 |
| Февральская революция 1917 года в России |
| |
Что-то я развоспоминался. Ну, ничего, еще есть время, устроюсь, пожалуй, поудобнее, обопрусь о стенку какой-то полуразвалившейся сараюхи, расположенной за пределами казачей станицы, где пришлось заночевать, закурю самокруточку. Табачка, правда, и осталось всего на пару куцых цигарок - и вперед! Скажите-ка, братцы, что есть слаще, как после сна, насладиться дымком первой папиросы? То-то и оно. А пока, слушайте дальше.
Много чего пережили мы с Николаем на фронтах империалистической войны, в то время, правда, звалась она Великой войной. Николай, по убыстренному спецвыпуску, закончил военное училище - стал прапорщиком; я старшим унтер-офицером, по-нынешнему - сержантом.
После Февральской революции, мы поддержали идеи новой России и были выбраны в солдатский полковой комитет.
Отец Николая тяжело переживал крушение старого мира и особенно, то, что сын стал апологетом революции. На этой почве с ним случился сердечный приступ, и он остался прикованный к постели.
Коля очень страдал, считая себя виновником произошедшего. Попросил командира об отпуске или переводе в запасной полк, расквартированный в Петрограде. Замолвил слово и обо мне, а барону Штакельбергу, это только на руку - можно одним махом от двоих полковых смутьянов избавиться, вот и откомандировал нас побыстрее подальше с глаз долой. Еще до кучи, говорит - Бог троицу любит, отправил с нами новоиспеченного прапорщика из рабочих, не по годам дерзкого, смелого, пользовавшегося большим авторитетом в солдатской среде, георгиевского кавалера, красавчика Якова Тряпицына.
Так мы оказались инструкторами в Петрограде. Кого там было инструктировать, не понятно, понабрали, с бора по сосенки, кого не попадя, дисциплины почти никакой. Гвардейский полк - одно название, на фронт никому, включая офицеров, не охота - сплошные митинги; то эсеры придут, то большевики, а то братишки-анархисты, подметая черными клешами казарменные коридоры, лузгая семечки, заявятся.
Постепенно, пути наши разошлись - у Николая умер отец, не выдержало сердце аристократа революционных перемен, и он пристрастился к бутылке, лишь изредка шатаясь появлялся в казармах на Почтамтской улице, с пьяной улыбкой на лице; Яков сошелся с матросней и стал изучать труды теоретиков анархизма Бакунина и Кропоткина, а мне, видя какой бардак воцарился после революции, стало все до фени. Поэтому, я при первом же удобном случае, сбегал к матери или приятелям на родную Нарвскую заставу.
За пол года народ устал от демократического бардака и пустой демагогии Временного правительства, приведших к инфляции, дефициту и прочим «прелестям жизни». Одни красные слова. Царя убрали, но по сути ничего не изменилось, стало гораздо хуже. Трудящиеся, так и не дождались 8 часового рабочего дня, крестьяне, обещанной землицы.
В горе лишь капиталисты, да спекулянты, знай себе наживаются на войне, и в ус не дуют. Гнойник керенщины на теле России, необходимо было срочно удалять. В ночь с 25 на 26 октября 1917 года большевики взяли власть в свои руки и сбросили всем надоевший режим.
Наш запасной кексгольмский полк, в том числе и я, поучаствовал на их стороне, захватив Почтамт и Казначейство.
Тряпицын с друзьями-моряками брал Зимний. Утром явился Николай. Он был задумчив и трезв, сказал, что теперь в судьбе России новая эра, что он много чего передумал в эту ночь, пить бросил, и готов служить новой власти. Потом пригласил меня к себе домой, где представив меня, как своего фронтового товарища, о котором он столько писал, познакомил с домашними - матушкой, солидной породистой дамой, перешагнувший 45-летний рубеж, и младшей сестрой, любознательной двенадцатилетней гимназисткой.
Их пятикомнатная квартира с ватерклозетом, ванной и прочими прелестями жизни, после нашей с матерью убогонькой комнатушки, произвела на меня неизгладимое впечатление. Так, открылись для меня двери дома, который впоследствии стал для меня родным.
