«...Россия кочевала. Кто видел эти караваны беженцев, никогда их не забудет. Люди молча уходили на восток. Шли украинские крестьяне, шли старые евреи из Белоруссии... Уходили за Волгу вагоны с машинами. Переезжали заводы. Переезжали города. Сложные станки оказывались в степи среди снега. Камерный театр, один из самых изысканных театров мира, ставил спектакли в пустыне возле Аральского моря. Учёные дописывали книги в теплушках. Киевляне распылились среди сёл Средней Азии. Башкирия приютила школы Одессы».

 

Так изображены лето - осень 1941-го «снайпером пера» Ильёй Эренбургом. Перед вами крохотный отрывок из его цикла, создававшегося в течение всех военных лет, однако не для «Красной звезды», где наряду с «Правдой» он сотрудничал, и не для внутренней печати вообще.

 

Посредством Совинформбюро эта хроника передавалась в английские, французские, американские газеты как укор-обращение к тем, кто, выжидая, оттягивал открытие второго фронта. У нас эти строки увидели свет с четверть (теперь уже около половины) века назад; и знай о них стареющий Михаил Иванович - подтвердил бы, что всё так и было, как описывал маститый публицист. Уж кто-кто, а Михаил Иванович-то помнит. То есть помнил. До конца дней своих. Сам хлебнул тогда вволюшку.

 

Впрочем, по отчеству его ещё не величали. Призванный в армию в сороковом, к лету следующего года Михаил Шаповалов, выпускник школы младших командиров (ШМК), прибыл с Волги в расположение 120-го отдельного батальона связи 353-й стрелковой дивизии. Не прошло и полмесяца, дивизию перевели под Гомель. До него километров двести, и на таком расстоянии не почудились же красноармейцам как-то на рассвете отзвуки первых бомбовых ударов в направлении старинного белорусского города. Что это, братцы? Что угодно, только не игры-учения.

 

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа

Киев бомбили. Нам объявили,

Что началася война.

 

С детства переняло от отцов-фронтовиков и до сих пор не забывает эту песню моё, народившееся уже после Победы поколение. В ней умалчивается, что бомбёжке подвергся не один Киев - «мать городов русских», но вся, от Балтийского моря до Чёрного, западная часть границы. И что о начале войны объявлено было не сразу. Ибо как раз на внезапность рассчитывал враг. Расчёт удался.

 

Не успев подняться с прифронтовых аэродромов, многие эскадрильи советских истребителей ещё в то роковое утро превратились в мешанину из металлолома и останков человеческих тел. Вот тебе и «не смеют крылья чёрные...»

 

Какое значение для успеха наземных войск имеет бомбардировочная авиация, показал пресловутый блицкриг в Европе. Выявил он также роль, которую генеральный штаб рейхсвера, армии нацистов, отводил танковым и моторизованным частям. Сведения об операциях, осуществлённых потенциальным противником с осени тридцать девятого, изучались в нашей стране; благодаря им просматривалась характерная тактика гитлеровцев: собирают силы в кулак, наносят удар, идут в наступление высокими темпами. Почему же анализ информации об очевидном остался втуне?

 

С годами по-военному чётко ответит на это в своей, посмертной уже, книге «Солдатский долг» маршал К.К. Рокоссовский: «В конце тридцатых годов были допущены серьёзные промахи. Пострадали и наши военные кадры, что не могло не отразиться на организации и подготовке войск».

 

«И тут - война, - как бы дополняет горестно признание полководца белорусский прозаик Василь Быков. - Сколько мы к ней ни готовились, как ни укрепляли оборону, сколько ни читали и ни думали о ней, а обрушилась она нежданно-негаданно, как гром среди ясного неба».

 

...Лишь на второй день 353-я стрелковая двинулась вперёд.

 

Отделение связи при дивизионном штабе действовало под начальством Шаповалова.

 

Происходящее вокруг виделось ему чуточку яснее, нежели бойцам и комсоставу, отшагавшим колонной добрые сорок километров, пока на какой-то попутной станции не поступил приказ грузиться в эшелоны.

 

Происходило же нечто странное. Неизвестно, во-первых, куда словно слепец без поводыря тащится поезд, отчего столь часто останавливается, долго-долго стоит. Затем, трое совсем уж бесконечных суток спустя, повернули обратно. Знатоки тех мест мигом сориентировались: «К Орше или, не дай Бог, Смоленску везут. В тыл! Драпаем, значит?» Пришлось и там отбивать налёт за налётом бомбовозов со свастикой. Там же, под Оршей, увидели беженцев...

 

Начало июля. С пакетом штабных документов старший сержант Шаповалов пробирается в Москву. Такое вот ему дано особое задание... Да, Россия - кочует, влекомая небывалым доселе ураганом войны.

