 |
| Анатолий Ткаченко. Фото из архива ГБУК «Сахалинский областной краеведческий музей» |
| |
«Переделкинские прогулки» - это, пожалуй, главная книга Анатолия Ткаченко, за которую его многие записали во враги. Пусть даже не такая художественная, как остальные, знакомые читателям еще с советской поры. Зато непридуманная.
Уверен, кто ее прочитает, если найдет, станет смотреть на жизнь другими глазами. Эта нужное и важное почти каждому повествование, которое через судьбу других, в частности, советских писателей, когда-то чуть ли не небожителей писательского городка Переделкино, рассказывает как строга и крута бывает История, и, что тайное обычно всегда становится явным.
- Это была крупная фигура среди дальневосточных писателей, выросшая до российского масштаба... - говорит Борис Сумашедов об Анатолии Ткаченко. - Дальний Восток проходит «красной нитью» в творчестве Анатолия, прежде всего в его многочисленных сборниках рассказов. Он до конца жизни был членом редколлегии журнала «Дальний Восток» в Хабаровске.
Анатолий Ткаченко родился 22 апреля 1926 года в селе Грибское Благовещенского района Амурская области, в казачьей семье. Юность провел на Дальнем Востоке. После демобилизации стал журналистом. Работал в газетах Хабаровска и писал стихи. В 1955 году вышла его первая книга «Пионерское лето».
В 1958 года приехал на Сахалин. И с тех пор Дальний Восток надолго вошел в его творчество. Он стал одним из первых сахалинских авторов, принятых в члены Союза советских писателей. Проза его - лирическая.
Уехав в 1962 году на Высшие литературные курсы, Анатолий Ткаченко остался жить в Москве. Там и познакомился с известными коллегами по перу, там узнал нравы и быт советской интеллигенции. Но столица его не испортила, а только закалила.
Странно, почему он не попал в «Энциклопедию литературной жизни Приамурья XIX-XXI веков» (сост., редакт., вступ. ст. А.В. Урманова. - Благовещенск: Изд. БГПУ, 2013. - 484 с.)? Неужели забыли или на то есть другие причины?
По словам Бориса Сумашедова, с 80-90-х Анатолий Ткаченко занял жесткую позицию по отношению ко многому - это «прочитывается» во всех его последних работах.
- У меня еще есть его сборник стихов, выпущенный перед смертью (успел мне подарить), - продолжает его друг. - Оказывается еще в 70-е он писал такие антисоветские стихи! Они есть и в его сборнике мыслей - «Штрихи». А рассказы у него просто прекрасные!...
Литератор рассказывает, что в последние годы жизни Анатолия Сергеевича, они ежегодно встречались в узкой компании у него дома, вчетвером (осталось в живых двое), - за его настойкой и приготовленной им едой - в долгих разговорах... Были и на его 80-летии.
- Анатолий был человеком очень гостеприимным и таким искренним... - рассказывает Борис Сумашедов. - Настоящий дальневосточник, с открытой душой и большим сердцем. Жаль, не записывал по горячим следам, что он говорил... Но многое - в его последних книгах... Жил бобылём с семьей сына... Вся квартира была завалена книгами, журналами...
И вот еще из воспоминаний Бориса Сумашедова: «Звонит он [Ткаченко] мне и просит отвести какие-то рукописи Валентину Распутину (у того была квартира почти в центре Москвы, где он подолгу обычно зимой жил). Я конечно помчался к Толе (так мы его звали, я же с ним был знаком еще с сахалинских времен). Оказывается Распутин решил выдвинуть Ткаченко на гос.премию и попросил у него кое-что... Открыл мне дверь сам обожаемый мною писатель, был он, правда, не в лучшем состоянии... Болезненный вид, говорил глухо и односложно... Но я и не лез с разговорами... Он даже не пригласил в комнату... Но рукопожатие его я запомнил... Премию, конечно, Ткаченко никакую не получил...»
Заметим, что хоть в нашу эпоху Анатолий Ткаченко премий не получал, а вот в советское, в 1986 году - за книгу повестей «Люди у океана» - дали ему Государственную премию РСФСР им. Горького.