* * *
Самокрутка обожгла заскорузлые пальцы, с антрацитовым ореолом. Возник образ улыбающейся жены, глаза ее лукаво искрились: «Запомни, милый, для того, чтобы о тебе составили хорошее впечатление в обществе, ногти всегда должны чистые и ухоженные». У-уу. Разворошил прошлое. «Дорогая, что там ногти, маникюр, тут не то, что полноценно вымыться, принять баньку, а банально умыть всю в грязных разводах, рожу, прости - лицо, не всегда можно.
Обмундирование не стирано не одну неделю - гимнастерка, пропитанная потом, напоминает белый брезентовый кусок мацы, оставшийся после сорокалетнего блуждания Моисея по пустыне. Воняет от защитников отечества, как от козлов - потом и мочой. На войне на это и внимание-то никто, не обращает, и носов не воротит, привыкли. Да, и приличное общество, здесь на фронте, вряд ли сыщется».
Аккуратно перехватив козью ножку за самый кончик, я с наслаждением сделал последнюю затяжку и вдавил окурок в опаленную солнцем донскую землю. Задумчиво посмотрел в подернутую утренним маревом даль. Куда я иду, а главное - зачем?
Все предыдущие три недели я жил инстинктами. Пальцы машинально потянулись к карману гимнастерки, где покоился неприметный серый треугольник. Я одернул себя - не время предаваться меланхолии. Достал из «сидора» остатки сухпая.
Неторопливо, наслаждаясь процессом, «приговорил» открытую накануне жестяную банку с тушенкой и пару сухарей. Запил из фляги остатками тепловатой, с металлическим привкусом, воды. Желудок, благодарно урча, принял пищу. Как говорил товарищ Сталин: «Жить стало лучше, жить стало веселей».
Воблу - по такой жаре обопьешься, концентраты горохового супа и каши - с костерком некогда заморачиваться, побросал обратно в вещмешок.
Для себя я уже все решил. Встал. Голова по-прежнему гудела набатом, но я уже к этому притерпелся. За четыре войны столько всего пришлось вынести, и ранения, и контузии и много еще чего стрессообразного для организма. Выбора нет. Подхватив одной рукой станок, моего верного друга «Максима», в другую взяв коробку с патронами, я неспешно вышел на дорогу и побрел по направлению к центру станицы.
Между лопаток потекли, щекочущие тело, капельки пота, а что вы хотите? Вес моего «дружка-максима», как у молоденького призывника, 65 кило, особо, если ты не атлет, не потаскаешь.
Его тяжесть мы проклинали на пеших переходах. Отмахаешь, бывало, за ночь километров 40, своего добра столько, что спину гнет - винтовка, подсумки с патронами, шинельная скатка, противогазная сумка, сидор, прочая мелочевка, коробка с пулеметной лентой, весящая 10 кило, большая фляга с водой, опять для проглота «максима, после - сил нет.
Правда, там второй номер помогает, а сейчас я один-одинешенек. Убили моего «второго», которого уж по счету, в последнем бою. Удивительного ничего нет. Привык. Глупо звучит - привычка. Война, дело такое - сегодня его, завтра, возможно, тебя. Ведь, потери среди пулеметчиков всегда большие.
Личный состав взвода менялся многократно и очень часто, что на Волховском фронте, где я сражался до этого, что здесь. Тому есть простое объяснение: стрелковая рота пошла в атаку, мы обязаны быть в первой линии, поддерживать огнем. С пулеметом же не поползаешь - крайне тяжелое занятие, поэтому на новую позицию надо передвигаться во весь рост.
Только поднимешься, покатишь пулемет на катке, сразу, обязательно кого-то из расчета убьет или ранит. Только начнешь стрелять - на тебя открывают охоту. Ведь для фрицевских минометчиков и артиллеристов, подавить нашу пулеметную точку - первостепенная задача, поэтому если рядом три-четыре мины разорвалось, ты уже знаешь, накрыли, берут в «вилку» - следующая твоя. Тут, не зевай.
Успел позицию поменять - хорошо, не успел - полетела в отчий дом скорбной птицей, похоронка: «погиб в боях за социалистическую Родину». Пулеметчика убить и для немецких снайперов главное дело. Сколько раз, прямо через прорезь щитка, снайпера убивали первого номера расчета. Про озверелую пехоту, говорить и смысла нет.
В общем, всякая вражина стремиться по бедную душу пулеметчика. Посему после боев, как правило, в пульроте оставалось пять - семь бойцов, да один офицер. Как видите, братцы, жизнь пулеметчика не сахар, ничем не отличается от судьбы пехотинца - тот же удел, правда, со своими нюансами. «Царица полей» вышла на исходный рубеж, окопалась и расслабилась.