 

 

В то время как Михаил, паренёк из рабочих, в саратовской ШМК на связиста готовился, в так называемом вооружённом конфликте с финнами сложил голову Дмитрий Емельянов - супруг Маши Потапёнок, ещё одного значительного лица в этом документальном рассказе. И поскольку ей, дочери простых крестьян, вскоре тоже суждено стать в своём роде связисткой, то можно предположить, что встреча Шаповалова с нею прямо на роду ему написана. На этом покамест и расстанемся мы с Михаилом.

 

А Маша к той поре наставляла на путь истины ребятишек в местечке Брагин. Овдовев, посокрушавшись, ища утешения, перебралась она под родительский кров, что в селе Козлы, и продолжала учительствовать, и даже возглавила начальную школу. Горе горем, а жизнь для солдатки только начиналась.

 

Мужа нет, но есть сынишка, её с Митей кровь и плоть. Не за горами день, когда быть и ему первоклассником. Он привыкнет вне дома звать её Марией Александровной, и она ему, как и сверстникам его, таким же несмышлёнышам, преподаст азы письма да счёта. При помощи книг на родном языке (до революции таких практически не издавали) расскажет, каково было белорусам прежде и как ныне живётся.

 

Не беда, что дорога к настоящему зажитку-достатку не пройдена, зато появилась у простолюдинов надежда на лучшее. Втолкует она это школярам и обязательно прочтёт что-нибудь задушевное. Из Якуба Коласа, допустим:

 

Новой доли восходит заря,

Будешь жить ты без панской опеки:

Отошла, отцвела их пора,

И панам не вернуться вовеки.

 

Увы, читать пришлось иное. И не в школе. И не детям. В июле сорок первого, недели через полторы после падения Минска, оккупанты вступили в Козлы. Разгульно вступили. По-пански.

* * *

 

Как враг раздвигал для себя «жизненное пространство» на её родной земле, следовало бы мне, честно говоря, повыспрашивать непосредственно у Марии Александровны - одного из немногих кумиров моего детства, любимой учительницы моей сестры.

 

Познакомить с этой необыкновенной женщиной вас и, конечно, самому узнать её получше давненько хотел, да всё не сбывалось. Всякому колосу надо созреть. Когда же юношеское намерение разрослось до потребности, заслонившей остальные планы, я с чувством едкой досады и неуместного раскаяния услышал: четвёртый год как скончалась моя героиня. Опоздал...

 

По счастью, в одном из рабочих блокнотов своих нахожу сделанную некогда в ивановском сельце Черкасовка запись беседы с пожилою соотечественницей и почти ровесницей Марии Александровны. Это Галина Фёдоровна Климович, в девичестве Комяк. До переселения в наши края проживала она подле Слуцка, в Живоглодовичах.

 

Ещё в тридцать девятом оттуда, из вчерашней Западной Белоруссии, выдворили польских панов. Их сменили Советы. Коренное население - в тревоге: «Что за советы? С рожками, что ли?» (Бесовскими рожками ксёндз их пугал.) Пригляделись: люди как люди. По их примеру организовали коммуну, поделили бывшее панское добро и зажили с восточными братьями-славянами пусть голодновато, но свободно.

 

Вдруг откуда ни возьмись явились немцы. И давай свой, «новый порядок» заводить. Перво-наперво скот коммунарский раздали состоятельным хозяевам. Вместо объединённых хозяйств опять возникли частные имения, будто при царе либо шляхтичах. Опирались пришельцы во всём на изменников. Собственными руками непокорных не вешали, полицайской сволочи перепоручали. Только и в полиции служили разные люди. Кое-кто в неё устраивался с тайной целью - в доверье к «фрицам» влезши, своим помогать.

 

Случалось, напечёт мать хлеба, а в нём - коробочки с порохом, или патроны, или бинты, у немцев добытые. Девчата с теми караваями в лес бредут. Якобы по делам семейным. Как-то летом на засаду напоролись вшестером. Их - в «холодную»; бьют-пытают каждый день; продержали под замком несколько месяцев. Трёх подружек Галкиных расстреляли, а с двумя другими она по-прежнему твердит на допросах: запасали дрова, и всё. Где? Там-то и там-то. Проверят - вроде, сходится. Отпустили. Повезло.

 

Но в деревне Лявона (Леонида), будущего мужа Галины, казнили мерзавцы пятнадцать семей. И в самих Живоглодовичах человек сто мирных жителей сгубили. Да не просто вешали - на крючья, под скулы, чтобы дольше мучиться несчастным. Или отведут целую семью на свалку и прикончат на глазах у всей деревни, согнанной туда же для острастки. Детей - малышню!!! - на штакетник насаживали. Тринадцатилетний Галин братишка увезён был в Германию. (После её раздела союзниками очутился в американской оккупационной зоне и родным о себе, уже взрослом человеке, напомнил весточкой из Канады.) А скольких ещё в рабство уволокли! Где они, соколики, что с ними? Ой, лишенько-лихо!..

