... В телефонной трубке что-то трещало, охало, крякало, но сквозь весь этот базар прорвался глуховатый голос Ицика:
- Слушай, ты не знаешь, где мой членский билет?..
Накануне мы обмывали вступление Бронфмана в Союз советских писателей. Посредине ресторанного стола на всеобщее обозрение был выставлен новенький членский билет Ицика, Исаака Лейбовича Бронфмана, советского писателя.
 |
| Единственное в моем архиве фото, где мы с Ициком вместе. Биробиджан, 1972 г./ Л. Школьник и И. Бронфман |
|
|
Тосты следовали один за другим, за столом «железки» уже сидели какие-то незнакомые люди, и тосты казались лишними, как эти люди.
Илюша Пивень, зять Ицика, уводя свое семейство, сказал:
- Деда оставляю на твое усмотрение.
«Усматривать» за Ициком было нетрудно: к тому позднему часу ресторанного застолья мы находились в ним в равных «весовых» категориях и нам было одинаково хорошо.
Расплатившись с официантками Ритой и Фанечкой, я увел Ицика к нашим общим знакомым, и там мы продолжили начатое ранним вечером дело. Продемонстрировав хозяевам «свеженький» членский билет Бронфмана, я сунул его в карман своего пиджака - на всякий случай. «Когда доставлю вас домой, тогда и верну билет», - успокоил я Ицика. А он меня не услышал - выискивал на столе, чем бы закусить...
... - Так ты не знаешь, где мой билет? - голос Ицика в телефонной трубке звучал растерянно и грустно.
- Хавэр Бронфман, я же слесарь, а не писатель.
- Слушай, я серьезно. Я его что, показывал кому-нибудь?
- «Показывал»! Да ваш билет побывал вчера в руках почти у половины Биробиджана! Причем, люди смотрели ваш билет не бесплатно, а за наши с вами деньги!
Долгая пауза. В телефонной трубке – ни звука. Ицик вспоминает. Старается вспомнить. Вдруг, после паузы, тихий вопрос:
- А за сколько они его смотрели?..
Через пару лет мы побывали с ним на Сахалине на зональном поэтическом семинаре: я - в качестве участника, Ицик - одного из руководителей. В программе семинара, как водится, были многочисленные «встречи с народом», и однажды мы оказались с Ициком в гостях у местных рыбообработчиц. Встречались мы с ними в дырявом, продуваемом насквозь цехе, где резко пахло свежей рыбой и близким морем.
Ицик был грустен, кашлял и много курил.
- Бабоньки, - сказал, открывая встречу, сопровождавший нас парторг рыбзавода, - сегодня у нас в гостях два поэта из братской Еврейской области.
Бабоньки в громыхающих фартуках зашептались, косясь в нашу сторону. Их можно было понять: в кои-то веки на остров приехали люди из Биробиджана, поэты-евреи, да к тому же один из них пишет не на русском языке, а на своем...
Рыбообработчицы продолжали шептаться, а потом парторг дал слово мне. Я что-то рассказал женщинам о Биробиджане, о его писателях. Естественно, сказал и о Бронфмане: мол, бывший тракторист, фронтовик, воспитывался в детдоме.
Женщины слушали внимательно. А когда я сообщил им, как с языка идиш переводится фамилия поэта, они оживились, загремели своими железными фартуками.
Повеселел и Ицик. Нараспев стал читать стихи - сначала оригинал на идиш,следом - перевод на русский. Стихи у него были простые, ясные, и женщины от души хлопали в ладоши.
После встречи парторг «от имени и по поручению» вручил каждому из нас по огромному мороженому крабу.
Бронфман совсем развеселился. Вернувшись в гостиницу, наскоро привели себя в порядок и пошли в ресторан поужинать. Ицик, затянувшись «беломориной», вдруг спросил:
- Слушай, я забыл, как это называется.
- Что «это»? - не понял я.
- Ну, то, что нам подарили в цехе.
Я ответил.
Бронфман задумался, погасил папиросу и вздохнул:
- Зачем мне эта краба? Что я буду с этой крабой делать? Лучше бы хорошую рыбачку подарили...
Через несколько лет Ицик решил жениться. Дочери его были уже взрослыми, имели детей и собственные квартиры. После смерти жены Бронфман жил в доме старшей дочери Зины.
Однажды он позвонил мне и загадочным тоном сообщил:
- Хочу тебя познакомить с моей невестой.