А мы каждую свободную минуту занимались тем, что делали запас на пулемет - вручную «набивали» шестнадцать коробок с лентами - 4.000 патронов. Здесь без особого умения не обойтись. Много ли это? Считайте.
В ленте 250 патронов, хватало ее всего на полминуты непрерывной стрельбы. Это только в кинохронике пулеметчик строчит, «за синий платочек», нескончаемыми очередями из аккуратно вырытого окопа.
Мы же стреляли в бою, только короткими скупыми очередями, используя из-за проблем с пулеметной лентой, различные виды задержки стрельбы, которых без малого штук пятнадцать. Зато кучность стрельбы была неплохой - на расстоянии четыреста метров, каждая пуля ложилась с рассеиванием, одна от другой, не более 30 сантиметров.
Опыт войны научил нас, что очень важно, в обороне, обезопасить расчет, т. е. себя, от осколков, летящих сверху, поэтому таскали мы с собой иногда второй щиток. Какому-то безвестному доморощенному Кулибину пришла в голову идея использовать запасной щиток в виде защиты. Она быстро прижилась в пулеметной среде.
Умельцы, без хвастовства, я в том числе, делали к нему специальное крепление. Получался своеобразный «козырек». Вот и пытались выжить с помощью такого «козырька», хотя это мало помогало, накроет миной и поминай, как звали.
* * *
Неспешно двигаясь, гребя сапогами, по пыльному шляху - мимо, обгоняя, отступали, а если называть вещи своими именами - драпали, деморализованные жалкие остатки разбитых дивизий, в виде последних запоздалых, самых обессиленных, торопящихся поскорее перебраться на противоположный спасительный берег Дона, я вышел на окраину станицы.
Здесь, подобно детишкам в песочнице ленинградского сквера, деловито ковырялось несколько саперов под руководством молоденького младшего лейтенанта, судя по всему только что из военного училища - ставили противотанковые мины.
Я, сутулясь под тяжестью пулемета и патронного ящика, заковылял мимо них. Вид у меня был еще тот, и я, по всей видимости, являл жалкое зрелище: уставший, грязный, небритый, без ремня, без пилотки. Вещмешок, на белой от соли спине, до земли клонит. Довольные произошедшей смене декораций в их монотонной работе, они моментально переключили свое внимание на меня.
- Эй, дядя! Смотри не надорвись. Эк, тебя мотает из стороны в сторону. Братцы, смотрите, прям вылитый старшина после выдачи «наркомовских».
- Батя, подсобить? Дай табачку трохи, глядишь, идтить легши станет.
- Да, не переживайте, хлопцы. Фрицы, как увидят это пугало, так вмиг разбегутся.
Бойцы засмеялись. Я смолчал. Что с них взять: молодо - зелено. В их глазах я старик - реликт, пережиток античных эпох. И то, верно, многие из них, годятся мне в сыновья.
- Отставить разговорчики. За работу - времени в обрез. - Это уже прорезался, юношеской хрипотцой, голос летехи.
- А вы бы, товарищ боец, действительно, привели себя в нормальный вид, как положено воину доблестной Красной Армии. Где ваш ремень, головной убор? Вы, что в плен собрались? Под трибунал захотели?
- Виноват, товарищ лейтенант. Я вымученно улыбнулся, осознавая, что на испещренном бороздками грязи, покрытом ежовой щетиной, лице, застыла оскомина кислого яблока. Не дать, не взять - вылитый Страшила из книжки «Волшебник изумрудного города», которую до войны мы с женой читали детям. - Разрешите идти!
- Идите.
Знал бы этот лейтенантик, через что я прошел.
* * *
После выписки из госпиталя 25 мая, аккурат в разгар наступления на Харьков, прибыл я к месту дальнейшей службы, т.е. в тот самый пулеметный взвод, вышеназванной стрелковой дивизии. Поначалу повезло.
Не попал в мясорубку боев, что позволило адаптироваться, после нескольких месяцев, проведенных в госпиталях, к фронтовым будням. Дивизия не получила наступательных задач и находилась в обороне на левом фланге 38-й армии напротив Чугуева. Ей поставили задачу - удерживать противника от переброски сил к месту нанесения главного удара.