Только знаете куда он ее дел? Все деньги - это по тем временам 2 тысячи рублей - отдал на учреждение первой общественной в СССР - Чеховской литературной премии. Вот таким бессребреником и был амурский писатель Анатолий Ткаченко.
Константин Пронякин.
Далее, предлагаем отрывок из эссе Анатолия Ткаченко о писателе Всеволоде Никаноровиче Иванове (1888-1971), жившем в Хабаровске.
* * *
Писатель русской судьбы
В середине пятидесятых, когда я познакомился с Всеволодом Никаноровичем Ивановым, был он уже в годах, несколько грузноват, но с той неизменной для него благородной, спокойной и чуть барственной осанкой, которую невозможно воспитать в себе, ибо это - от породы, от долговременного генетического отбора, как сказали бы теперь.
 |
| Вс. Иванов |
| |
Бдительный товарищ не ошибся. Всеволод Никанорович происходил из русских дворян, и не простых - родовитых. Он и не скрывал этого, сколько помнится мне, никогда не подлаживался под просточка без роду-племени.
На писательских собраниях, в кабинетах начальников, с нами, молодыми авторами, вел он себя одинаково - чуть отстранение, немногословно, а главное - без желания «произвести впечатление», что порой так вредит многим, даже талантливым и неглупым людям.
Мы читали его повести и романы, знали, что он давно и неспешно пишет книгу о Пушкине, что-то слышали про его большой ненапечатанный роман «Клятва в персиковом саду», написанный еще в эмиграции. Но не это, или, точнее сказать, не только это нас неодолимо влекло к нему.
Нам, прихватившим войну, отслужившим по пять-шесть лет в армии, которая и стала нашим главным «университетом», Всеволод Никанорович являл тип истинного - нет, не интеллигента! - именно русского аристократа, с ненахватанным дореволюционным образованием, знанием иностранных языков, истории, литературы.
Есть театры одного актера, художественные студии одного мастера. Так вот, Всеволод Никанорович был для нас высшим учебным заведением с одним наставником. Кажется, не существовало таких вопросов, которых нельзя было бы задать ему, таких тем, которые бы не интересовали его, - от кибернетики до гнилой картошки в овощных магазинах. Поражали его свобода поведения и мысли, чем он разительно отличался от соцреалистических, даже небездарных писателей.
А его необыкновенная жизнь? В революцию он не пошел с большевиками, как говорил, «по сословному несогласию», был у Колчака чуть ли не министром пропаганды, редактируя белогвардейскую газету, ушел затем в Китай, жил в Харбине и Шанхае, вернулся на родину в 1945, после капитуляции Японии.
Всеволод Никанорович говорил: «У меня было три жизни. Первая - в дореволюционной России, вторая - за границей, третья - в Советском Союзе. И каждую я начинал с ничего - уходил в чем был, даже зубной щетки не прихватывал».
Эти три жизни его, конечно же, богаты самыми разнообразными событиями, знакомствами с весьма необычными людьми. При добром настроении и в дружеском кругу он рассказывал о своих встречах с атаманом Семеновым, императором Манчжурии Пу И, генералиссимусом Чан Кайши; знаменитым Вертинским, русскими писателями-эмигрантами.
В Хабаровске, где Всеволоду Никаноровичу разрешили поселиться, он сошелся с простой одинокой женщиной, ставшей для него на долгие годы и верной подругой, и помощницей.
Кто не знал Марии Ивановны, строгой охранительнице творческих часов мужа-писателя, кого не угощала она пирогами с амурской рыбой (тогда еще изобильной) и у кого из нас не отнимала спиртное, когда мы пытались пронести бутылку-другую в кабинет Всеволода Никаноровича?..
Помнится, меня и поэта Копалыгина, с опорожненными карманами и немало сконфуженных, встретил он у себя в крохотной комнатке своим «ивановским», чуть свысока, прищуром глаз и словами: «Эх, конспираторы, бутылки не смогли пронести! Смотрите и учитесь». Достав из книжных рядов плоскую фляжку, очень схожую с книгой, дав нам по маленькой серебряной рюмочке, он сказал: «Будет проверка свыше, - кивок на дверь, - посуду прячьте в кулаке».
