов и давай байки травить. И ведь складно вещает, прямо диктор Левитан - заслушаешься. Пример.
«Я, ребята, уже второй раз в энтом госпитале. Ох, и бабы тута! Особенно одна сестричка, по фамилии Замокшина! (Кто такая, откуда? История умалчивает и в списках госпиталя она не значится.) Краля, вся из себя, лет тридцати пяти. Огонь! Витамин! Познакомился я с ей в углу палатки, за занавеской. Смотрю, сидит, мотает бинты, коленки развернула, а там ажно гланды видать! Как раз на тюке с ватой мы и закрутили любовь. Но неудачно. Стала моя подруга громко подвывать и повизгивать. Смотрю, подходит главврач и орет: «Опять Вы, Замокшина, хулиганите-безобразите! Десять суток Вам ареста! А тебя, голубчик (это мне), досрочно выписываю из госпиталя!»
Я, не дурак, в свою часть не сразу пошел, а перемигнулся с Замокшиной: пойдем, мол, в кустики! Устроились мы хорошо, но опять несчастье! В самый интересный момент санитар (есть тут такой - тыловая крыса, лодырь, мать его, нажрал шею, повернуться боится), нет, чтобы пройти десять шагов до воронки, так, нет, вывалил, гад, в кусты, почти на наши головы, отбросы из операционной - кишки там разные, бинты кровавые, тампоны.
Замокшина, что, глаза закатила, ничего не видит, рычит, царапается. А у меня всю способность отшибло: под самым носом лежит отрезанная человеческая нога, совсем свежая, и кровь из нее сочится... Так, братцы, и уехал из госпиталя в расстройстве».
* * *
Раздался резкий звук мотора. Непроизвольная усмешка сошла с моего лица. Из-за поворота, в клубах пыли, выскочил мотоцикл с коляской. В нем два фрица. Водитель нервно давил на газ, а пулеметчик, вцепившись в гашетку МГ, крутил башкой во все стороны. За первым мотоциклом, появился второй. Промчавшись мимо меня, они принялись наматывать круги по майдану. Вскоре, один из них уехал куда-то вперед, а другой, вновь поднимая, не успевшую осесть пыль, протарахтел, обдав бензиновыми парами, мимо меня назад.
Я развернул зажатый в руке бумажный треугольник. Его я успел получить накануне немецкого наступления - 21 июня. Поначалу обрадовался - весточка из дома. Но когда развернул, в душе, что-то оборвалось и земля, качнувшись, ушла из-под ног. Это было стандартное извещение, о гибели военнослужащего, попросту говоря - похоронка. Только на официальном бланке, числились имена и фамилии моей жены и детей, а слова «в бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество…» были зачеркнуты, и чьей-то рукой выведено, «погибли во время эвакуации в порту Кобона. 28 мая 1942 г. Похоронены в братской могиле».
Я не железный. Предательски увлажнились глаза. Ветер неожиданно вырвал из моих пальцев бумажный вестник смерти, подхватил его и умчал испуганной птицей, куда-то вдаль. И то, верно - не время распускать нюни. Так, что к фашистам у меня, свой личный, большой спрос. Вместо набатного колокола в голове зазвучала мелодия: «Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой… Пусть ярость, благородная…» Ярость, перетекая из песни, влилась в мои жилы, наполнила все мое существо силой и жаждой мести.
Пусть там, на берегу Волхова не получилось, пусть не получилось здесь под Миллерово, но сейчас, в этой безымянной станице, все получится, другого случая больше не будет, и вы мне, сволочи, за все заплатите! Фрицы, я вас жду: «Ком, битте!».
И они появились.
* * *
Сначала послышался все приближающийся топот многочисленных ног и приглушенные голоса, потом из-за поворота показалась голова колонны. За ней выплывают новые и новые мышиного цвета шеренги. Не меньше роты. Идут, как на параде, по пять-шесть человек в ряд, красавцы! Совсем охренели, победители фиговы! А, чего им бояться, небось, разведка, в виде недавних мотоциклеток доложила: «Рус Иван, найн!», вот и чешут походным строем - винтовки за плечами, рукава закатаны, каски болтаются на поясах, слышен смех. Весело им!
Из-за поворота появлялись все новые и новые ряды - сколько ж вас! Уже можно разглядеть самодовольные лица и различные детали. Впереди идут несколько автоматчиков, шарящих цепким взглядом по дворам и окнам, за ними дифилирует отменной строевой выправкой сухощавый офицер с ленточкой железного креста в петлице, в руке стек, на плечах витые погоны - звание не ниже майора. По бокам две пары улыбающихся, оживленно беседующих, молодых офицеров, у которых на груди болтаются бинокли и шмайссеры. Значит не рота идет, а часть батальона.
Далее валила толпа попроще - рядовые, ефрейторы, унтеры. На пряжках их ремнях, от солнечных лучей, яркими бликами воспаряли орлы и светились помпезные надписи: «Gott Mit Uns». Это картина до боли мне, что-то напоминала, то, что со мной уже когда-то было. Дежавю. Конечно! Вспомнил. Только все гротескно приняло зеркальный оборот. Одинакова лишь отправная точка - день недели и ярко сиявшее солнце.
