 |
| |
Судя по темпам немецкого наступления и торопливости минеров, фрицы будут в станице в течение часа, а может и того быстрее. Недаром наших в ней уже не наблюдалось, как корова языком слизала.
Жителей тоже не видно - частью попрятались, частью, бросив нажитое непосильным трудом, пустились в бега.
Я пошел вдоль улицы, щедро перевитой плетнями, пытаясь найти среди солидных двух этажных казацких куреней, небольших хат, накрывшихся соломенными крышами, различных хозпостроек, подходящее местечко для засады.
К нему предъявлялось несколько требований: скрытость, удобность, неожиданность для врага. Для этой цели никак не подходила окраина - фрицы будут еще на стороже, но и до майдана их доводить никак нельзя, там они разбредутся по площади, и поминай, как звали.
Следовательно, засаду лучше всего организовать прямо перед майданом, чтобы в поле зрения «гансов» попала вся его вожделенная прелесть с собором и местным сельсоветом в одном флаконе. И такое место я нашел.
Дорога, с обоих сторон, попавшая в лозняковый плен, витиевато изгибалась глаголем и бодро сбегала к майдану.
Где-то, посередке на нее частью вылезла изгородь какого-то строптивого казака. За ней топорщились какие-то кусты, похожие на сирень и раскинулся сад. Идеально.
Фрицы будут как на ладони, и бежать им трудновато будет - по бокам изгороди, сзади излучина поворота. Теперь надо успеть приготовить позицию.
Пройдя вдоль плетня, я обнаружил калитку. Вкатив через нее моего «максимку», и тщательно ее затворив, я обнаружил, что на меня из-за стены мазанки, зло уставился из под фуражки, упирающийся на клюку древний дед. На нем, словно на вешалке, болтались казачьи шаровары. Надо сказать, дедок, объявился кстати.
- Здорово, отец. Водицы не найдется?
- Нема вады, ахриян. Вада тама, откеливичи вы побегли. Баб с рабятам бросили. Така и отжарил бы вас, ваяки, мать вашу! Ступай до Дона, тама напьесси.
- Чего то, ты дед, раздухарился. Ладно, я человек незлобливый. Давай - баш на баш. Держи вот.
Я развязал «сидор» и протянул деду пару пачек концентрата. Тот что-то пробубнел в ответ и сгробастал цепкой ручищей мои дары.
- Погодь.
- Дед, мне ведро. Я не один.
Старикан непонимающе посмотрел на меня, как на пациента с Пряжки. Я указал на «максима». На лице старого казака, видать вспомнил боевую молодость, расплылась лукавая улыбка. Через несколько минут, он притаранил ведерко с водой. Я вдосталь напился, заполнил флягу и щедро залил кожух пулемета. После, привычным жестом, затянул вещмешок с остатками сухпая и нехитрым солдатским скарбом, и протянул его деду - мне он уже ни к чему.
- Бери, отец, не поминай лихом. И сыпь отсюда быстрее подальше.
Старый казак пристально посмотрел на меня все понимающим взглядом житейской мудрости, молча перекрестил, подхватил «сидор» и исчез среди построек.
Оборудование позиции не заняло много времени: подготовка небольшого проема в изгороди для ведения огня; его маскировка; организация лежки, установка, закамуфлированного ветками, «максима» - вот, пожалуй, и все. Теперь можно и выкурить последнюю самокрутку. Свернув жидкую «козью ножку, я закурил и предался воспоминаниям. От них некуда не деться, да и не осталось в моей жизни, кроме них, ничего.
* * *
Вернусь в те далекие революционные годы, когда был молод и горяч, когда наступило новое бурное время, полное, доселе невиданных, перемен. Устав от войны, я устроился на родной завод. Николай, напротив, сразу же вступил в Красную Гвардию и принял под свою команду отряд из рабочих, в который настойчиво меня звал, соблазняя хорошим пайком, что в то, полную лишений годину, являлось стимулирующим фактором.
Постепенно, я понял, что напрочь отвык от фабричной жизни, тем более, когда выплачиваемых денег не на что не хватало, а организованные новой властью столовые с жидкой баландой и похожей на каменный реликт рыбой, в виде воблы или селедки, и выдаваемые скудные пайки, бедственное положение рабочих не спасали.
Зимой восемнадцатого в Петроград, как добрые приятели, рука об руку, пришли голод и болезни.
Мама однажды ушла в лавку за хлебом и не вернулась, растворившись в мрачном, блестящим наганами лабиринте проходных дворов; в многочисленных, наполненных злым светом редких фонарей, опустевших Петроградских улицах, по которым ветер-разбойник голодным посвистом гнал колючую поземку.
Спустя несколько дней я с трудом опознал ее тело в одном из моргов. Что с ней сталось, и отчего она умерла, я так и не узнал. В ту лихую годину, когда люди умирали пачками, особо не заморачивались, а ведь ей не было и 45. Последнее пристанище она обрела, в виде могильного холмика с деревянным крестом, на Красненьком кладбище. Остался я на белом свете, в 21 годочек, один-одинешенек. Поэтому, когда в конце января 1918 вышел декрет о создании РККА, я без сожаления бросил свой слесарный станок и вступил в ряды защитников молодого Советского государства.