 

«Гитлеризм объявляет славян самой низшей из рас, «переходной ступенью от человека к животному», - писал первой военной осенью Александр Фадеев. - По «теориям» германских наци, «славянская человеческая масса, как расовый отброс, недостойна владеть своими землями, они должны отойти в руки германских господ, а славяне - собственники земель - превратиться в безземельных пролетариев». Таким образом, речь идёт о захвате исконных славянских земель, о передаче их в собственность немецких помещиков, в руки итальянской знати и венгерских магнатов и о превращении славян в вечных рабов».

 

Но «борьба разгорается... - ободрял соплеменников завтрашний автор «Молодой гвардии», всемирно известного романа о подпольщиках, а в прошлом и сам подпольщик. - В захваченных врагом районах Советской Украины и Белоруссии идёт сейчас беспощадная народная война».

* * *

 

С воцарением «нового порядка» стала и для семьи Потапёнков наиглавнейшим семейным делом поддержка общенародного сопротивления захватчикам. Так и повелось тут: Вера Моисеевна, мама, коров подоит, Маша соберёт по селу продукты, кто сколько выделит, и всё это через мало кому ведомые кордоны поступает в лесную глушь. Вдобавок - новости: они ценились не дешевле хлеба.

 

Старший брат Анатолий по требованию немцев сдал им неисправное, а может и нарочно испорченное, домашнее радио. Годный же, детекторный, запасной приёмник хлопец подальше припрятал. В условный час они с Машей, припадая попеременно к наушникам, с бледнющими от чрезмерного напряжения нервов лицами, ловят Москву и размножают сводки с действующих фронтов. За сводками - агитационные листовки с воззваниями к населению. За листовками - разведывательные данные для обитателей леса о сосредоточении и передислокациях живой силы и техники в стане противника.

 

Не счесть дорог и троп, исхоженных, изъезженных, исползанных в те дни и годы молодой учительницей, наречённой при появлении на свет именем Богородицы. Как искусно прикидывалась она деревенской простушкой-побирушкой! Сколько опасностей превозмогла!

 

Потом частенько вспоминалось ей, как однажды зимой проводила беседу в Адамовке, в неказистой, холодной крестьянской хибаре. Говорила о причинах задержки с открытием союзнического фронта. Адамовцы, почтительно выслушав, притомили вопросами. Всё чин чином. Но что это? В избушку влетает её провожатый Федя Пинчук; он снаружи, в охранении, стоял. «Маруха, немцы!» Слушателей точно ветром сдуло. Агитаторы - к саням. Лошади ринулись, пули свистят над головами, сердчишко вот-вот из груди выскочит. Маша присела с вожжами в руках, Пинчук же - он у пулемёта залёг и, нажимая на гашетку, сдабривая огонь понятными без перевода возгласами-«пожеланиями», одного за другим, а где так и двух подряд, отправил на вечный покой всех преследователей. Чуть было и сам не отправился туда же.

 

Незадолго до конца войны Фёдор погибнет, но всё больше у семейства Потапёнков таких беззаветных товарищей. Мнимых приятелей тоже достаточно. Некто К., односельчанка, донесла на «учительшу»...

 

Борисовская тюрьма. Гитлеровцам явно известно, кто угодил к ним в лапы. Не просто «симпатик» (так прозвали в Белоруссии сочувствующих народно-освободительной борьбе.) Нет, они уверены: это разведчица, связная отряда, чьё наименование - «За победу» - здесь, в тюрьме, также отнюдь не секрет. Многое известно заплечных дел мастерам. Многое, да не всё. Потому с ней до сих пор церемонятся. Потому и в этот город её увезли, не поставив сразу к стенке. И заложников, да ещё каких заложников, прихватили. Чтобы дознаться до главного.

 

«Где сейчас партизаны? Кто из вашего села, кроме тебя, у них подручным?» В ответ она вызывающе молчала. Не выдержав лишь на минуту, когда в камеру вошёл полицай-новичок. Был он примерно её возраста. Глаза молодых людей встретились. Не то он оглядел её как-то сострадательно, участливо, не то ей в его лице-фигуре приоткрылось что-то невыразимо знакомое, вовсе не враждебное притом, но Маша в приливе обиды и гнева пальнула словами: «Кто ты? Чего уставился? Тебе ль, гадёнышу, меня жалеть?!»

 

«Дзякуем (благодарю, спасибо), - с язвительной учтивостью кивнул вошедший. - Тоже мне важная птаха. Учителка, а лаетесь хлеще кухарки. Хай цябе пранцы! (Труднопереводимое ругательство у белорусов, с оттенком добродушия. - А.Т.) Не помните разве, что не обо всём вслух думают, в песнях и то половину поют? Ладно, вставайте, вас пан следователь кличут. Вставайте, вставайте, успеете ещё належаться. Да не бойтесь вы, скоро мучить не будут. Ни вас, ни мальца-огольца, ни ту, третью. Никого. Скоро отмучитесь, вот увидите».

