 |
| На Сахалине Чехов - даже на сувенирных магнитах |
| |
Не стоит преувеличивать значение пяти дней, проведенных Чеховым во Владивостоке на обратном пути с каторжного Сахалина, но свою роль они сыграли: город и писатель, несомненно, повлияли друг на друга. Владивостокские отголоски слышны у Чехова далеко не только в «Острове Сахалине». Не случайно несколько лет назад появилась идея поставить во Владивостоке памятник писателю.
…В 1888 году он опубликовал некролог на смерть Пржевальского, в котором не столько скорбел о потере, сколько воспевал людей «подвига, веры и ясно сознанной цели». Своим путешествием на Сахалин, открытый тогда разве что чисто в географическом смысле и еще только прираставший к России, Чехов продолжил Пржевальского и предвосхитил Арсеньева, прибывшего на Дальний Восток десятилетием позже. Духовное освоение территории важнее административного. По-настоящему присоединил Сахалин к России именно Чехов.
Поначалу добровольное стремление Чехова на каторгу мало кто понял. Даже издатель Суворин писал ему: «Сахалин никому не нужен и ни для кого не интересен…» Сам Чехов перед отъездом почти прощался с близкими: «Такое чувство, как будто я собираюсь на войну», «Быть может, никогда уже не вернусь…» Тогда поездка на Сахалин была сродни дантовскому вояжу в преисподнюю. В одном из последующих писем Чехов так и назовет Сахалин «целым адом», причем ад этот оказался невыдуманным.
«Остров Сахалин» и дальневосточный менталитет
«Остров Сахалин» - самое большое произведение Чехова, выделяющееся и объемом, и темой, и формой. Чехов изучал не одну каторгу, но Сахалин - и описывал все: громадные лопухи, пробковое дерево, виноград, черемшу, комаров, корюшку-«огуречника», «чиримсов» (креветок)… В его книге - природа, аборигены, история, статистика, эмоции когда очарованного, а когда и шокированного интеллигента. Сплав документализма и лиричности, который позже отполирует офицер Арсеньев.
Сибирь и Дальний Восток (последний, впрочем, тогда не отличали от Сибири) произвели на Чехова гнетущее впечатление. «…Боже мой, как далека здешняя жизнь от России! - восклицал он. - Начиная с балыка из кеты, которым закусывают здесь водку, и заканчивая разговорами, во всем чувствуется что-то свое собственное, не русское. …У меня было такое чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе… <…> Что склад нашей русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны… и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами». В его оценках нередка брезгливость. Местная интеллигенция с утра до ночи пьет водку - «неизящно, грубо и глупо», местные женщины «жестки на ощупь», обыватели «ведут сонную, пьяную жизнь», нравственность «какая-то особенная, не наша». Невыносима погода, располагающая «к угнетающим мыслям и унылому пьянству»: «Владивостокский городской голова как-то сказал мне, что у них во Владивостоке… нет никакого климата, про Сахалин же говорят, что климата здесь нет, а есть дурная погода и что этот остров - самое ненастное место в России». Самое ненастное, вот как.
С острова все бегут - каторжные, поселенцы, чиновники (но интересно, что уже тогда сахалинцы называют обетованной землей Приморье - «Южно-Уссурийский край»; сейчас бегут и отсюда, но по сравнению с дальневосточными «северами» Приморье остается благоприятным регионом). Даже здешний туберкулез Чехов (врач!) выводит из «тоски по родине».
Есть удивительно современные замечания: скажем, о «неимоверно высоких» транспортных тарифах на Сахалине. Или вот: пароходы разгружаются «томительно долго», и это участь «всех наших восточных портов».
А вот - о психологии дальневосточников: «О Сахалине, о здешней земле, людях, деревьях, о климате говорят с презрительным смехом, отвращением и досадой, а в России все прекрасно и упоительно». Похоже, некоторые основные черты дальневосточной жизни со времен Чехова не изменились; или это он и запрограммировал нам будущее? Чехов, впрочем, сумел найти правильные слова: «Предубеждение против места засело так глубоко, что не только на людей, но даже на растения смотришь с сожалением, что они растут именно здесь…»
Вот оно: «предубеждение против места». Именно.
Каторга и свобода
В центре чеховской книги - все-таки каторга. После Шаламова или Габышева она порой кажется не адом, а чуть ли не курортом - но это нам из сегодня так видится.
«Исправляющимся» позволяли «жить вне тюрьмы, строить себе дома, вступать в брак и иметь деньги». При Чехове «четверть всего состава ссыльнокаторжных живет вне тюрьмы» и «особенных беспорядков не замечается». «Каторжные и поселенцы, за немногими исключениями, ходят по улицам свободно, без кандалов и без конвоя… Они кучера, сторожа, повара, кухарки и няньки», - пишет Чехов. И сам он ходит всюду, ему не чинят препятствий. Да, запретили общаться с политическими - но он этот запрет преспокойно нарушал. В целом каторга выглядит - с сегодняшних позиций - вполне либерально. По-настоящему угнетающая сцена - разве что телесное наказание, при котором присутствует Чехов.
После отбытия срока каторжных переводили в поселенцы, спустя еще 10 лет - в крестьяне, и они получали право селиться «по всей Сибири». Важно то, что поселенцам нередко приходилось труднее, чем каторжанам: «На новое место, обыкновенно болотистое и покрытое лесом, поселенец является, имея с собой только плотничий топор, пилу и лопату. Он рубит лес, корчует, роет канавы, чтобы осушить место… Живет под открытым небом, на сырой земле… Многие изнемогают, падают духом и покидают… недостроенные дома. Манзы и кавказцы, не умеющие строить русских изб, <…> бегут в первый же год».
