 |
| Генрих Люшков (1900-1945) |
| |
Через неделю в газете «Тихоокеанская звезда» под интригующим заголовком «Тайна ночного побега» появился материал профессора Гавайского университета Джона Стефана, подготовленный научным сотрудником из Хабаровска В.А. Слюсаревым. В обеих публикациях речь шла о событиях, связанных с бегством в 1938 году бывшего начальника Управления НКВД СССР по Дальневосточному краю Г.С. Люшкова к японцам в Маньчжурию и о его дальнейшей судьбе.
К сожалению, в этих публикациях допущены некоторые неточности в освещении обстоятельств появления Люшковала Дальнем Востоке и измены Родине, тем более - его последних дней.
Оставляя без комментариев жизнь и деятельность Люшкова в предшествующий «дальневосточному» период, уточним для начала отдельные утверждения, имеющиеся в материале Д. Стефана. Говоря о назначении Г. Люшкова «командующим силами НКВД на Дальнем Востоке», он указывает, что, наряду с поставленной тогда Сталиным и его ближайшим окружением перед Люшковым задачей - «очистить край от шпионов, саботажников и скрытых врагов», - Сталин якобы в личной беседе добавил ему еще три специальные задачи: арестовать полномочного представителя Дальневосточного НКВД В. Балицкого, ликвидировать бывшего командующего ВВС Особой Краснознаменной Дальневосточной армии А. Лапина, вести наблюдение за командующим ОКДВА Маршалом Советского Союза В.К. Блюхером.
Мы не располагаем какими-либо материалами насчет слежки за маршалом Блюхером. Что же касается В. Балицкого и А. Лапина, то таких заданий Люшкову Сталин просто не мог дать, ибо в конце июня 1937 года, т.е. менее чем через двадцать дней после своего назначения начальником Управления НКВД СССР по Дальневосточному краю (а не полномочным представителем Дальневосточного НКВД, как называет его Джон Стефан), В.А. Балицкий был отозван из Хабаровска и к моменту назначения на его место Люшкова уже находился в Москве. Туда же был отправлен и А. Лапин, из которого местные «специалисты по ведению следствия» уже нещадно выбивали «признательные» показания...
А теперь о самом побеге Люшкова в Маньчжурию и его дальнейшей судьбе, как об этом свидетельствовали зарубежная пресса, официальные документы, участники и современники событий того времени.
12 июня 1938 года. Южная окраина Приморской области. Давно уже наступили глубокие сумерки, когда трое путников уверенно вышли на едва ощущавшуюся под ногами тропу. Тот, что небольшого роста, в сером комбинезоне и кепке, негромко давал последние указания, а точнее - напоминания сопровождавшему его Пограничному командиру о порядке охраны границы на его участке до утра следующего дня. Все это в деталям было уже обсуждено в погранотряде, поэтому командир отвечал человеку в комбинезоне сдержанно, коротко: «Так точно, товарищ комиссар», «Будет сделано так, как вы приказали, товарищ комиссар»...
Собеседник у командира-пограничника был необычный - начальник Управления НКВД СССР по ДВК комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков Генрих Самойлович, которому подчинялись и пограничные войска, дислоцировавшиеся на всей территории огромнейшего края.
Для К.Б. Гребенника, начальника Посьетского погранотряда, появление Люшкова на самом южном участке приморской границы не было неожиданным. Он уже знал из секретной' шифрованной телеграммы: сегодня ночью по личному указанию наркома Ежова Люшков должен провести встречу в непосредственной близости от границы с весьма важные агентом, имеющим доступ в руководящие круги маньчжурских властей и японских оккупационных войск. Этот ценный информатор хорошо владеет русским языком, поэтом встречу и беседу с ним Люшкой проведет один на один. Там же передаст ему вознаграждение 4000 гоби... К условленному месту Люшков пойдет тоже один. И хотя встреча должна состояться на Советской территории, комиссар сунул под комбинезон маузер и браунинг: мол, мало ли что может случиться в таком деле...
На пути к границе недолгое время с Люшковым привычно и профессионально тихо шагал заместитель начальника разведотдела краевого Управления лейтенант Константин Николаевич Стрелков, до этого не раз сопровождавший шефа в подобных поездках. Но и они вскоре разошлись. Люшков продолжил путь, а Стрелков, тоже хорошо вооруженный, залег в трехстах метрах от предполагаемого места встречи с агентом.
Люшков все рассчитал верно...