Невеста оказалась хабаровчанкой, довольно симпатичной, лет на десять моложе Ицика. Мы мило беседовали с ней о жизни, поэзии. Звали ее Людмилой, она знала «лично» многих хабаровских писателей, да и не только писателей. На Бронфмана она смотрела ласково, называла Сашей, а «Саша» был этому очень почему-то рад.
- Ну, как? - спросил он после встречи.
- Вроде нормально, - ответил я. - Но, может, вам не надо сразу жениться, а пожить, познакомиться бы поближе...
- Ты так думаешь? - грустно спросил Ицик.
- А можно и жениться, - попытался я отделаться шуткой. - А не понравитесь друг другу - разойдётесь.
Вскоре Ицик женился и перебрался из Биробиджана в Хабаровск. Я много раз бывал в его новом доме на улице Калинина. Поднимался на деревянное крылечко и звонил в дверь. Слышал шаркающие шаги Ицика, спускавшегося по крутой, скрипучей лестнице, чтобы открыть мне.
Бронфману с его болячками нелегко было карабкаться по этой лестнице. «Это моя дорога жизни», - не раз повторял он. Уже тогда он был неизлечимо болен, и в каждый свой приезд я замечал с болью, что Ицик как бы уменьшается в размерах, становится ниже и суше, и это его усыхание прогрессировало день ото дня.
Как-то он сказал:
- Людмила во мне ошиблась. Она знала, что у меня две книжки, но не знала, что обе - не сберегательные, а поэтические.
Больше об этом он никогда не заговаривал. И вскоре умер.
Илюша Пивень, муж его младшей дочери Лиды, посовещавшись с родными и близкими, сказал:
- Хоронить будем в Биробиджане. Его место - здесь.
После смерти Ицика я написал и опубликовал в русской «Биробиджанской звезде» стихи, которые назвал так: «Памяти Исаака Бронфмана, зампотеха танковой роты, поэта». Там были такие строчки:
Он до сих пор со мной - солдат и человек,
которого война ломала - не сломала,
веселый человек, которому вовек
и ласки, и любви - увы! - недоставало...
Написав эти стихи, я позвонил в Хабаровск и прочел их по телефону Саше Чернявскому, давнему своему другу-журналисту краевой газеты. Было это ночью, и Чернявский, как мне показалось, сразу проснулся. «Утром отправь мне эти стихи», - сказал он.
А Лида, дочка Ицика, плакала, слушая эти строчки.
Стихи Ицика были порой зависимы от погоды на советской улице, от настроения, наличия или отсутствия денег в кармане. Но это были стихи.
Несложного напева повторенье...
Я дочери соседа говорю:
Играй! Тебе всегда я отворю
скрипучие врата стихотворенья.
Нехамеле, сыграй на скрипке снова!
Тебе я в стену грозно не стучу.
Я по складам мелодию учу,
чтоб сочетались музыка и слово...
Ицик умер, закрыв за собой «скрипучие врата стихотворенья». Последний еврейский поэт Биробиджана. Родившийся в местечке Хащевато на Украине, он после войны приехал на Дальний Восток, работал, писал на мамэ-лошн прекрасные стихи о войне, которую он закончил в Праге. Он писал о Биробиджане, его людях, его стариках и деревьях, о его почве и судьбе, и сам был почвой и судьбой этого чистого, тихого и зеленого города, пропахшего запахом цветущей черемухи и речной воды.
Ицик умер, и погасил смертью своей (и жизнью, конечно) одну из свечей советской еврейской автономии. Гасли и другие ханукальные свечи - Люба Вассерман, Гесель Рабинков, Наум Фридман, Бузи Миллер, Сальвадор Боржес, Роман Шойхет...
Асенька, любимая внучка еврейской поэтессы Любы Вассерман, - в Израиле. Арик, сын еврейского писателя Гешла Рабинкова, - тоже. Дочь писателя Бузи Миллера - тоже здесь. Дочь и внучка Ицика – тоже. Да и вообще - сегодня в Израиле, Америке, Австралии, Германии, Канаде биробиджанцев значительно больше, чем в еврейской автономии.
Но вот парадокс: чем дальше еврей уезжает от Биробиджана, тем ближе Биробиджан этому еврею…
Но еще ближе – люди, населявшие его.
Они – словно сидящие у костра в степи.
Чтобы разглядеть лица, всего-то надо – подойти ближе.
Леонид Школьник, Иерусалим
«Мы здесь»
.
