Механизм изменения суетной жизни не замечаю никогда. Или почти никогда. В памяти отпечатываются только крайние точки процесса. Начало и конец.  Ну, скажем…

 

Андрей Иллеш - давний друг нашего края

Ох, вчера лило! Из окна кухни в неверном свете раскачивающихся фонарей видно, как по лужам во дворе секут струи. Утром скорей к окну, как автомобиль, не утонул? А там – снег. И дворники крайне южных национальностей споро машут лопатами, будто всю жизнь в Заполярье провели. Или…

 

Набрал номер приятеля – давешнего, пусть и не виделись порядочно. Озадачить хотел  пустяковой просьбой. А тот:

 

«Да-да, понимаю... Но – дел по горло, тут еще теща в Одессе хворает… Позвони как-нибудь... Потом. Не обижайся»

 

Обижаюсь. На себя: проглядел важное. В Родезии, в Харбине  хорошо с ним было. На Колыме тоже вроде все в порядке. Как не догадался, что абонент нынче – не абонент?  Начало невнятности ясно  помню – виделись в феврале на важном юбилее. Кругом – интеллектуалы. Радостно обнимал меня, шутил, говорил всякие слова. Правда, при этом глаза его не фокусировались. И как венец  многолетних отношений  –  унизительный телефонный разговор.

 

А что посередине?

 

…Уян – речка пустая. В том смысле пустая, что отродясь  в ее верхах  никто не жил. Ни охотничьей избушки, ни даже чуть различимого выхода зимника на  плоском берегу.  Бродишь там, и кажется, будто и нет вовсе на целой земле ни единого человека. Как птицы осенью снялись и улетели черт-те куда. За весь сплав лишь однажды заметил на прогалине старые, покосившиеся жерди загона. Ага: значит, проходили орочи с  оленями, оставили-таки  следы стойбища. Лет десть прошло. А может – пятнадцать. Или тридцать… Совсем не сразу гниет листвяшка, из которой загон  соорудили.

 

Уже  неделю стоят звездные ночи.  И дневное тепло, только стемнеет, махом улетает в неприкрытое безнадежно высокое небо. От того под утро – колотун.  Недопитый чай в эмалированной кружке превращался в коричневый кусок льда, напоминающий комок промерзшего болотного торфа. Забереги,  появившись на меляках,  где течение совсем слабое, долго не тают.  Лодка покрывалась пушистым и колючим инеем, сдувалась от холода и выглядела жалко и одиноко.  Как на такой по шиверам ходить?

 

Непонятно.

 

А вот грибы – как новые: шляпки подосиновиков невыносимо гордо краснели, слегка присыпанные невесомой желтой хвоей. Но – мороженные насквозь. Лишь к полудню солнце раскочегаривалось. Исчезал с лодки иней, а грибы оттаивали, скукоживались и в конце концов заваливались набок так, что и глядеть на них вовсе не хотелось.

 

В вате тумана проводили мы утро, чтобы каждый, помаявшись в сомнениях, с удовлетворением убеждался: есть-таки в природе солнце. Телогрейку теперь можно скинуть, лодку – опять накачать.

 

Размеренность такого перехода от холодных и звездных ночей к пронзительным, ясным и теплым еще дням имела  свою слабину. Погляди на квадратик календаря в часах, а потом на карту: зима за хребтами Джугджура  наступает в октябре. До октября же  – рукой подать. Не уговоришь, не отодвинешь зиму.

 

А пока – хорошо. Покойно пока.

 

Присевшая, потерявшая перед  спячкой воду, размеренно несет тебя река. Туда, где за сотни верст впадает она, поменяв по дороге имя, в Алдан.