Туманное утро 13 июня 1938 года... Катосима и Танобии - полицейские Ханчуньского погранполицейского отряда, внимательно приглядываясь к округе, не спеша обходят свой участок. Вдруг в тишине раздались шаги со стороны границы. Не сговариваясь, оба присели. В густом тумане показались очертания уверенно шедшего человека. Когда тот подошел на 40-50 метров, полицейские окликнули его. Человек мгновенно остановился, будто давно ждал окрика, что-то ответил по-русски, тут же вытащил из-за пазухи два пистолета и бросил их на землю. Затем высоко поднял руки, показывая, что он сдается...
Уведомленный своими подчиненными о задержании беглеца, в Тойсон, куда полицейские доставили Люшкова, немедленно выехал Суэки Хифуми - командир подразделения Ханчуньского пограничного отряда. Там, в полицейской будке, он увидел Люшкова. Под его комбинезоном - гимнастерка военного образца, черные брюки-галифе с красным кантом.
На гимнастерке прикреплено три ордена.
Полицейские тут же доложили, что кроме двух револьверов у Люшкова обнаружено 4000 маньчжурских гоби и 300 рублей советских денег.
После краткого опроса: Люшкова переодели в гражданскую одежду, и отвезли в город Ханчунь, где по разрешению местной японской военной миссии в отеле «Аконта Ямато» он дал первое интервью. Как писали позднее присутствовавшие там журналисты, он «безжалостно разоблачил сталинскую безумную деятельность, направленную на борьбу с политическими противниками».
При этом комиссар госбезопасности, конечно же, не слишком-то распространялся о том, что и у него руки в крови, что с прибытием на Дальний Восток он на основании им же сфабрикованных и фальсифицированных обвинений развернул чудовищную деятельность по массовому истреблению руководящего состава, в первую очередь партийно-советских, военных и хозяйственных кадров. Впрочем его новым хозяевам сие было хорошо известно.
...В то время как Люшков давал первое интервью, следователи УГБ с пристрастием допрашивали уже арестованного К. Н. Стрелкова, добиваясь от него «правдивых показаний о своем содействии в бегстве за границу изменнику Родины». Для расследования обстоятельства побега Г.С. Люшкова Ежов срочно направил в Хабаровск комиссию во главе со своим заместителем М. Фриновским.
Командование Квантунской армии предложило доставленному в Харбин Люшкову опубликовать открытое письмо о причинах своего бегства из СССР. Вскоре в эмигрантской прессе, наряду с заявлением и автобиографией Люшкова, были помещены его фотография в военной форме, фотокопий партийного билета, удостоверений личности и депутата Верховного Совета СССР, пропуски на XVII партсъезд.
Лояльно настроенные к СССР эмигранты в Маньчжурии говорили о Люшкове как о предателе, равного которому в СССР не было и нет...
Автору неизвестно, - какие оперативно-значимые документы унес Люшков в Маньчжурию и там передал японским властям. Но не вызывает никакого сомнения, что он по своему положению был хорошо знаком с составом Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, дислокацией ее частей и соединений; состоянием приграничных укрепрайонов, а также осведомлен о военно-экономическом потенциале советского Дальнего Востока, в том числе и оборонном строительстве в промышленности. Он наверняка знал взгляды, расчеты, планы военно-политического руководства страны на случай военного конфликта с Японией.
Недаром же в эмигрантской прессе позднее указывалось, что Люшков - большое-приобретение для этой страны, ибо он оказал японскому командованию значительную помощь в выявлении действительной мощи советских войск, расположенных на советско-маньчжурской границе, особенно что касалось их уязвимых сторон. И как бы в подтверждение сказанному журнал «Рубеж» в своем 34-м номере за 1938 год поместил фотографию Люшкова вместе с офицерами генерального штаба японской армии, которым он давал пояснения по карте Советского Союза, рассказывая о советских военных планах.
Люшков был весьма сведущ и в вопросах пограничной службы на Дальнем Востоке. Он наверняка раскрыл японцам систему советских постов в прикордоне, организацию их работы по сбору информации о Маньчжурии.
Конечно, не только за выдачу секретов государственной важности японские власти хорошо приняли Люшкова. И не только за то, что он публично разделял политику милитаристских кругов Японии в Азии и в отношении Советского Союза. Они были признательны ему за результаты его преступной деятельности в крае еще до побега, за то, что с его ведома были, например, до основания разгромлены и на значительное время прекратили свою деятельность армейские и территориальные разведотделы края, сотни опытнейших пограничников и контрразведчиков оказались за тюремными решетками...