Передышка была не большая и 10 июня фашист попер на нас, но мне двух недель относительного «отдыха», хватило с лихвой. С наскока немцам опрокинуть нас не удалось.
Их атаки дивизия отбила, а вот соседи подкачали - отступили. 22 июня, в годовщину начала войны, фрицы взялись за нас всерьез. В ходе тяжелого боя они прорвали оборону 38 армии.
Их танки, урча моторами, рванули на юго-восток, стремясь отрезать наши части от переправ через Оскол.
В ночь на 23 июня мы запоздало получили приказ отойти на промежуточный рубеж. Отход начали лишь утром, и попали под стальной пресс Круппа, неся потери от авиации и авангардных частей противника.
Задержка привела к тому, что нас почти окружили. Сунулись влево - там немцы, вправо, тоже. Весь день метались, теряя людей, то туда, то сюда. У командиров и личного состава почти паника - извечный русский вопрос: «что делать»?
Получили новый приказ перейти на восточный берег реки Оскол. 24 июня, когда уже рассвело, достигли треклятой реки, а переправы оказались разрушены немецкой авиацией.
Попытались их восстановить. Куда там!
Налетели «мессеры» и «лапотники», к чертям все перемолотили вместе с саперами. Дивизия сгрудилась в прибрежной части, являя собой хорошую мишень для стервятников из Люфтваффе, барражирующих на нашими головами по воздушной стихии. Началась паника. Командиры потеряли контроль.
Бросая пушки и минометы, пулеметы, винтовки и личное имущество, уже не сплоченное войско, а в большинстве своем, масса, походившая на стадо испуганных животных, застигнутая врасплох на водопое, используя всякие подручные средства, рванулась вплавь на левый берег.
Я хоть паники и не поддался, и своего второго номера уберег, но вспоминать тяжко. В небе постоянно снуют фашистские самолеты. Бомбят переправу, покрывают стеной взрывов песчаный срез берега, дорогу усеянную горящей техникой и брошенными орудиями, поливают, окрасившуюся местами в красный цвет, гладь реки, из пулеметов и бортовых пушек. Бойцы мечутся по берегу, кидаются в негостеприимные воды Оскола.
Крики, стоны, мат. Запомнился молоденький солдатик, размазывавший по грязному лицу текущие слезы, протягивающий худенькие руки навстречу бегущим мимо и просивший: «Товарищи, братцы, помогите, я плавать не умею!». Что с ним стало - не знаю! Всем не поможешь. Главное, спокойствие!
Отломали мы с напарником борт, от сиротливо притулившейся без хозяина, полуторки. Пока ломали, пролетавший на бреющем полете, «лапотник» оставил на нем пару дырок величиной с кулак. Закрепили на него нашего младшего брата «Максимку» и перекрестясь - второй номер хоть и комсомолец, но тут, словно инок в лавре, глядя на меня, послушно принялся класть трясущейся рукой крестное знамение.
Слава Богу, Господь услышал - переправились. Пришли в себя, окопались и заняли оборону. Командиры сделали перекличку, проверили личный состав. Выяснилось: потери дивизии составили, не много ни мало, 511 убитых и утонувших, тех, чью гибель смогли подтвердить сослуживцы, 140 раненых, а 3943 человека числились пропавшими без вести.
Не повезло их семьям, пособий от государства им не видать. Кроме того, дивизия лишились почти всего тяжелого вооружения: орудий - 5 штук 122мм, 25 шт. 76мм, 17 шт. 45мм, 5 шт. 120мм, 10 шт. 107мм; 82мм и 50мм минометов -74 шт.; 72 пулемета. Чем дальше воевать? Тем не менее, попытки немцев захватить плацдармы на восточном берегу не имели успеха. Все их атаки были отбиты.
Правда, они особо и не старались, так прощупали разведкой почву, а сами, отрезая, обошли нас танками в других местах, взяв в клещи - с севера моторизованные соединения армии Паулюса, с другой стороны 1 танковая армия Клейста. Мы же, как послушное стадо баранов, довольные, что фашист не прет, чуть не дали себя запереть в мешке.
7 июля наша дивизия получила приказ отойти от реки Оскол на новый рубеж, до которого надо было протопать километров 35-40 по открытой местности.
Фрицы не давали передышки, нас, правда, не трогали - громили широким фронтом, оказавшиеся у них на пути части. 9 июля захватили Митрофановку. Не успела наша дивизия закрепиться на означенном рубеже, как вечером 10 июля был получен новый приказ на отход в район Миллерово.