Сегодня 19 июля 1942 года. Воскресенье. И тогда 9 января 1905 года тоже было воскресенье. Сейчас лето - тогда зима. Сейчас жара - тогда холод. В тот раз я шел за справедливостью с теми, кто, надеясь на Бога, нес хоругви и иконы.
Нам противостояли серые ряды солдат-палачей, под руководством выходца из немецких земель. Тогда они расстреляли нас. Сегодня подобные им палачи, под командой, опять-таки, прусского офицера, надеясь на своего бога, и украсив свои чресла надписью: «С нами бог», оказались на нашем месте - месте жертв. А я, им противостоящий, выражал правду. И пусть я остался из тех тысяч, шедших к Нарвским воротам, один, все равно, возмездие свершится.
Ждать, когда на дорогу выйдут все, не имело смысла. До фрицев уже метров тридцать. Пора, иначе будет поздно. Я сжал рукоятки и нажал на гашетку, водя стволом пулемета направо-налево по строю фашистов.
Шедших впереди автоматчиков смело огнем. В глазах, майора рухнувшего наотмашь, застыло недоумение. Не успевшие ничего понять офицеры, на полуслове прервали беседу и серыми куклами попадали в придорожную пыль.
Пули с близкого расстояния, не поперхнувшись, прошивали насквозь за раз по несколько человек. Дорога усеялась телами убитых и криками корчившихся раненых. Доведенными до автоматизма движениями, я перевел огонь ниже, водя огнедышащим стволом вдоль рассыпавшегося строя, добивая тех, кто пытался стрелять с колена, добивая, успевших залечь и теперь озирающихся в поисках невидимого врага.
Пулемет строчил, выплевывая смертоносные пули, задние ряды фашистов разбегались, как тараканы. Что с них взять - пруссаки. Нескольким счастливчикам все же удалось перемахнуть через изгороди. Я напоследок прострочил по родимой земле, нечего всяким гадам по ней ползать! Друг «максим» умолк - лента закончилась, повиснув брезентовой тряпкой.
Я, с чувством выполненного долга, выпустил рукоятки, перевернулся на спину и сквозь зелень листвы, ощущая ласковые прикосновения солнечных лучей и успокаивающего нежного ветерка, принялся смотреть в небесную, лазоревую высь, со спешащими по ней куда-то белесыми шапками причудливых облаков, пытаясь отыскать путь домой. «Максим», задранным к верху дымящимся стволом, подобно мне, печально глядел в поднебесье. Прости, верный товарищ, тебе туда нельзя.
Да, и меня, не знаю, примут ли там, уж больно много человеческих жизней и крови на моих руках. Надеюсь, что примут, ведь сказано в писании: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».
Эпилог
19-летний младший лейтенант Петров, со своими бойцами-саперами, только-только успел выбраться из станицы, и, сипя перегруженными от нагрузки легкими, торопился на переправу. Неожиданно навстречу вынырнула, видавшая виды, обшарпанная полуторка с набитым бойцами кузовом, за ней пыхтела на подъеме тридцать четверка с десантом на броне. Чуть поодаль, задыхаясь от бега, спешили разномастные фигуры пехотинцев. Из кабины полуторки выпрыгнул какой-то сердитый майор.
- Лейтенант, слушай мою команду. Поступаешь со своими бойцами в мое распоряжение. Переправу еще не подготовили к уничтожению. Получен приказ занять станицу и удерживать ее до особого распоряжения. Наша задача не дать фрицам выйти к Дону.
- Товарищ майор, в станице немцы. Много. Мы сами их видели.
- Отставить, панику лейтенант. Если там немцы, значит, мы выбьем их. Выполняйте приказ. За мной.
В это время со стороны станицы заработал пулемет. Глаза майора радостно заблестели.
- Слышишь, лейтенант, «максим» лупит. Значит станица наша. Ошибаешься ты.
Пулемет замолчал также неожиданно, как неожиданно до этого он начал стрельбу. Майор вскочил на подножку и прокричал: «Вперед! За Родину, за Сталина!». Жидкие ряды красноармейцев с криками «Ура-а!» бросились в атаку. Танк, недовольно урча двигателем, выпустил короткую очередь из пулемета. Младший лейтенант Петров, выхватив из кобуры ТТ, несся со всеми вместе, что-то крича в атакующем порыве и размахивая пистолетом.
К удивлению атакующих, никакого сопротивления не последовало. Немцы без боя, если не считать нескольких, не причинивших вреда, выстрелов, оставили станицу, бесследно исчезнув в степи, будто и не было их. Полуторка затормозила на центральной площади. Бойцы повыпрыгивали из кузова, рассосредоточились, приготовившись к бою. Следом, урча двигателем, подкатила 34-ка. Немцев не наблюдалось.