Просахалиненные
Трудно сказать, Сахалин больше дал Чехову или Чехов Сахалину. Сам Чехов не написал большой и по-настоящему сахалинской художественной вещи, но косвенно Сахалин повлиял на все, что написано им после («Все просахалинено», - известная чеховская формулировка). Иногда дальневосточные мотивы всплывают явно (из начала «Гусева»: «Гусев, бессрочноотпускной рядовой, приподнимается на койке и говорит вполголоса: - Слышишь, Павел Иваныч? Мне один солдат в Сучане сказывал: ихнее судно, когда они шли, на рыбину наехало и днище себе проломило…»), иногда - косвенно.
Сахалинские поездка и книга Чехова влияли на других авторов - иногда очень неожиданных. Вот что, например, рассказывал писатель и переводчик Дмитрий Коваленин, в 2003 году пригласивший на Сахалин Харуки Мураками, которого он же и открыл русскому читателю: «…Мураками все путешествие читал на японском «Остров Сахалин»… Все куски о гиляках оттуда вынуты и вставлены в эту книгу («1Q84». - В. А.) под очень интересным углом… Это нельзя назвать плагиатом, он это использует как одну из красок на своем полотне, получается очень интересный микс».
Смысл сахалинского путешествия (подвига) Чехова не ограничивается сказанным им в «Острове Сахалине» и других произведениях. Вот, возможно, главный месседж: изучайте свою страну и свое общество. Чехов проповедует внутренний туризм - не развлекательный, а гуманитарный и духовный. Куда там вашим таиландам…
«Роскошное впечатление» о «невежестве и ничтожестве»
В середине октября 1890 года, возвращаясь с Сахалина, Чехов провел пять дней во Владивостоке. Оформил загранпаспорт (сейчас уложился бы? вряд ли, даже через «госуслуги») и отбыл морем в Одессу.
Чем занимался Чехов во Владивостоке, неплохо известно - спасибо нашим краеведам. Так что лишь отметим несколько любопытных моментов. Чехов работал в библиотеке Общества изучения Амурского края, добирая материалы для книги, - вот откуда в «Острове…» столько ссылок на газету «Владивосток». Это издание Чехов и позже вспоминал добрым словом, хотя от этой газеты ему досталось - за приведенные выше слова о «жесткой на ощупь» сибирской женщине. Неожиданной рифмой век с лишним спустя прозвучали слова сатирика Задорнова о владивостокских женщинах и устроенная ему обструкция…
Есть версия, что беседа с владивостокским городским головой Игнатием Маковским (это в его честь - не в честь художника - названа улица, переходящая в трассу М-60) натолкнула Чехова на замысел «Дуэли». Так или иначе, дальневосточные мотивы в «Дуэли» имеются - фон Корен собирается в экспедицию к Тихому океану.
В «Острове…» вообще масса отсылок к Владивостоку. Вот, например, поселок Маука - ныне Холмск, где Чехову рассказывают о капустных промыслах (подразумевается, понятно, морская капуста) того самого Якова Семенова - первого гражданского жителя Владивостока.
Косвенно связана с Владивостоком встреча Чехова на Сахалине с Иваном Ювачевым (Миролюбовым) - офицером, народовольцем, политическим ссыльным, литератором, отцом Даниила Хармса. Немного позже Ювачев проживет несколько лет во Владивостоке, который потом неожиданно «всплывет» в эксцентричных текстах Хармса. А сам Ювачев изображен в чеховском «Рассказе неизвестного человека»…
В 1904 году литератор Борис Лазаревский, заброшенный в прифронтовой Владивосток (шла война с Японией), был угнетен здешней обстановкой. Чехов в письмах из Ялты его успокаивал: «Во Владивостоке в мирное время, по крайней мере, живется нескучно, по-европейски…» Хвалил местную рыбу, устриц - крупных и вкусных. Вспоминал о ките, которого наблюдал во Владивостоке с того места, где потом построили гостиницу «Владивосток». «Впечатление, одним словом, осталось роскошное!»
Цитату о ките и теплой погоде вспоминают часто. Менее известно, что в 1890 году - «по горячим следам» - Чехов писал Суворину совсем другое: «О Приморской области и вообще о нашем восточном побережье с его флотами, задачами и тихоокеанскими мечтаниями скажу только одно: вопиющая бедность! Бедность, невежество и ничтожество, могущие довести до отчаяния. Один честный человек на 99 воров, оскверняющих русское имя».
Чему доверять больше - моментальному впечатлению или отстоявшимся воспоминаниям? Думаю, честны и по-своему справедливы обе оценки. Причем для нашего времени тоже.
***
Чехов мог побывать во Владивостоке повторно. В том же апрельском письме Лазаревскому он писал, что намерен в июле-августе 1904 года поехать на войну врачом - «если здоровье позволит».
Не позволило. В том же году 44-летний Чехов умер, не дожив до конца войны и передачи южного Сахалина Японии. Гроб доставили из Германии в Москву в вагоне с надписью «Устрицы» - только там была холодильная установка.
Родившись в один год с Владивостоком, Чехов и умер в день основания Владивостока - 2 июля. По старому, правда, стилю.
Памятника ему во Владивостоке так и не появилось.
Василий Авченко,
«Новая газета во Владивостоке», №244, 03.07.14