 

Будь, Марийка, начеку! Тут загадка на загадке. Ну и тип этот чужак. Не пинает, не орёт, не даёт воли рукам, в отличие от большинства из этой своры, однако до самой души дотянулся. Не провокатор ли очередной? От кого он знает про «мальцов» - её сынишку и сестрёнку, заодно с нею, неудачницей, взятых в Борисов заложниками? Или как понимать это «скоро отмучаетесь»? Не полицейским такое решать, есть у них и повыше начальство. А о чём и с какой стати она молчать должна?

 

Молчи не молчи, живой отсюда не вырваться. В отряде себе не хуже неё связную подыщут, а её постепенно забудут. Ничего сверхъестественного. Она всего-навсего малая часть великого общего дела. На смену ей поднимутся другие, после тех, если надо, ещё и ещё кто-то. Иначе невозможно победить. Но - уцелеют ли дети? Вот что для неё страшнее любых издевательств. Негоже ведь старшим переживать младших.

 

«Когда наши вошли в Борисов, они увидели гору обугленных трупов, - свидетельствует всё тот же вездесущий Илья Эренбург, «снайпер пера». - Это было в лагере СД. Там фашисты держали полторы тысячи жителей - мужчин и женщин, стариков и детей... Палачи сожгли обречённых. Часть они погнали к Березине, на баржу, и баржу, облив бензином, подожгли: преступники ещё развлекались накануне своей гибели. Чудом спасся инвалид с деревяшкой вместо ноги Василий Везелев: он выкарабкался из-под трупов. Он рассказал проходящим бойцам о трагедии Борисова».

 

Такова же была бы, вероятно, и участь разведчицы с её сыном и младшей сестрой, попади они в борисовскую тюрьму годами двумя - двумя с половиной позже. А пока что каждый день ждёт Маша казни. Изнемогая от побоев, но продолжая молчать и тем самым спасая не только детишек - целый отряд партизан. Так неужели и там, в лесах, не найдётся смельчаков, готовых прийти на выручку к этой маленькой женщине с большим мужественным сердцем?

 

 

В отряде «За победу» - пополнение. Человек двадцать разом привёл сюда неопределённого возраста бородатый мужик, чья внешность заставила встрепенуться даже опытных часовых на постах-невидимках: удалец был с головы до пят одет во вражескую форму. Накормив, обогрев, разместив, прибывших оставили в покое. Дескать, в штабе разберутся и без нас. Люди-то из-за кордона.

 

...Закордонные тем дольше живут, чем меньше ротозеев типа вас, братва, их видит и чем реже о них разглагольствует. Невзнузданный язык опаснее обреза. Хочешь знать, почему? Тогда слушай, не перебивай. Сегодня сидишь ты вот здесь, у костерка, сопливо растворяешь душу, истаиваешь ею до самого донышка перед кем-то понимающим тебя с полуслова. А завтра по эту же твою душу, и не только по твою, он или она в сопровождении эсэсовцев пожалует, и уж они-то из всех вас душу - как грушу... Короче, заруби себе на носу: никто из орлов-партизан - да, никто и никогда - не спрашивает всерьёз, кто ты, откуда, что у тебя в прошлом и, тем более, как имя твоё настоящее.

 

Так, грубовато, не без ввёртывания речевых оборотов полупечатного свойства, но образно и доходчиво, просвещал отрядную молодь помощник командира диверсионной группы Василий Трубников, когда к ним на огонёк неожиданно заглянул его прямой начальник. Парень среднего роста, с пышной русой шевелюрой, чуть вздёрнутым носом и лукавой улыбкой. Приблизился он бесшумно и никем, кроме Василия, не был замечен. В тон ему Трубников так же внезапно прервал свою «лекцию», подтянул прислонённую до этого к сосновому стволу гитару и, с пересмешнически страдальческим выражением лица потрень-бренькав по струнам, зачастил негромко:

 

Как Лявон да Лявониху любил,

Он Лявонихе ботиночки купил.

 

Молодёжь оторопела. Растерянность вскоре сменилась улыбками и, кое у кого, желанием поддержать бедового минёра.

 

А ботиночки фасонистые, -

скоморошничал Трубников. Ребятня, однако, сдерживалась в знак уважения к субординации, да и конспирации. Хотя некоторых уже распирало.

 

Как обует их Лявониха-краса

Да запляшет, - ей же богу, чудеса...

Ух, ах! Веселится душа.

Ух, ах! Наша жизнь хороша.

 

То было славное детище Пущи - песня партизан, вошедшая в белорусский эпос. Дальше в ней повествуется, как... Но разве можно - и, подумайте, зачем - пересказывать это? Ведь песен в прозе не бывает. Песни - для того, чтобы их исполнять или слушать. Бойцы в основном и слушали, став затем один за другим подхватывать негромко же:

 

Вдруг враг. Загремела война.

