Сережа, дорогой, искренне поздравляю. Мы прекрасно знаем, кто и как сегодня в нашем крае становятся всяческими лауреатами. Мы знаем, как использовали твои фотографии в разных изданиях, мы знаем, как наши придворные "продюсеры" получали деньги на свои фотоальбомы.
Но я не помню, чтобы наши власти в последние годы награждали хоть одного фотохудожника за его личное мастерство. Награждают у нас нынче в основном только за лояльность. И это мерзко и стыдно.
За мастерство не награждают, увы. Хорошо хоть Шойгу оценил твой многолетний профессионализм. Здоровья тебе, творческих находок.
Единственное, что я запомнил, - это мастерскую. Она была похожа на заброшенный корабль. На веревках, опутанных паутиной, сушились снимки. Они были как паруса и шевелились от включенного вентилятора.
Я не помню что именно было на них изображено. Помню, что кадры были очень хорошие, хотя чувствовалась, что все они сделаны случайно. Просто поднял репортер камеру и щелкнул. И каждый щелчок затвора оставил навсегда шедевр. У фотографов они тоже бывают.
Самое странное, что это была моя мастерская, и я в ней работал, когда вошел старший сын и стал уговаривать меня пойти в кино. Я запомнил, что в прихожей рядом с вешалкой стояли ржавый якорь и штурвал, снятые, по-видимому, с какого-то небольшого старого судна.
Мы спустились по незнакомой лестнице во двор, и вышли на улицу. И двор, и улица были мне незнакомы. Да и сам город, вернее, не город, а небольшой приморский городишко, был мне не знаком. Все же мы шли по нему, будто прожили здесь всю жизнь. Правда, нам не встречались знакомые, да, по-моему, не попадались и обыкновенные прохожие. Город казался вымершим.
В кинозале мы были одни. Я не удивился этому, успев привыкнуть к безлюдности городка.
Мы уселись в кресла, погас свет, и фильм начался. Он был цветной, смотрелся неожиданно, и я искренне им восхищался. Труд режиссера, оператора и актеров слился воедино, как мелодия талантливого композитора в исполнении хорошо слаженного оркестра. Казалось, что стены зала раз двинулись, и мы являемся не только свидетелями, но и участниками живой экранной жизни.
Фильм состоял из нескольких, не связанных друг с другом новелл. Но из всех я запомнил только одну, последнюю. В ней рассказывалось об американском фоторепортере. Я даже запомнил его имя - Шридан. Он жил в таком же городке, по которому мы с сыном недавно прошли. И его мастерская напоминала ту, из которой мы вышли немногим более часа назад. Даже якорь и штурвал были здесь, только находились они в углах комнаты, как бы являясь её декоративным украшением. И фотографии, что он печатал, я уже видел, они сушились на веревке под вентилятором (кажется, я забыл его выключить). Репортеру помогала красивая девушка, и они часто целовались. Потом перед нами появляется Шридан, - в танковом шлеме и с двумя фотоаппаратами на груди. Он снимал войну. Ту, последнюю, мировую, которую я не знал. Но мне казалось, что это я в танковом шлеме и с двумя фотоаппаратами на груди бежал по черному полю, а слева и справа от меня падали молодые незнакомые солдаты, и я боялся упасть рядом с ними, потому что мог повредить раскрытые камеры. И еще, раньше, не Шридан, а я целовал красивую девушку при красном свете фото-фонаря, хотя я родился через шесть лет после той войны.
Что еще навсегда врезалось мне в память? Встреча товарищей по оружию. Советские и американские танкисты хлопают друг друга по плечам, обнимаются, хохочут, делятся сигаретами и махоркой. Курят.
Хотя вокруг еще слышен шум большого боя, им кажется, что война уже окончена, и они имеют право просто так остановить свои тяжелые машины и покурить, радуясь встрече.
Танки стоят на раскисшем весеннем поле, по обочинам широкой дороги. Шридан снимает. Снимает много. Кажется, что он не замечает общей радости. Ему надо работать. Только на его добром лице сияет улыбка. Он по-настоящему счастлив. Так упоенно, так жадно он, наверное, не снимал никогда в жизни.
Вот в упор, крупным планом, обнимающиеся советские и американские танкисты. Щелк. Прыгает на башню танка. Щелк. Садится перед танцующими на корточки. Щелк. Бежит, увязая в грязи, в сторону от дороги. Общий план встречи двух союзных армий. Щелк. Никакой постановки, чистый репортаж. Снова выскакивает на дорогу. По рукам у танкистов ходят фляжки, бутылки. К ним все по очереди прикладываются, пьют за Победу. Щелк.
Шридан, спохватившись, бежит к одному из американских танков, достает плоскую бутылку, хватает за рукав первого попавшегося советского солдата, отдает ему бутылку. Затем просит одного из своих офицеров, чтобы тот снял его вместе с тем русским. Вокруг Шридана и советского танкиста сразу образовалась толпа, все хотят попасть в кадр. Позируют. Щелк.
Вдруг за спинами танкистов раздался требовательный сигнал автомобиля. Никто в суматохе не заметил, когда и откуда он появился. Все расступились. За рулем большой легковой машины сидела женщина с пышными светлыми волосами, рядом с ней немецкий офицер без фуражки. Офицер ткнул ствол пулемета в ветровое стекло и нажал гашетку.
Падают сраженные в упор советские и американские танкисты, так и не успев снять положенных друг другу на плечи рук. Крупно показан Шридан. Несколько пуль рвет его на уровне сердца, одна из них разбивает фотоаппарат. Машина резко трогается с места. Оставшиеся в живых беспорядочно стреляют ей вслед. Офицер, снимавший Шридана, бросил фотоаппарат и вскочил на танк, на башне которого установлен крупнокалиберный пулемет. Вслед машине раздается очередь.
Пулемет, изрыгая пламя, бьет прямо в зал. Пламя, как кровь, заливает весь экран, и этот цвет становится фоном последних планов фильма.
Машина мчится по дороге. Рядом с убитой женщиной - офицер. Даже мертвый, он стреляет, и кажется, что лента в его «МГ» никогда не кончится. Впереди - река. Неуправляемая машина проскакивает мимо моста и падает в воду. Вода густо окрашена кровью.
Сын дергает меня за рукав.
-Папа, мне страшно…
Я просыпаюсь оттого, что по мне прыгают мои сыновья. Они кувыркаются и хохочут. Они счастливы. Так как был, наверное, счастлив Шридан перед своим последним кадром.
-Папа, пойдем в кино. Сегодня про войну.