Вскоре выяснилась причина их поспешного отступления, что-то небывалое - выходящая на майдан улица, оказалась запружена телами фашистов. Как шли немцы строем, так и легли, человек полтораста. Считай, целая рота. Многие еще подают признаки жизни. Возиться с ними и тащить в медсанбат никто не стал - остервенело добили на месте, и вся недолга. Бойцы принялись обсуждать невиданную доселе картину. Строить догадки. Сошлись в общем мнении - наш пулеметчик постарался, недаром стрельбу слышали. Стали кричать, зовя его. Тишина. Майор быстро вычислил ситуацию, определив сектор обстрела.
- Там посмотрите, - и указал рукой на заросли кустов за витиеватой, иссеченной пулями, изгородью.
Пара солдат забухали сапогами в заданном направлении. Вскоре один из них крикнул: «Товарищ майор! Тута он сердешный». Майор торопливо зашагал к ним - «Жив?». Солдаты отрицательно покачали головами.
Младший лейтенант Петров протиснулся сквозь, обступившую кусты с поломанными ветками, молчаливо стоящую с обнаженными головами, толпу, и замер. Солдата, не молодого рослого мужика, который лежал на спине, возле сиротливо задравшего ствол «максима» с полностью расстрелянной лентой, он узнал сразу, хотя это было и нелегко.
Тело было сплошь истыкано и искромсано штыками, видимо фашисты остервенело мстили за гибель камрадов, лицо, залитое кровью, разбито прикладом, лишь широко раскрытые, голубые глаза спокойно, можно даже сказать, величественно, словно этот убитый человек, знает то, что другим неизвестно, смотрели в такого же цвета небесную высь. Лейтенант вспомнил бредущую по дороге в пропотевшей гимнастерке, унылую фигуру без ремня и пилотки, тащившую пулемет и короб с патронами. Ведь, как не тяжело ему было, а он их не бросил, и может быть, тащил из последних сил.
Вспомнил, как его бойцы смеялись над ним, а он решивший, что этот немолодой солдат сломался и ему не дойти, принялся его отчитывать. А ведь, тот не сломался - просто устал. Устал отступать, устал мириться с поражением, устал подчиняться чужим бездумным приказам - решил, все - баста, и когда все бежали, спасая свои шкуры, один принял последний бой, показав всю силу духа несломленного русского человека. Петрову стало стыдно. Хотелось, как в детстве заплакать. Он закусил губу, чтобы никто не видел его состояния - ведь он офицер и рядом подчиненные.
Хмурый майор произнес лишь одно слово: «Герой». Подошли танкисты. Молча сняли шлемы. «Кто его знает, из какой он части?» Бойцы тихо перешептывались и пожимали плечами. Майор распорядился проверить документы убитого. Какой-то сержант услужливо склонился над телом, торопливыми движениями обшарил карманы, заглянул под гимнастерку, достал истерзанную штыковым ударом, сплошь залитую кровью, красноармейскую книжку, попытался раскрыть страницы.
- Не-е. Товарищ майор, не разобрати хто таков. Книжка уся в хрови. А медальона нема. Вота, только енто на шее было.
Сержант протянул, засверкавшую на солнце причудливыми лучами, бронзовую ладанку с изображением Георгия Победоносца. Майор повертел в руках иконку.
- Это ничего не дает. Значит, так и не узнаем имя героя. Жаль.
Неожиданно откуда-то вылез старый дед в фуражке и шароварах. Всхлипнул. Махнул рукавом по глазам. Увидев в руке майора ладанку, проскрипел: «У нас казаков, в германску войну, почитай у всих таки были. Видать настоящий казак».
- Так ты, дед, его знаешь?
- Да, ни. Трохи знакомы. Давеча вады прасил. Вещички презентавал. А тама, вота чаво.
Дед достал простенький алюминиевый портсигар. На крышке вилась, в обрамление витиеватого орнамента, кустарно вырезанная надпись «Волховский фронт 1941». Старый станичник раскрыл крышку и достал оттуда фотокарточку. Майор взглянул на фото, перевернул его и прочел вслух: «Ленинград. ЦПКО. 8 июня 1941 год. Значит питерский».
Фотография пошла по рукам. Бойцы вздыхали и передавали ее дальше. Младший лейтенант Петров, когда до него дошла очередь, взглянул на фото. С него на него смотрел, не ссутулившийся, смертельно уставший, человек, а улыбающийся, полный жизненных сил и энергии, высокий, симпатичный мужчина в костюме, держащий на широких плечах, вихрастого мальчонку в белой матроске. Рядом стояла красивая молодая женщина, которая тоже улыбалась и держала за руку девчушку в светлом платьице.
Майор достал из кобуры пистолет.
- Товарищи, давайте отдадим последние почести безымянному герою.
Над станицей, распугивая птиц, прогремел, эхом отразившейся в степи, и растаявший за горизонтом оружейный залп.
Сергей Тимофеев
(Окончание)
см. Ч.1, Ч.2, Ч.3, Ч.4, Ч.5.