Обагрилась красной кровью страна...

Где же ты, моя Лявониха, теперь?

Не замучил ли тебя поганый зверь?

А Лявониха с Лявоном в лесу,

А Лявониха остригла косу.

Каблуками не притопывает,

Врагов пулями прихлопывает...

 

«Вы случайно не из хора Коминтерна? Пожалуйста, потише, не то всех немцев распугаете, не с кем будет воевать». Скороговоркой выдав этот «номер», человек, появившийся тут к началу пения, громко прыснул. На поляне вздрогнули опять, лишь теперь обнаруживая его близкое присутствие; оглянулись; вокруг костра прошелестело по цепочке учтиво: «Шаповалов. Подрывник наш главный». Бросились было приветствовать стоя. Тот махнул рукой: «Отдыхайте, хлопчики, настоитесь ещё». Снова хохотнул: «И ты хорош, Василь-музыка! (Последнее слово произнёс он с нажимом на средний слог, чем вызвал признательные кивки со стороны белорусов.) Кто же такие вещи на гитаре наяривает? Н-да-а, вам балалайку бы, ребятки, да где ж её взять».

 

Сказал и ушёл. Обсуждение вчерашнего события, то есть привода большой группы незнакомцев бородатым «полицаем», продолжалось уже с учётом только что усвоенного инструктажа, однако сам Василий надолго примолк. Загрустил шаповаловский помощник. Пригорюнился. Импровизированную художественную самодеятельность он развёл сейчас единственно ради командира, только вряд ли был им понят. Невесть что с ним творится в последние месяцы. Да, не клеится, причём не клеится крупно. Что? Поди пойми-ка, если он замкнулся, не подпускает никого, даже его, Василия. У всех на виду ещё хорохорится, а так...

 

Из воспоминаний Василия Тимофеевича Трубникова: «В партизанском отряде был у меня преданный, закадычный друг - Миша Шаповалов. Скромный, застенчивый, но необыкновенно живой, человечный. Сколько боёв мы провели с ним бок о бок! Боёв беспощадных, жестоких. И всегда он выступал, как богатырь. Это он в минуты смертельной опасности дважды заслонял меня собой, едва не поплатившись жизнью собственной. Но вот с некоторых пор перестал я узнавать своего друга. Куда девались шутки, смех? Неизменно подтянутый, молодцеватый, весёлого нрава, он был нашим общим любимцем. Как вдруг сделался ещё более застенчив, временами угрюм. Ходит, бывало, как в воду опущенный. Такая перемена на войне особенно настораживает. Сразу я не мог понять, в чём дело».

 

Не сумел понять и запереживал за дружка. Ещё бы! Не время партизанам хандрить, ох, не время. Шёл второй год войны, и не виделось в ней перелома.

 

 

Значительную часть оккупированной территории гитлеровцы включили в «зону армейского тыла», где власть целиком принадлежала их военному командованию (наймитам уже не доверяли), а газета «Берлинер берзенцейтунг» летом 1942-го кичливо заявляла, будто «белорусы не проявили никаких государственных способностей, которые могли бы противостоять воле завоевателей. Они лишены твёрдости, честолюбия и энергии, всегда были пассивными объектами в борьбе окружающих великих народов». Низкосортные бредни такого рода предназначались, конечно, для весьма специфичной читательской публики, обескураженной провалом идеи «молниеносной войны» с большевиками, но далёкой от знания подлинной обстановки на «восточном фронте».

 

Куда ближе к истине сообщение полиции безопасности и СД, относящееся к той же поре и попавшее впоследствии в архив Института партии при ЦК КПБ. В этом документе отмечалось, что «сильные партизанские группы действуют в районах Березино, Бобруйска, Почепа, Ширгатино, Гомеля, Витебска, Лепеля и Суража. Их вооружение состоит почти исключительно из тяжёлого пехотного оружия и лёгких орудий. Эти партизанские группы развили большую активность. Взрывы на железнодорожных линиях, обстрел транспортных колонн происходят почти ежедневно. В отдельных деревнях в день 1 мая были вывешены красные флаги и справлялся праздник. В некоторых местах партизаны через улицы развесили красные лозунги с антигерманским содержанием».

 

И газеты, и секретные депеши наподобие вышеупомянутых, и личная переписка вражеских солдат и офицеров попадают в руки Михаила с его товарищами нередко, но им некогда искать переводчика, вообще неохота вникать-окунаться в ложь или, наоборот, откровения «фрицев».

 

Пусть над этими бумажонками корпят политработники, агитаторы, военные корреспонденты, наконец.