Николай помог мне попасть в его отряд и настоял на том, чтобы я переехал к нему жить. Так я сблизился с его матерью и сестрой, и стал членом их семьи. Вскорости, нас с Николаем позвали военные дороги: в ноябре 1918 года мы освобождали Псков от Отдельного Псковского добровольческого корпуса; весной 1919 бились с бандами, кровожадного иуды атамана Булак-Балаховича, большого любителя украшать придорожные столбы казненными; осенью 1919 уже сражались с армией генерала Юденича, рвавшейся к Петрограду.
На Пулковских высотах, когда окончательно решалась судьба города, Николай геройски погиб, честно отдав свою дворянскую жизнь за дело рабочего класса. Парадокс.
Стоя на пороге квартиры друга, переминаясь с ноги на ногу, я не знал, как мне сказать о его гибели родным - матери Елизавете Дмитриевне и сестре Ирине. Палец застыл на кнопке звонка. Мать все поняла по моему лицу, едва открыв дверь, но не подала вида, и пригласила войти. Навстречу выпорхнула улыбающаяся, 15-летняя девчонка-гимназистка и, глядя на меня, осеклась. Я что-то мямлил, потом пафосно говорил, размахивая руками.
Елизавета Дмитриевна, держа себя в руках, кивала мне в ответ и успокаивала расплакавшуюся дочь.
После, как ни в чем не бывало, попросив Ирину ей помочь, угостила чаем, расспросила подробности, и внешне не проявляя эмоций, хотя по подернутым паволокой, с застывшей в них болью, большим серым глазам, было видно, что это дается ей с большим трудом, гордо удалилась в свою комнату… Да, породистая была женщина, истинная дворянка.
На просторах родной страны, продолжал полыхать, все пожирающим пламенем, пожар гибельной Гражданской войны. Я же, мотался по ее фронтам от Питера до Урала и Сибири. Вспоминать этот период не хочу, столько мерзости и дикости происходило тогда с обеих сторон. Да, и сам я, далеко не ангел - столько душ загубил.
Одно скажу, где бы я ни был, всегда старался помочь, ставшими для меня близкими людьми, родным моего погибшего друга - переводил скромное жалование, слал посылки с едой, помогал в решении различных вопросов.
Например, при последующем квартирном уплотнении, добился того, что им, как семье героя, отдавшего жизнь за торжество революции, оставили две комнаты с отдельным входом. Елизавете Дмитриевне, матери Николая, я заменил сына, и она настояла, чтобы я после демобилизации по-прежнему бы жил с ними. Время шло. Мирное время постепенно вымывало из памяти жуткую муть звериной сущности Гражданской войны. Жизнь продолжалась, страна возрождалась.
После Октябрьской революции женщины получили равное с мужчинами право на образование, включая высшее, чем Ирина и не преминула воспользоваться. Учась, в одном из Петроградских вузов, она заставила и меня поступить в техникум. Помогла в учебе.
Мы сблизились. Ирина, превратилась в молодую, красивую девушку. Я стал, сам того не замечая, смотреть на нее другими глазами, глазами влюбленного мужчины. Межу нами пробежала едва заметная искорка, заставившая вспыхнуть наши чувства, переведя их из дружеских, в иную, доселе неизведанную плоскость, испепеляющую сердца - мы полюбили друг друга. Это не являлось секретом для Елизаветы Дмитриевны и когда в 1927 году мы их ей открыли и попросили благословения, она с радостью согласилась, поставив только одно условие - венчаться.
Вскоре, мы тайно обвенчались и зарегистрировали наш брак - ей 22, мне 31 год, она учительница, я мастер на заводе. И побежали года счастливой семейной жизни. Детей Господь нам сразу не дал, но в 1933 году родилась дочка Наташенька, а еще через два, сын Юрий.
Зима 1939 года грубо прервала счастливую домашнюю идиллию, ворвавшись к нам в дом в виде войны с безжалостной Суоми-красавицей.
Ленинградский военный округ в полном составе отправился в гости к негостеприимному соседу, чтобы большей частью сгинуть в лесах и скалах Карельского перешейка, остаться лежать на линии Маннергейма или на больничных койках. Мобилизовали запас.
Ко мне «доброй птичкой-синичкой» прилетела повестка - без испытанных кадров, никак не обойтись, и отправился я, только-только, привыкший к мирной жизни, кровью отодвигать финскую границу подальше от стен города. Отодвинули.
Вернулся обмороженным, слегка подраненным, озлобленно курящим паровозом, лишившимся, за пререкания с начальством, звания сержанта. Хорошо, что не упекли куда подальше.
Комполка тогда сказал: «Счастливо отделался. Благодаря твоим заслугам боец, не отдаю тебя под трибунал».
Хороши заслуги - лить кровушку человеческую. Устал я от всей этой мерзости. Говорить не хотелось. Слава Богу, жена и теща понятливые, не докучали, наоборот, помогли, отогрели холодное сердце. Вроде, отошел, втянулся в мирную жизнь, ан, нет - Гитлер, зараза, напал.
Сергей Тимофеев
(Окончание следует)
см. Ч.1, Ч.2, Ч.3, Ч.4.