На все на это японские спецслужбы не затратили ни одной иены, не потеряли ни одного человека.
Бегству Люшкова за рубежом сразу было придано чрезвычайно важное значение. В крупнейших японских газетах «Асахи», «Токио Ничи-Ничи» появились интервью Люшкова. В них, он представлялся как участник антисталинской организации, существовавшей в СССР, из которой, якобы почувствовав реальную опасность возможной репрессии за такую деятельность со стороны советских властей, бежал.
Но какой же из Люшкова «антисталинист», если сразу же по приезде в край он стал главным режиссером незаконных массовых арестов, грубейших извращений при ведении следствия, жестоких приговоров в отношении, как правило, мнимых противников сталинизма?..
Только на двух заседаниях зловещих «троек», состоявшихся в конце марта 1938 года, на которых председательствовал Люшков, он вместе, с прокурором Хитрово и секретарем крайкома Анисимовым вынес смертный приговор нескольким сотням человек.
Нет, с антисталинизмом у Люшкова ничего общего не имелось. По всей вероятности причина его бегства за кордон была совсем другая.
Напомним: Люшков прибыл в Хабаровск в конце июля 1937 года на должность начальника УНКВД по Дальневосточному краю - должность, еще фактически занятую Т.Д. Дерибасом. Но развязка тогда наступила быстро. Используя данные ему в Москве полномочия, Люшков вскоре арестовал Дерибаса как участника и руководящего деятеля якобы существовавшей на Дальнем Востоке правотроцкистской организации. Арестовал со всеми его заместителями почти весь руководящий состав управления пограничной службы.
Как бы ни были извращены у Люшкова понятия о порядочности, гуманности и справедливости, он все же не мог не понимать, что многие из этих людей страдают и гибнут безвинно. И уже тогда, из этой круговерти страшных событий нередко выхватывались самые активные исполнители этих черных дел, которым предъявлялись, не только стандартные обвинения в причастности к троцкизму, но и... в преднамеренном «избиении советско- партийных кадров», в необоснованных репрессиях невинных граждан.
Бывший сотрудник отделения охраны Управления НКВД края Н.С. Кардовский рассказывал автору этих строк, что оставшийся Хабаровске за уехавшего в командировку в Приморье Люшкова его заместитель Г.М. Осиннин - давний сослуживец комиссара и соавтор многих сфабрикованных следственных дел еще по Азово-Черноморскому краю, уведомил своего шефа, что в Хабаровск вскоре прибудет Т.Ф. Горбач - бывший начальник Новосибирского управления НКВД. На основании этой информации Люшков вполне мог предположить, что Горбач, вероятно располагает такими же полномочиями, с какими он сам приехал на Дальний Восток в прошлом году...
Готовился ли Люшков заранее к побегу? Это трудно с безусловной точностью установить. Во всяком случае никто из допрошенных в 1945 году свидетелей из числа сотрудников японских спецслужб, в разной мере сведущих о его судьбе, не указывал, что беглец из СССР принес с собою какие-либо важные оперативные документы, кроме своих личных... В этой связи вызывает сомнение достоверность утверждения Д. Стефанa, будто Люшков, готовясь к побегу, «берет ценные документы, включая заключительные показания Лапина».
Между тем уставлено, что из Москвы комкора Лапина доставили в хабаровскую тюрьму 2 сентября 1937 года, где он пробыл 19 дней и ни разу за этот период не допрашивался. 21 сентября 1937 года морально подавленный Альберт Янович покончил жизнь самоубийством в тюремной камере. Об этом однозначно заявил следователям бывший начальник тюрьмы В.П. Крумин во время расследования обстоятельств гибели комкора. Собственно, о каких государственных секретах мог тогда рассказывать Лапин, если в Москве его допрашивали... как участника правотроцкистского заговора?
И другое. Несмотря на предательство Люшкова, продолжала свою патриотическую деятельность в Японии разведгруппа легендарно «Рамзая». Не была поколеблена и уверенность японской разведки в преданности им агентов «Старика» и «Большого корреспондента» - ключевых фигур многолетней оперативной игры хабаровских чекистов с японцами «Маки Мираж», удачно «подставленных» японским спецслужбам в Маньчжурии в начале тридцатых годов...
Скорее всего, к бегству за кордон у Люшкова «были сборы не долги»...
В Токио он работал в гражданском учреждении «Това кенку дже», т.е. «Бюро по изучению Восточной Азии», которое находилось под руководством 2-го отдела генштаба. Люшков специализировался на изучении политико-экономических вопросов, касающихся Советского Союза.