 

У комсомольской же диверсионной группы свои задачи, свой круг интересов. Её дело - минировать неприятельские укрепления с таким расчётом, чтобы гамбургские, берлинские, варшавские вагоны в результате взрывов уже бесполезно было ремонтировать. Чтобы ни груз, ни пассажиры поездов не попали в пункты назначения. Чтобы движение по магистрали постоянно стопорилось.

 

Чтобы моральный дух в окрестных сёлах, местечках, городках неуклонно поднимался при виде зарева в полнеба и под истошные крики выведенных из строя захватчиков. Чтобы число их убитых и раненых, контуженных, насмерть запуганных росло и росло без предела... После самой, быть может, удачной такой вылазки несколько дней подряд немцы возили трупы и, - как подсчитали местные жители, рассказавшие об этом партизанам, - похоронили больше пятисот своих людей. Точнее, нелюдей.

 

Предпринимались шаповаловцами и другие дела-операции. Вот отрывок из воспоминаний самого Михаила Ивановича: «Моя группа дважды находила и вырубала подземный бронированный кабель, соединяющий ставку Гитлера с фронтом. Это была очень опасная работа, потому что кабель пролегал вдоль оживлённого шоссе Варшава - Минск - Москва. Требовалось не только повредить связь, но успеть замаскировать место разрыва, чтобы его потом как можно дольше не могли найти. А в доказательство выполнения задания мы оба раза приносили в отряд куски вырубленного кабеля».

 

Деликатная это штука - доказательства. Касательно Шаповалова они поступали даже от... противника. И подчас довольно своеобразным путём.

 

Неоднократно в разные годы по-звериному цепко блокировалась бригада имени Кирова, в составе которой находился отряд «За победу». В сорок четвёртом для решающего сражения с ней немцы перебросили сюда несколько дивизий. По словам Трубникова, в мае началась одна из жесточайших блокад партизанских соединений. По иным источникам, через каждые триста метров на той стороне стояло артиллерийское орудие, с интервалом в полкилометра - пулемёт; авиабомбы ложились кучно; местность, не обстреливаемую сверху, бороздили танки.

 

Запас продовольствия у народных мстителей кончился, питались дарами весеннего леса, ещё столь скупыми, что на «десерт» отрядные стряпухи волей-неволей подавали павших лошадей.

 

Держались до последнего (план грандиозной операции «Багратион» по освобождению советской Белоруссии объединёнными силами четырёх фронтов Красной Армии лишь дорабатывался в Москве) и горько посмеивались над призывами из фашистских громкоговорителей: «Маньки, Ваньки! Сдавайтесь! Мы даруем вам жизнь. У нас в плену ваш командир Гамза, начальник штаба Подобаев, начальник разведки Шаповалов. Все помылись в бане, накормлены. Шаповалов ранен, ему оказан хороший уход. А вы - голодные, грязные, вшивые...» Плюс прочая мура.

 

Да, чистотой осаждённые не блещут, к тому же промокли до ниточки, продрогли до костей, того и гляди подхватят лихорадку. Да, вместо того чтобы рвать заячью капусту, давиться клюквой, набившими оскомину уже на все оставшиеся годы или дни, хорошо бы сейчас наведаться в магазин (так назывались в Белоруссии амбары для засыпки общественного зерна), ещё бы лучше - на кирмаш (ярмарку) смотаться. Да, есть кой у кого и «форма двадцать».

 

И Шаповалову не так давно действительно доверили возглавить отрядную разведку. Но!.. Всё, казалось бы, знает коварный враг. Не знает только, что такое партизанская дружба. Вот он, Мишка-братишка, чью голову года полтора назад каратели во всеуслышание оценили в десять тысяч марок, однако ж каина, который продал бы его, не нашли, как ни старались. Вот он, корчится на самодельных носилках, ранило его сегодня тяжело, однако ребята скорей сами застрелятся, чем позволят себе не вытащить его к своим. И ведь вытащат!

 

Едва лишь подобрали они Мишу, полуживого от потери крови, неподалёку раздалась чужеродная речь. Погоня. Что делать? Плюхнулись в болото, вплоть до подбородка опустившись в тину. Раненый облепил темя и лоб лопухами, Костя Кашин, глядя на него, срезал и напялил кочку, другие попрятались тоже кто во что горазд. Под стать беглецам замерло, притаилось и время... На расстоянии какого-нибудь метра от них протопали туда-сюда иноземцы. Поглазели на брошенные носилки, пожали плечами, матюкнувшись по-своему, и поспешно ушли. Неужто пронесло? Какое счастье, что при них не было собак!

 

Увязая в трясине, надрываясь, иногда чуть было не отчаиваясь, четверо друзей-разведчиков тем не менее успокаивали своего любимца, когда, опомнившись, он просил пристрелить его или дать ему пистолет.