 

Главный редактор «Хабаровского Экспресса» Станислав Глухов в таежном путешествии-2009

И в это утро Стасик не изменил своей многолетней привычке: чуть выдалось свободное от костровой суеты время, хвать из накладного кармана блокнот. И что-то строчит в нем  нервным бегающим почерком.  Сидит на плавнике и пишет. Поднимет голову, поглядит в пространство пустым взглядом и снова уткнется в бесконечную рукопись. О чем пишет? Не знаю. А спрашивать – неудобно. Сегодня, правда, подглядел. Точнее покрутил в руках его блокнот. На обложке был выведен  крупно и окаймлен кружком  номер этого блокнота – 36. Или 63… Цифра настолько поразила, что быстро, отчего-то опасливо оглянувшись по сторонам, положил записи друга туда, где он их оставил. На бревно.

 

Кажется, все про спутника известно – многие месяцы провел с ним в лодке, тысячи шивер, мелей и перекатов остались за кормой. Тонул крепко пару раз… Голодал потом. В заломах бедовал. А содержание бесконечного его романа неведомо. И догадаться не в силах.

 

Вернулся от костра Стасик с двумя покрытыми неотмываемой  копотью кружками  чая. Умостились поудобнее все на том же бревне и стали ждать, пока опустятся на дно «нифеля»: не пожалел дружак заварки.

 

Метрах в ста от нас по противоположному берегу – густо без просветов – рос крупный ольховник. Так плотно стояли деревья, что за ними не проглядывались марь и горельник.  Вообще кроме ольхи с нашей точки ничего путного видно не было.

Вечером и на рассвете кричали гуси. Сильно кричали. Гуси в тайгу отродясь не садятся. Значит, напротив нас – марь.

 

Скинув сапоги, в одних рубашках, хрустя сушками и обжигаясь горячим чаем, наблюдали, как за одинокую ближнюю сопку сначала чуть-чуть, а потом вся разом зацепилась туча. Но солнце из другого края неба продолжало греть. Мы щурились и вели хозяйственную беседу – о муке, которая кончается, о  серой соли, которой еще завались, о патронах, что возим лишним грузом, все одно – не стреляю, о маршруте, конец которого скор.

 

Туча, тем временем, сползла по сопке вниз.

 

И тут  произошло.

 

Ветер, сильный и холодный, обрушился  вдруг из-за поворота. Моментом обдало стужей. Я обернулся посмотреть – не сорвал ли порыв с берега лодку, не бросил ли в воду? Нет, даже не  перевернул. Ураган просвистел рядом. Да так, что и волосы  не растрепал. И вместе с воем ветра холод моментально исчез. Я поднял глаза и не узнал противоположного берега. Сквозь голые, тонкие и оттого казавшиеся больными ветки отчетливо видна была  плоская болотистая марь. Вправду утыканная старым-старым горельником. Пропала стена, и открылось огромное свободное пространство. До горизонта, до дальних снеговых вершин.

 

Секунда – и нет лесной одежды.  Разом.  

 

Подавленные моментальной сменой времен года, молча замерли мы с кружками в руках. Тут-то и  свалилось нечто совсем неожиданное: началась пурга! Сорванные и заброшенные высоко вверх листья, медленно кружась, возвращались. Падали теперь они откуда-то из поднебесья почти по-театральному.  Шурша и планируя, сыпались коричневые и даже зеленые ольховые листья.  Река быстро и плотно покрылась ковром, и вовсе не стало  голубой воды. Медленно и торжественно двинулся вниз этот ковер.

Все туда же – к  Алдану.

 

К вечеру погода сломалась.  Зато в оставшиеся ночи не  прижимали морозы, было мокро и тепло.  Без звезд и солнца.

 

…В моем дворе опять лежит грязный, перенасыщенный липкой черной химией  снег.  Опять поутру слышна в центре Москвы среднеазиатская речь и бойкое поскребывание лопат об асфальт.  Больше тому приятелю, с одесской тещей, я не звонил, ни о чем не просил.  Да и он исправно отвечает мне тем же.  Вообще в последнее время телефон все чаще молчит.

 

Андрей Иллеш,

«Хабаровский Экспресс», № 14.