На основании материалов обработки советской прессы и радиопередач из Светского Союза Маратов (под такой фамилией выступал Люшков) готовил обширные сводки об экономическом положении нашей страны, которые в руководящих военных кругах и спецслужбах ценились и учитывались японским генштабом при разработке наступательных операций против СССР.
Маратов выступал и как советник 2-го отдела штаба Квантунской армии. По просьбе ее командования Люшков иногда - и, конечно, инкогнито - появлялся в Маньчжурии, где в качестве советника участвовал в отработке планов японских разведывательных служб против СССР. С этой целью, в частности, в сентябре-октябре 1944 года он работал в Харбине, проживая в гостинице «Нью-Харбин» как японский служащий Като Тадаси.
19 сентября 1945 года бывший переводчик 2-го отдела штаба Квантунской армии Такахата Кунесига на допросе рассказал, что примерно в феврале-марте 1945 года начальник Харбинской ЯВМ генерал Дои представил генштабу через штаб Квантунской армии предложение о необходимости переброски Люшкова на постоянную работу в Маньчжурию. Однако 2-й отдел тогда не согласился с предложением Дои, опасаясь, что сам факт нахождения бывшего советского комиссара госбезопасности, например, в Харбине, может стать достоянием советской разведки с непредсказуемыми последствиями для самого Люшкова.
Однако в конце июля по указанию начальника 2-го отдела японского генштаба генерала Арисуэ Люшков был переведен в Дайренскую ЯВМ для работы в интересах Квантунской армии...
С вступлением советских войск в Маньчжурию, поиск Люшкова велся вразнобой органами армейской контрразведки, оперативными группами территориальных органов пограничных областных управлений. Но первые месяцы оказались безрезультатными. При разборке архивов штаба Квантунской армии был обнаружен альбом на десяти листах с фотографиями Люшкова, фотокопиями его личных документом.
Но указанию маршала Р.Я. Малиновского альбом передали в Управление контрразведки Забайкальского фронта. К тому времени здесь уже располагали переводом статьи японского иллюстрированного журнала «Мир» за август 1938 года, в которой излагались подробности бегства Люшкова через границу.
12 октября 1945 года начальник Управления контрразведки «Смерш» Забайкальского фронта генерал Вадис утвердил постановление о проведении розыскных мероприятий по делу Люшкова. Кроме группы сотрудников аппарата Управления в активный розыск организованно включились контрразведчики 1, 17, 36, 6-й танковой армии и оперативных групп. Розыскные мероприятия проводились практически по всей Маньчжурии - от Хайлара до Порт-Артура. Вскоре начали проявляться следы Люшкова в Маньчжурии после его возвращения из Токио. А потом пошли конкретные свидетельские показания, официальные документы...
Допрошенный 25 ноября 1945 года Такеока Ютака показал, что в связи с самовольным возвращением Люшкова в Дайрен 15 августа он, Ютака, посетил начальника штаба обороны Квантунского полуострова генерал-лейтенанта Янагита Гендзо с тем, чтобы решить, как поступить с Люшковым.
В состоявшемся разговоре Такеока назвал генералу четыре варианта: учитывая заслуга Люшкова перед Японией, дать ему возможность бежать из Маньчжурии; в случае требования Советского Союза - выдать; бросить его на произвол судьбы. И как крайность - убить или отравить Люшкова.
Решение Янагиты, как старшего для Такеоки начальника, было однозначным: если Люшков откажется от самоубийства, необходимо быстро и решительно ликвидировать его.
Увлеченный подготовкой побега верной служки японцев - атамана Семенова из Маньчжурии (от которого Семенов отказался), Такеока занялся судьбой Люшкова только через четыре дня после визита к Янагите.
19 августа в девять вечера Такеока вместе с сотрудником миссии Ивамото навестил Люшкова в гостинице «Ямато» и предложил ему зайти в миссию для переговоров по его делу.
Вот как события развивались дальше.
«...Придя втроем в военную миссию, в мой кабинет, который находился на втором этаже, - давал тогда же показания Такеока, - мы около двух часов вели разговор о том, как поступить с ним в связи с тем, что части Красной Армии скоро могут быть в Дайрене... Я имел намерение отравить Люшкова в кабинете, для чего имел при себе в боковом кармане брюк приготовленные в маленьком флакончике 5 граммов цианистого калия в кристаллах...