 

Я, мол, сам себя добью. «Потом он опять впадал в забытье, бредил, - рассказывает верный Трубников. - ...Мы вынесли Мишу, и не на ближайший островок с кустарником (там обычно удобнее укрываться от вражеских самолётов), а на дальний, в расположение нашего отряда. Между тем командование склонялось к решению - идти на прорыв. Под присмотром надёжных, проверенных людей, включая Костю Кашина, оставили мы Мишу на одном из бесчисленных тех островов, среди необъятных домжерицких болот, простирающихся вокруг знаменитого ещё по гражданской войне озера Полик».

 

К Мише приставили также - кого бы вы думали? - «учителку» села Козлы.

 

Долго томилась она в сырых застенках борисовской тюрьмы. Вызволил Машу её молодой родич и соотечественник, тоже кто-то из Потапёнков. Завербовавшись в полицаи, рискуя жизнью и, что людям с таким характером, наверное, дороже самой жизни, репутацией (в городе скорее, нежели где-либо ещё, могли его разоблачить; вот и Маруха в нём иуду заподозрила), он упорно подыскивал способ увести в лес вместе с отрядной связной не только её сына и сестру, но и ещё около двадцати узников.

 

Осенью, в затяжное ненастье, холодными тёмными ночами все они благополучно добрались до базы отряда. Здесь нетерпеливо ждала Машу остальная родня, и всех нетерпеливее - Вера Моисеевна, мать. На следующие же после дерзкого группового побега из тюрьмы сутки взбешённый враг разорил и спалил дотла дом непокорной партизанской семьи. Крепко обожжёт эта весть Машу, да ничего не поделать. Вся родная земля полыхает, чего уж об одной хатёнке слёзы лить.

 

Зато, поселившись таким образом в лесу, короче прежнего познакомилась она с красноармейцем-окруженцем в прошлом, теперь же командиром партизан-подрывников. Его она уже встречала: выполняли общее задание. Там, на кордоне далёком, не то что присматриваться друг к дружке недосуг - интересоваться именем напарника и то запрещено категорически. Здесь таких возможностей хватало, и однажды юная вдова ощутила смятение сердца.

 

Чем безудержнее от неё отдалялся и угасал в её сознании милый образ мужа, погибшего в боях с белофиннами, тем сильнее влекло её к новому товарищу, непостижимо простому и обаятельному. Так много в округе парней, но лучше волжанина этого нет и, вероятно, быть не может. Ничего от него ей не надо, лишь бы взглянул хоть разочек теплей, выделил её из других девчат. А он, такой-сякой, не смотрит ни на тех, ни на неё.

 

Со своей стороны, и Шаповалов утратил покой. Полюбилась ему Маша, однако он открылся ей не вдруг. Война. Мало ли что с ним приключиться может, а такой славной женщине - новое горе, ...если он ей не безразличен, разумеется.

 

Именно эти обстоятельства не на шутку взволновали его «зама» Трубникова, который, как мы с вами знаем, не сразу догадается, в чём дело. Когда же наконец сообразит, - поступит, как и подобает в столь щекотливых ситуациях: Василий посоветует своему заединщику поговорить с его зазнобою начистоту. В один прекрасный день, объяснившись, начали Миша с Машей мечтать о новом доме. Для совместной жизни. А как-то зимой Машина мать их благословила, друзья поздравили - и свадьбу справили. Скромную, но очень романтичную. Прямо в лесу.

 

Так что к лету сорок четвёртого караулить и лечить бравого начальника разведки поручили Маше неспроста. Впрочем, кто и кого из них двоих тогда опекал, сказать не берусь, ибо как раз в ту пору она готовилась к появлению ребёнка, их с Михаилом первенца. Вот какой партизанский роман получился. Разве забудешь такое!

 

Никто и не забудет. Уралец Трубников, к примеру, после войны станет неутомимо, пусть и безуспешно поначалу, искать чету Шаповаловых. Найдёт! И помогут ему наши, амурские, краеведы.

 

…А иначе зачем это всё?

 

 

Поезд мчит на восток. Но уже без длительных задержек, строго-настрого по расписанию. Жизнь возвращается на круги своя. Нет беженцев по обочинам, нет отступающих войск. Города, хорошея, восстают из руин, да и сёла всё чаще радуют взгляд новостройками. Как велика земля, которую они защищали!

 

Воочию Шаповаловы убеждаются в этом, проехав через почти всю страну по комсомольским путёвкам, выданным им для участия в новом общенародном деле - освоении целины и залежей. Когда пассажиры устают от беспрерывно меняющихся пейзажей за окном, вагоны разражаются песнями, каждый - своей. Выводит и Мария чистым, подкупающе ласковым голосом:

 

…И останутся, как в сказке,

Как манящие огни,

Боевые наши схватки

И усакинские дни.

 

- Что-что? Какие схватки, какие дни? - переспрашивают за стенной переборкой. - «Штурмовые ночи Спасска, Волочаевские дни» - вот как правильно-то, дорогая ты моя.