Уже через несколько минут разговор наш о литературе оживился, а спустя полчаса Мария Ивановна пришла посмотреть, отчего так мужики расшумелись. Не обнаружив ничего подозрительного, она все-таки погрозила пальцем: мол, вижу-вижу, перехитрили! Уходили мы довольные и разговором, и необычным «застольем».
Кто не ведал о слабости Всеволода Никаноровича к дружеским ресторанным компаниям, и молодые пользовались этим: сбросятся на посильное угощение и пригласят «Гору» (так за грузноватость и маститость втайне называли Иванова), зная наверняка, что уж он-то угостит по-барски!
А как встречали его ресторанные гардеробщики - у входной двери, поклонами и улыбками, хотя он никогда не давал им больше, чем по рублю, но это ценилось ими куда выше двадцатипятирублевок, швыряемых наезжими северянами; как же: «Сам пожаловал, Сам подал. Сам руку пожал...»
Пил Всеволод Никанорович мало, любил шампанское. Позже, правда, позволял себе только рюмку водки, считая это «русское веселительное» полезным для здоровья.
Ему принадлежат афоризмы: «Водка бывает двух сортов - хорошая и очень хорошая» и «С тех пор, как была изобретена водка, вопрос, что пить, был решен окончательно». При этом повторял: «Меру надо знать. Мера - и есть человек». Была в нем, в наущение нам, так ценимая всеми и так нечастая у нас, «культура алкоголя».
Не делал он секрета из того, почему, вернувшись в советскую Россию, не был судим и отправлен на трудовое перевоспитание в лагерь. Мне объяснил так: мол, заработал прощение, лояльно относился к СССР, поняв, что большевики пришли надолго, а он, как истинно русский, не мог прижиться на чужбине.
Конечно, до конца он не был прощен советской партийной властью, что ясно осознавал, стараясь как-то «оправдать доверие».
Его повести и романы «Путь к Алмазной горе», «Тайфун над Янцзы» - о революционных событиях в Китае, на «На Нижней Дебре» - автобиографическое повествование о дососоветской жизни, как раз и были попытками войти в советскую литературу. Книги эти хвалили, переиздавали, но я знаю, сколь невысоко ценил их сам Всеволод Никанорович, отказавшись подписать мне одну из них: «Тут вы ничему не научитесь».
Нет, писал он эти книги со всей своей серьезностью, но, как понял я позже, ему так и не удалось проникнуться, «пропитаться» соцреалистической идеологией.
Понятно поэтому, с какой великой охотой в хрущевскую «оттепель» обратился он к русской исторической прозе, близкой ему по Духу и таланту. Кстати, одним из первых среди писателей того времени.
В 1963 году в Москве выходит историческое повествование «Черные люди» Вс.Н. Иванова (так он обозначал свое имя на книгах, дабы не путали его с московским Всеволодом Ивановым) - о времени царя Алексея Михайловича, стремившегося создать сильное русское государство, распространить свою власть на новые территории.
Колоритен, образен язык этого пространного повествования, своеобразен взгляд писателя на никоновскую реформу русской православной церкви, исход раскольников, Соляной и Медный бунты, восстание Степана Разина: все вершится по Высшей воле, а значит - и воле народа. Рукой мастера выписаны портреты боярыни Морозовой, патриарха Никона, протопопа Аввакума и множества простых, «черных», людей. Вслед за этой книгой пишутся исторические повести «Иван Третий», «Ночь царя Петра», «Императрица Фике».
Историческая проза - лучшее из написанного Всеволодом Никаноровичем. Но был он разнообразен в творчестве. Помимо уже упоминавшейся книги о Пушкине, им писались литературоведческие статьи, эссе, он оставил обширные, мастерски исполненные воспоминания о предреволюции и революции в России, китайской эмиграции (теперь почти полностью опубликованные журналом «Дальний Восток»).