В процессе беседы я предложил ему чай в стакане, рассчитывая незаметно положить в него яд... Однако Люшков пить чай отказался, заявив, что у него болит желудок... Я стал вести разговор о том, чтобы он покончил самоубийством, указав на безвыходность создавшегося положения. Но Люшков отказался от самоубийства и опять настоятельно требовал создать ему условия для побега... Согласившись для видимости, что не возражаю против этого, я предложил пойти вместо с ним в порт, чтобы якобы подыскать подходящее судно, на котором он мог бы уплыть в Китай.
Спустившись со второго этажа, на ступеньках к выходу во двор я быстро зашел вперед и внезапно из имеющегося у меня браунинга выстрелил ему в левую сторону груди. Он упал.
Это было примерно в 11 часов 30 минут вечера...».
О последующих событиях того же вечера давал показания допрошенный 2 декабря 1945 года начальник разведывательного отделения этой миссии Аримица Кадзуо.
«...Примерно в 11.00 вечера во дворе миссии раздался выстрел... Выбежав во двор, я увидел около парадною выхода лежавшего на земле человека в штатском, рядом с которым стояли Такеока и Ивамото...
Поздней ночью Такеока собрал всех сотрудников миссии и сообщил, что по приказу генерала Янагита в миссии убит важный преступник, а сам этот факт является государственной тайной...».
Той же ночью, прибыв на квартиру Янагиты, Такеока доложил ему о расстреле Люшкова и предложил труп кремировать как японского военнослужащего Ямогучи, покончившего жизнь самоубийством, оформив все необходимые для этого документы от имени местного военного госпиталя.
Янагита согласился с этим предложением и тут же в присутствии Такеоки по телефону дал необходимые указания начальнику госпиталя полковнику Иосимура Фумио.
Последний документ на Люшкова хранившийся в делах Дайренского крематория, свидетельствовал по пунктам:
- Причина смерти - смертельное ранение из револьвера в область сердца.
- Кто проводит кремацию - начальник отряда 15518 Иосимура Фумио.
- Умерший - Ямогучи Тосикадзу.
- Класс кремации - 2 класс, как военнослужащий, бесплатно.
- Дата кремации - 20 августа 1945 г.
В тот же день урна с прахом Люшкова - Маратова - Ката-Ямогучи была доставлена в миссию, откуда она по распоряжению Такеоки отправлена в буддийский храм...
Так бесславно закончился путь не только одной из зловещих фигуp сталинского беззакония на Дальнем Востоке в предвоенные годы, но и обыкновенного предателя Родины.
Н. Чумаков.
«Гипотеза», №1, декабрь, 1990 г.
* * *
Донос на Дерибаса
 |
| Терентий Дерибас (1883-1938) |
| |
«Мне приходилось, - писал автор, - долго работать в аппарате ВЧК-ОГПУ центральных губерний, но я никогда не видел такого разложения этого аппарата, как это имеет место в ПП ОГПУ ДВК...
Прискорбнее всего то, что головка этого аппарата разложилась, отсюда разложение просочилось и просачивается до «низов», и некому бороться...
Дерибас - отъявленный пьяница, циник и развратник, инициатор и вдохновитель всяких банкетов (чаще у себя). Занимает целый особняк. Семья из двоих - он и недавно приобретенная жена из бывших сотрудниц. Контрабандными товарами Дерибас обеспечен на несколько десятков лет... Имеет квартиру в Москве.
Западный (тогдашний - заместитель Дерибаса. - Ред.) - бывший заправила на Украине, где широко прослыл своими любовными похождениями. Участник всех пьянок и разврата. Один из главных контрабандистов. В Киеве имеет квартиру.
Полозов - друг и приятель Дерибаса, отъявленный подлиза и подхалим. Друг Дерибаса по Москве и Казахстану...
Слонимский - бывший дьякон... Этот тип тоже в первую голову ставит перед собой дело материального обеспечения. Тащит себе все. До милиции работал в Дальлаге и там неограниченно тащил».
Получатели анонимки недолго думали над тем, как с ней поступить. И хотя в письме не содержалось какой-либо конкретной информации кроме того, что Дерибас с женой вдвоем занимают целый особняк, а в Москве имеют квартиру, уже в августе оно было переправлено в Москву - Сталину и Председателю ЦКК ВКП(б) Рудзутаку. В сопроводиловке к анонимке говорилось:
«Мы полагаем, что ряд моментов изложен в письме тенденциозно, но в письме в общем правильно отражено неблагополучие у ряда работников ПП ОПТУ по части быта и связи с заграницей... При этом нельзя умалчивать, что Дерибас неправильно и до болезни нервно реагирует на любые указания крайкома на те или иные неправильности работников ПП ОГПУ, всегда принимает это на свой счет».