Сам отход больше походил на беспорядочное отступление. Для немцев наше передвижение не являлось секретом, их разведывательные самолеты - «рамы», постоянно висели в лазоревой небесной вышине и периодически вызывали стаи месссеров, которые из-за отсутствия нашей авиации, практически без потерь, куражась, наносили бомбовые удары.
Связь со штабом Юго-Западного фронта была потеряна, и к вечеру 14 июля мы, сами не зная того, оказались в окружении возле треклятого Миллерово, где наша дивизия, как и несколько других, бесславно прекратила свое существование и была практически полностью уничтожена. Началась агония.
Ранним утром 15 июля остатки нашей дивизии в составе 9 армии, подходили к реке Глубокой. Люди были голодные, измотаны блужданиями по степи, буквально валились с ног от усталости.
Первым под раздачу попал 5 кавалерийский корпус, беспечно расположившейся на дневке в Ерохинской балке. Немцы их застали врасплох, и окружили. Боя практически не было, фрицы, словно на полигоне, артиллерийским, минометным и пулеметным огнем методически расстреливали разбегающихся по полю бойцов и командиров.
Вдоволь понатешившись, предложили сдаваться в плен. Большинство выживших кавалеристов подняли руки и понуро побрели под жидким конвоем в хутор.
В полдень, в районе Колодезного, немецкие танки полностью разгромили находившуюся в овраге, оперативную часть штаба 9 армии. Фашисты спокойно дали ей расположиться в овраге, а после заперли в нем. Танки, зловещими темными силуэтами, возникли вдоль обеих сторон оврага, и, идя вдоль него, принялись безнаказанно расстреливать из пушек и пулеметов всех, кто в нем. Ответить им нечем - ни артиллерии, ни противотанковых ружей в оперчасти нет.
Все уничтожено немцами еще вчера. Гранату или бутылку c зажигательной смесью не добросить. Бить из пулеметов по танкам - бесполезно. Из оперотдела спаслось только 5 человек. Здесь же был ранен командарм армии генерал-лейтенант Лопатин. Узел связи был уничтожен и управление частями окончательно потеряно.
Никто не знал, где немцы и что делать. Полки и батальоны побрели, на свой страх и риск, кто куда. Когда выяснилось, что мы находимся в окружении - началась паника. Командиры растеряли свои подразделения, подразделения потеряли своих командиров. Технику начали бросать, более сознательные бойцы и офицеры, приводили в негодность матчасть, по приказу или по собственной инициативе уничтожали ее вместе с боеприпасами.
Это была уже не армия, а лихорадочно метавшиеся, пытавшиеся выйти из окружения толпы, методично истребляемые фашистскими танками, артиллерией и авиацией, остатки которых брались в плен скучающей пехотой.
Ошметки, по другому и не назовешь, нашей дивизии попытались с боем пробиться сквозь вражеское кольцо. Удалось ли это им - не знаю. Мы с напарником, прикрывали стрельбой атакующую, в последнем смертельном броске, пехоту, как вдруг нашу позицию накрыло взрывом. Я на какое- то мгновение перестал, что-либо видеть. Уши заложило. В голове набатом забил колокол.
Когда пришел в себя, то увидел своего «второго»: его рот разевался, как у вынутой из воды рыбы, по-видимому, он кричал, но я не слышал его. Вместо правой руки болталась, в паутине жил, кровавая культя с торчащей раздробленной костью.
Из пробитой головы, красной густой лавой стекала кровь. Не жилец, подумал я, но все же, машинально снял свой ремень и крепко затянул его выше раздробленной конечности. Рядом вздыбился новый взрыв, присыпавший нашу позицию родимой земелькой. Я потерял сознание.
Очнулся ночью. «Второй номер» уснул вечным сном. Я в горячке забыл про ремень и сорванную взрывной волной пилотку, покидал в «сидор» сухпай «второго» - ему он уже не к чему, отрыл полузасыпанного младшего брата «максимку», взял коробку с патронами и пошел в дышащую ночной прохладой степь.
Как выбрался - не знаю. Темнота надежно укрыла и помогла обхитрить супостатов, а ангел-хранитель вывел к своим.
Сергей Тимофеев
(Продолжение следует)
см. Ч.1, Ч.2, Ч.3.