И все-таки я не могу не вернуться к уже высказанной мысли: для меня и других, близко знавших Всеволода Никаноровича, был он неизмеримо интереснее как человек, личность, как пример высокой честности и совестливости, безжалостно истребляемых в каждом из нас идеологией. Он открыто веровал в Бога, поддерживал русскую православную церковь денежными взносами, переписывался с тогдашним Патриархом Алексием I. И это особенно возвышало его в наших глазах: кое-кто из молодых литераторов в то время и о Христе слышал разве что от своих старых бабушек, а Евангелие в руках не держал.
Водились у Всеволода Никаноровича сколько-нибудь серьезные враги? Тайные завистники - наверняка, откровенных недоброжелателей что-то не припомню.
Даже у писательских и партийных начальников, считавших его, конечно же чужаком, белогвардейцем, хватало ума признавать в нем человека большой культуры, незаурядного таланта и относиться к нему уважительно, пусть и по-чиновному немного свысока: неуправляемый старик, да что поделаешь - пережиток прошлого!
Собратьям по перу и вовсе не из-за чего было враждовать с ним: своими книгами он ни у кого не отнял куска хлеба, на должности не зарился, в гости к нему мог прийти любой - левый, правый, партийный, беспартийный, - а случится кому перебрать на общей ресторанной пирушке, так Всеволод Никанорович, по своей неисправимой аристократичности, отвезет на такси домой, пусть и молоденького поэтика, пригодного ему во внуки.
С открытой неприязнью, правда, относился к нему московский Всеволод Иванов. На то была причина: в гражданскую войну его изловили сибирские партизаны и едва не расстреляли, приняв за колчаковского Всеволода Иванова.
Но так уж случилось - еще раз их свела судьба, теперь писательская, и в ситуации не столь трагической. Произошло это в Доме творчества Переделкино, где обычно поселялся Всеволод Никанорович, навещая Москву по издательским делам (так поступали многие периферийные писатели - и город рядом, и не нужен беспокойный гостиничный номер).
Однажды, спустившись в холл нижнего этажа, он услышал: немолодая женщина гневно допытывается у дежурной, где ее муж, Всеволод Иванов, снял в писательском городке дачу.
«Я знаю, - кричала женщина, - для чего ему отдельная дача, любовниц водить!» Всеволод Никанорович решил услужить тезке, подошел к женщине, сказал: «Это я снял дачу, я тоже Всеволод Иванов». - «Хабаровский?» - спросила женщина, - «Да». - «Старый развратник!» - уже не столь сердито проговорила она и, успокоенная, удалилась.
Вскоре московский Иванов позвонил Иванову хабаровскому и поблагодарил за выручку. Чему, по словам Всеволода Никаноровича, он был рад: не стало у него и последнего, «идейного», недруга.
Я навестил Всеволода Никаноровича незадолго до его кончины, приехав в Хабаровск погостить у родственников.
Мария Ивановна не хотела впускать меня к нему - плох, мол, болеет, - но Всеволод Никанорович услышал мой голос, позвал в свой маленький кабинет, заставленный, заваленный книгами, папками, стопками и связками выписок, вырезок журнальных и газетных, многими вариантами рукописей. Усадить меня было некуда, и Мария Ивановна принесла из кухни табуретку.
Выглядел ли Всеволод Никанорович больным? Точнее будет сказать - утомленным жизнью (ему шел девятый десяток), разве что серо-голубые глаза в припухлых веках слезились и сидел он в кресле на надувном детском плавательном круге, о котором сказал, усмехаясь: «Плыву теперь уж в иные пределы».
Мне подумалось: умирает, но как спокойно, одухотворенно и даже... красиво. Посеребрилась жесткая щетка усов, почти выбелились и поредели некогда крепкие волосы, зачесанные назад, и всегда грузноватое тело как бы освободилось от лишнего веса... Внешне и внутренне этот могутный человек «соборовался», приготовил себя «в иные пределы», то есть - Божеские для него, верующего.
Был самый разгар укрепления партийного руководства, как раз и породившего так называемое «застойное время», но не менее крепко перепадало и беспартийным.