Эта последняя процитированная нами фраза наводит на мысль об истинных намерениях, двигавших Бергавиновым и Копьевым. Пожалуй, не столько моральный облик чекистов беспокоил их, как то, что Дерибас «неправильно и до болезни нервно реагирует на любые указания крайкома». Вот что могло заставить воспользоваться анонимкой (что, впрочем, в ту пору было делом довольно обычным). Шла борьба за реальную власть.
А как же пьянство? Процветало, оно в чекистских рядах на Дальнем Востоке или являлось досужей фантазией анонимщика? На этот вопрос в какой-то степени отвечает еще один не публиковавшийся ранее документ - «товарищеское письмо» Дерибаса к двадцати руководящим работникам-чекистам. Написано оно почти год спустя, очевидно, после полученных от Москвы нагоняев. Приводим его в сокращении, без правки.
«Дорогие товарищи! Обратиться к вам с этим необычным письмом побуждает меня не какое-нибудь ханжество... Вы знаете, что я никогда ханжой не был. Ни в чем подобном вы меня не упрекнете, как не упрекнете в отсутствии систематической, подчас нестойкой борьбы с излишеством, с тем, что принято в общежитии называть пьянством, развратом и его последствием...
О ДВК вообще многие не прочь посудачить, как о крае пьющем, почему же ГПУ должно быть исключением?..
Наша обстановка, вернее обстановка Союза на Дальневосточном участке, такова, что самый мельчайший пустяк, самая малая вольность даже небольшого человека... может грозить неисчислимыми неприятностями. Прямо скажу, обстановка чрезвычайная. И требует она даже, в мелочах, в личном поведении, в быту каждого, кому власть дана, - чрезвычайного же и подпоясывания...
Служба и быт для чекистов - малоразделимая штука, а для дальневосточников в сегодняшней обстановке, очевидно, нужно максимально стереть грань между ними.
Нужен прямой, жесткий, ничем не прикрытый поход против личных излишеств. Нужно всем, кто не болен (может, найдутся!), просто и абсолютно отказаться от некоторого вида, не скажем слабостей, но забав. Нужно объявить, как бы это несуразно ни показалось, себя лично трезвенником и потянуть за собой всех, кто в силах себя взять в руки...
По моему глубокому убеждению остаток 1933 года и весь 1934 год будет самым тяжелым временем тягостного ожидания конфликта на ДВК. Этот отрезок времени в значительной мере может определить соотношение сил, а главное - готовности. Этот отрезок времени от нас, чекистов, потребует беспощадных предконфликтных погромов всей сети противника, такого морального и физического напряжения, что всякие даже пустяковые излишества могут оказаться по последствиям тяжелыми и для нас лично, и для дела.
...Я уже не говорю о сложном переплетении в деревне, где согласно решений центра, мы должны повести ожесточенную борьбу за достойное место революционной законности, попавшей, благодаря ряду головотяпств, в том числе наших работников, на далекие задворки, наряду с не менее жестокой расправой над всем охвостьем контрреволюции, которой не так бедна сегодня наша деревня. Там все в счет ставится. И начальник райотделения, от которого однажды запахло перегаром, репутацию законника не заслужит, как бы ой безупречен ни был во всех прочих отношениях...
Я хочу быть спокойным за то, что смогу сказать всюду, где требуется: чекистские аппараты Дальнего Востока, их руководство в первую голову, трезво и ясно понимают обстановку сегодняшнего дня, имеют достаточно воли, нервы их достаточно крепки, чтобы в тяжкие времена наотрез и начисто отказаться от маленьких житейских утех, которые могут прямо или косвенно принести какой-то вред делу революции.
...Я не хочу, чтобы это письмо служило как бы оправдательным документом нашей непримиримости к «скатившимся». Вообще я себе мыслю не сенсациями заниматься, а чтобы втихую каждый из нас в одно прекрасное время оказался бы абсолютно непьющим...
Кое-кто добродушно, кое-кто озлобленно позубоскалит. Это неважно, привыкнут. Пусть лучше поболтают пару-другую месяцев, что, мол, чекисты Дальнего Востока организовали монастырь, чем теперь болтают, что открыли шинок, А то и еще что-нибудь хуже...
10 сен. 1933 г., г. Хабаровск».