 

- Кто вам сказал?

- Как это кто! У нас все так поют, и отцы наши так пели.

 

- И даже про Усакинский лес не знают?! Где же это - «у вас»?

- Да ты что, милая, с Луны свалилась? Тут вот, на Дальнем на Востоке, и поют. А ты откуда? Ага, понятно. И что говорится ещё в твоей песне?

 

…Уничтожим оккупантов,

Перебьём фашистский сброд

И на западе Европы

Мы закончим свой поход.

 

- Вот! - звонко «подытоживает» за жену дремавший доселе Михаил.

 

- Тоже недурно. Побывал, повоевал и я там, на западе. В сорок четвёртом - сорок пятом. А вы, значит, партизанили вместе? Надо же. Ну, тогда милости прошу со мной чайку испить за компанию. Найдётся - для мужчин - и по наркомовской. Да, братцы, где мы не бывали, где нам нашим салом по нашим же мусалам не давали… Только всё же песня здешняя постарше вашей, слова в ней совсем не такие, хотя местами очень даже похожи, а последний куплет вот какой:

 

Разгромили атаманов,

Разогнали воевод

И на Тихом океане

Свой закончили поход.

 

Дослушав, Михаил с Марией посмеялись: «Бывает же такое», - но и задумались. Времена проходят - песни остаются, рождая новые, в чём-то подобные себе, и живёт в них неистребимо, как встарь, народный дух, тот, что никаким нашим поработителям не по зубам.

 

Лет по тридцать исполнилось Шаповаловым, приехавшим с приветом-поклоном от Волги-матушки к Амуру-батюшке и обосновавшимся в портовом Поярково. Бывшей казачьей станице, затем селе, рабочем посёлке, ныне опять селе. На малой родине моей.

 

Да почти столько же Михаил Иванович (его тоже уже нет) проинженерил в Михайловской райсельхозтехнике, проявив и там себя в числе самых надёжных и добросовестных бойцов трудового, как говорилось, фронта; Мария Александровна тем временем отдавалась любимому делу - учительствовала.

 

Столько же, тридцать, лет минуло с момента окончания тамошней школы выпускниками одного из десятых классов её, в частности вашим покорным слугой. Вот съехались мы тогда на традиционную встречу, заказали большой зал в кафешке. Сидим, галдим, отводим душу. И тут вздумалось кому-то закинуть удочку насчёт любимых учителей.

 

Учитель - понятие чрезвычайно ёмкое, неоднозначное. А коли уж иметь в виду школьных педагогов, то спросите любого поярковца старшего возраста, и, уверен, как одно из памятнейших назовут вам имя учительницы начальных классов Шаповаловой. Не только ученикам оно дорого. Весной двухтысячного года наведался я к учителю рисования Ушакову, которого до сих пор обожает наш 10 «Б» класс, и поделился между прочим с ним намерением написать про Марию Александровну.

 

Без лишних слов одобрив мой журналистский выбор, Анатолий Романович добавил:

 

- Таких во все годы только две на всю школу и было. Не больше. Она да Мария Николаевна Михайлова - твоя, Сашка, первая учительница. Обе воевали, обе - Марии…

 

Добрая же и долгая им память! Правда, сам я за партой у М.А. Шаповаловой не сидел, но она воспитывала мою сестрёнку, воспитывала десятки, сотни моих односельчан. У неё и таких, как она, учились мы человечности, учились «раньше думать о Родине, а потом о себе», учились множеству других качеств и свойств, иметь которые просто необходимо, но в принципе нескромно «имением» оных похваляться на людях, так что об этом благоразумно умолчу. (В сегодняшних школах такому не учат.)

 

Скажу лучше о скромности. Ею отличались как Михаил Иванович, так и Мария Александровна. Он был награждён орденом Красного Знамени, медалью «Партизану Великой Отечественной войны» первой степени, доблесть его засвидетельствована в книге о всенародном антифашистском движении в Белоруссии. Боевые заслуги его спутницы жизни также не забыты.

 

Но оба они предпочитали не выпячивать лично себя на ветеранских встречах, в беседах с младшими земляками-дальневосточниками. Тем более после «перестройки», когда вслед за развалом СССР подрывалась и убеждённость наших стариков, обездоленных фронтовиков-победителей, в целесообразности былых их идеалов… Прошлого не вернуть, но и отворачиваться от него, бесцеремонно и недальновидно его перечёркивать - не по-граждански это, не по-государственному.

 

Вот что тревожит меня, когда вспоминаю давний уж вопрос одноклассника о любимых учителях, когда размышляю об участи героев этого своего рассказа и вслушиваюсь в новости, касающиеся союзного договора между Россией и Беларусью. Это ведь и наша с вами судьба. А иначе - зачем всё это?

 

Александр Табунов.

Ивановка - Поярково,

Амурская область

2000-2019 гг.