Я перемогал не лучшие свои годы: на родном Дальнем Востоке меня давно уже не печатали, мало что шло в Москве. Всеволод Никанорович знал об этом и чуть ворчливо, словно бы сердясь на меня, проговорил:
- В диссиденты, значит, попали?
- Хорошо хоть не в отсиденты, - отшутился я и сказал, что, мол, пришел не жаловаться, а диссиденство, оно вроде бы мне по судьбе определено: всегда шагал «не в ногу».
Всеволод Никанорович спросил:
- Вы верите, что все-таки наступят перемены?
- Конечно. Ведь это - трагедия.
- Вернее - фарс трагический. Трагедия началась с Ленина, закончилась Сталиным. Так бывало на Руси. Такова история вообще.
Он помолчал, что-то обдумывая, и заговорил медленно, перемогая одышливость:
- В чем беда наших правителей? Они маленькие люди. Да, маленькие по уму, способностям. Недоразвитые. Прибитые идеологией. И оттого слышать ничего разумного не хотят: это их оскорбляет, они уверены, что все и обо всем сами знают. Вы же помните, я писал Хрущеву, когда с Китаем стали портиться отношения. Не ответили даже его секретари. A я что советовал? Присмотритесь к Мао Дзедуну, он ведь только слегка красный, сверху. А слушался Сталина - так боялся его. Внутри Мао - конфуцианец, для него Китай - Поднебесная, Срединная Империя, расположенная в центре мира, а вокруг - варвары, с которыми необязательно считаться.
На обрывке бумаги Всеволод Никанорович набросал иероглиф Поднебесной (этот иероглиф до сих пор хранится у меня).
- Гляньте. И по графике видно: Поднебесная - во все стороны, и границ своих четко не определяет, потому у нее всегда претензии к соседям. Верховный Правитель - Сын Неба. Только так. Вот я и советовал видеть в Мао императора, пусть красного, и не пытаться заменить его, к тому же не имея сталинской силы. Будете жить с ним в ладу, легче добьетесь своих, даже коммунистических целей.
Не услышали, кто-то там другое подсказывал Хрущеву, которого Мао как малое дитя обвел: и Порт-Артур с Дальним, эти русские города, уговорил отдать, и границу оголить, и Амурскую военную флотилию на металлолом порезать... Прозрел Хрущев - кругом в дураках, давай смещать «красного императора» изнутри, заговором его соратников. Не получилось. Сына Неба может сместить только Всевышний. И вот - разрыв, дикая культурная революция, кровь на Даманском... Так будет всегда, пока маленькие люди в Кремле будут окружать себя еще более мелкими. Не говорю уж, что к народу научатся прислушиваться. Вы меня понимаете?
- Да, конечно.
- Вот и хорошо. - И после недолгой задумчивости: - Если появится у вас когда-нибудь возможность - огласите эти мои слова. Не для славы какой-то, а чтобы знали: в России всегда кто-нибудь мыслил и говорил правду.
Прошла, кажется, вечность со дня смерти Всеволода Никаноровича Иванова - и коммунистов нет у власти, и Россию теперь называют демократической, хотя не порадовала бы его такая демократия, - но книги Всеволода Никаноровича не забыты, печатается ранее неопубликованное, и что не менее важно - помнится, чтится он теми (а их немало), кто был лично знаком с ним.
Сразу по возвращении из эмиграции, да и в последующие годы он был непротив поселиться на жительство в Москве, которую знал и любил, пожалуй, больше родной Костромы. Однако не дождался соизволения свыше. Думаю, не затерялся бы в столице Всеволод Никанорович, но заметно беднее оказалась бы литературная жизнь Хабаровска, да и всего Дальнего Востока без него, возвышенной души писателя и гражданина, почти тридцать лет одухотворявшего своим деятельным присутствием эту российскую окраину.
Ушел он из жизни - и до сих пор осиротевшей видится мне моя дальневосточная родина. Одно утешает: людей такой величины всегда немного, и добрая память о них хранится долго.
Ткаченко А.С.
2000-й год.
Из книги «Штрихи: Мысли, эссе, притчи», 2006.
